Надежда

Почувствовала слабость в ногах, тошноту и ощущение пустоты под сердцем. Легла на диван. Я ни о чем не думаю, я просто гляжу в темное окно.

КОПИЛКА

Нам с Колей подарили яркие глиняные копилки. Мне кошку, ему – зайца. В прорезь мы должны бросать монетки, которые иногда дает нам мать.

В тот вечер мы сидели на печи. Коля проводил ревизию своему богатству. Я тоже последовала его примеру. Он долго вытрясал деньги из зайца. Туда они вскакивали быстро, а вот назад – с трудом. Оказалось, что у Коли собралось больше рубля медяков, и он попросил заменить ему мелочь на бумажный рубль. Мать принесла. Тогда я возмутилась:

– Ему дали, а мне нет. Так нечестно!

Мать отобрала рубль у Коли и отдала мне. А когда она ушла, он повернулся ко мне и свистящим шепотом произнес:

– Детдомовка!

Я остолбенела. Горькие мысли закружились в голове. Вдруг я разозлилась. Обзывать меня за то, в чем я не виновата! Подло ругать слепого за то, что он слепой. Я отвернулась в угол печки. Тут Коля поднял рев, требуя себе бумажный рубль. Мне было жаль его и хотелось вернуть деньги, но обидная кличка больно стегала душу. Нет, раз обозвал, – не дождешься! «Из-за какого-то несчастного рубля обидел!» – тихо скулила я. Пришла мать и принялась упрашивать сына не плакать, обещая на следующий день поменять деньги. Он не унимался. Наконец ее терпение лопнуло. Она отобрала у меня бумажный рубль, вернула нам мелочь и закричала: «Если еще хоть пикнете, больше никогда не получите ни копейки».

На печке воцарилась сердитая тишина.

ПЕРЕМЕНЫ

Весна всерьез возвестила о своем приходе. Люди стали ненадолго отворять настежь двери и окна. Талые воды унесли мусор со школьного двора. Первый весенний дождь умыл молодую травку, а заботливое солнце подсушило дорожки между зданиями. Мы только возрадовались, как переменчивая погода, постояв несколько дней, снова вернулась к ветрам и морозам. И опять хозяйничали на улице то мокрый снег, то слякоть. Но холодные дни – капризы весны. Быстро отзвучали хоры ветров и холодных дождей. Высокие облака поплыли как пышно взбитые подушки. Солнце разбросало ослепительные лучи во все закоулки.

Первый признак настоящей весны в школе на переменах – игры в классики. Каких только способов и правил ни выдумано в этой, казалось бы, простой игре!

А сегодня меня удивило странное поведение девочек на перемене. Становятся в шеренги, берутся за руки крест накрест и, приплясывая, двигаются навстречу друг другу, а, сблизившись, отступают назад. Потом таким же образом идут то вправо, то влево. Одна шеренга поет:

– А мы просо сеяли, сеяли.

– А мы просо вытопчем, вытопчем.

Ой! Дид-ладо вытопчем, вытопчем, – продолжает другая группа, надвигаясь на первую.

Я стою, раскрыв рот, и пытаюсь понять содержание песни и вообще смысл происходящего. Художественная самодеятельность? Но их никто не заставляет. Девочки и ребят вовлекают в свои ряды. Но мальчишкам быстро надоедают танцы, и они убегают. Позвали и меня. Новая игра удовольствия мне не доставила, и я пошла в класс.

На следующей перемене Валя из 5 «Б» взялась обучать меня непонятной игре. Я должна писать на песке под ее диктовку предложения, а потом их быстро проговаривать. Но Валя зачем-то переписывает мои слова с ошибками, читает исправленные выражения и хохочет. «Зачем ты вместо «мои» написала «маи», и букву «е» от первого слова оторвала и добавила ко второму? Абракадабра получается?» – удивляюсь я, не понимая смысл игры. Валя сердится и называет меня бестолковой. Вдруг при быстром прочтении Валей одной из фраз я услышала ругательное слово. Вникла в свой текст. Все в порядке. Прочитала безграмотный Валин и обнаружила там сразу два ругательства. И смысл фразы при этом изменился, стал непонятным, но явно гадким. Я разозлилась и спросила:

– У вас все в такие игры играют?

– Конечно, – ответила Валя, – особенно на улице.

– А на нашей улице – нет, – сердито сказала я и ушла к другим девочкам.

«Может, она хотела надо мной посмеяться? Но она так искренне и старательно разъясняла ход игры!» – недоумевала я.

Мимо вихрем промчалась группа ребят. Я ничего не успела сообразить, как оказалась на земле. Об меня еще кто-то споткнулся и, падая, с размаху ударил по глазу. Образовалась куча мала. Шум, визг. Через пару минут все разбежались. Я сижу в пыли и соображаю, за что мне больше влетит дома: за грязную форму или за подбитый глаз?

Подбежали наши девочки, отряхнули меня и отвели в класс. Нина намочила свой носовой платок, и приложила к больному месту. Одноклассницы охали вокруг меня. А Оля со вздохом притворного сочувствия предложила умильным голосом: «Пожалуйся Ирине Федоровне, она накажет всех». В ее голосе звучали нотки подлизы и еще чего-то нехорошего, но непонятного. «Хочет, чтобы я доносчиком была, чтобы меня в новом классе не уважали? Еще с лесного детдома брезгую доносительством. Наивной дурой меня считает? – мелькнула неприятная мысль. – А может, ошибаюсь? Не в моем характере ныть и жаловаться. Дети не били меня, все нечаянно получилось. Вот вчера ребята забаловались в коридоре и толкнули Нину, а она локтем стекло разбила. Ох, как они волновались! Проверили, не порезалась ли, извинились, и сразу побежали к столяру дяде Пете, чтобы стекло вставил. Нина только сначала немного поплакала, а потом вместе с ребятами смеялась».

На третьей перемене Ирина Федоровна пошла в учительскую. А в это время Колька из нашего класса стал приставать к старшеклассникам. Он, как маленький козленок, наскакивал на них, толкал головой в живот то одного, то другого, напрашиваясь пострелять из рогатки нового вида. Ребята отгоняли его, но он не уходил. Не знаю, что уж там произошло, только смотрю: ведут девочки Колю. По лбу струйка крови течет. Он визжит, как девчонка. Ирина Федоровна с йодом и бинтом бежит. Лицо ее белое как мел. Села на крыльце, Колю на колени посадила, успокаивает, а сама голову осматривает и ранку смазывает. Прозвенел звонок, а она не идет на урок, все с Колей возится. В это время во двор школы ворвалась женщина и, перемешивая мат с нормальными словами, бросилась на учительницу с кулаками. Ирина Федоровна опять побелела и принялась успокаивать маму Коли. Но та не слушала. Вырвала сына из рук учительницы и давай жалеть. Мы стояли рядом и переживали. Вдруг один из ребят произнес:

– Не волнуйтесь, у него только кожа рассечена.

А другой сердито добавил:

– Сам приставал к большим ребятам. Они рогатку ему не давали, так он заряженную из рук вырывал. А если бы глаз кому выбил?

Мать подхватила Колю на руки и, раздавая проклятия направо и налево, побежала к директору. Тут Дима спросил Олю:

– Ты бегала к Кольке домой?

В ответ – тишина.

– Взбудоражила всех из-за царапины. Если что опасное, директор сам бы отвез Кольку в больницу. Ох, будет тебе доставаться от ребят, когда старше станешь, если не исправишься!

Ирина Федоровна долго сидела на крыльце, потом немного успокоилась и повела нас на урок. А Нина, с которой я сижу за одной партой, шепнула мне:

– Нельзя ей волноваться. Молоко пропадет. Ребеночек у нее грудной.

Все же правильно я сделала, что не согласилась на уговоры Ольки пожаловаться. Своя голова на плечах есть.

После уроков я с интересом слушала, как Володя поет незнакомые и непонятные припевки. Наконец не выдержала и спросила: «Почему, молодая женщина не пойдет за старого замуж, а старая ему самому не годится?» Вовка захихикал так, как смеются большие ребята, когда рассказывают гадкие истории. Но тут я сама сообразила: «Потому, что у старых детей не бывает?» Вовку мой ответ не устроил. Он обозвал меня дурочкой и умчался. Я не обиделась. И впрямь глупая, раз деревенских песен не понимаю.

Пришла вожатая Надя. Ребята крутятся вокруг нее, галдят, рады ей. Надя поднимает руку и говорит:

– Мне тоже уроки надо учить и маме помогать. Начинаем репетицию. Знаете, на следующий год у вас будет другая вожатая.

– Мы не хотим другую, мы тебя любим, не бросай нас, – кричат ребята.

– В лесотехнический техникум пойду сразу на третий курс.

– А как же школа? – удивляются ребята.

– Специальность надо получать. Папа у меня очень болен. Два ранения у него. Мама выходила его, но рана на ноге опять гнить начала. Боимся мы за него.

Тамара подошла к Наде и, заглядывая ей в глаза, тихо попросила:

– Приведите папу к моей бабушке. Она лечит шариками, которые вырастают на листьях дуба. Только вашему папе надо иметь большое терпение. Моя бабушка многим помогла.

В глазах Нади появились слезы радости. Но уже через минуту она строго сказала:

– Становитесь парами. Репетицию проведем во дворе.

НА ОГОРОДЕ

Солнце прогрело землю и позвало людей на поля и огороды. «Пойдем, я научу тебя делать грядки и сажать овощи» – позвала меня бабушка субботним вечером. Мы вскопали две полоски земли и принялись высаживать маленькие луковицы в рыхлую землю.

– Реже сажай, – объясняет бабушка, – растению простору хочется. Да и полоть легче будет. Ох, как спина у меня болит! Хорошо, что помощница появилась.

– А Коля? – заикнулась было я.

– Он еще маленький, – поспешно объяснила бабушка.

«Какой же маленький? Первый класс заканчивает. Я еще до школы умела полоть», – подумала я, но ничего не сказала.

– Клара в детстве хорошей помощницей была. Ох, намаялись мы с ней! Под огороды давали лесные участки. Все жилушки повытягивали, пока пни корчевали да каменья перетаскивали. А тут землица чистая, жирная как творожок мартовский или молозиво, – с улыбкой добавила бабушка.

– Что такое молозиво?

– Первое молоко, которое появляется у коровы после отела. Самое жирное и витаминное. Я же давала тебе, когда Марта появилась.

– Не помню, – произнесла я отстранено.

Сажаем лук, а я думаю: «Вот уже четыре месяца я здесь. Странно живу. Не живая я какая-то. Может болезнь есть такая – безразличие к жизни? Дома вслух говорю очень мало и коротко. Трудно мне слова произносить, вроде как язык не слушается…»

Бабушка набрала горсть земли, растерла между ладонями, понюхала и сказала:

– Через пару дней чернушку сеять будем.

– Что такое чернушка?

– Лук-севок. Семена у него как черная крупа. Учись. На земле живем.

Я молчу. Надо так надо. На свежевскопанную землю опустилась оранжевая бабочка. Веселые морщинки на лице у бабушки встрепенулись:

– Красота какая, Господи!

Я увидела на меже отцветающие ранние одуванчики. Их венчики, словно нимбы святых. Сорвала один. Подула на него. Теперь он похож на лысого деда с белой окладистой бородой. Грачи и какие-то серенькие птички по-хозяйски расхаживают по огороду, червячков выискивают. Не боятся, у самых ног крутятся. Я вдыхаю весенний воздух и думаю о том, чего нельзя увидеть, но можно представить или почувствовать.

На соседнем огороде возится бабушка Матвеевна. Тоже лук сажает. Внучок лет пяти крутится возле нее:

– Ба, а ба! У тебя рот как у акулы, когда снизу смотрю, – говорит он, разглядывая бабусю, будто впервой.

– Ах ты, постреленок! – сердится соседка и тут же смеется. – Малец, что с него возьмешь!

– Тундра неэлектрифицированная! – сердится на кого-то из своих домочадцев всегда хмурый озабоченный сосед, который живет справа от нас.

Он постоянно ругается с женой. Что бы она ни предложила, у него на все один ответ – нет.

– Привычка противоречить – болезнь ума, – шепчет бабушка.

– А привычка молчать – признак тупости? – спрашиваю я.

Не скажи! Умно промолчать тоже надо уметь, – улыбается она.

Я тоже силюсь улыбнуться. Не получается. Мешает что-то внутри меня.

– Еще поработаем? Спина болит? – интересуется бабушка.

– Не болит, – отвечаю я.

– Перевыполним план?

– Да, – отзываюсь я.

ПАМЯТНИК

Сегодня Пасха, и я могу гулять хоть полдня. Иду по улице в любимом белом штапельном платье с голубым воротничком и такими же рукавчиками. Его покупал мне папа Яша. Через дорогу, напротив нашей хаты, расположен четырехъярусный памятник, построенный из огромных розово-бежевых гранитных плит. Бережно подворачиваю подол платья и залезаю на него. Сижу на самой верхней маленькой площадке, подставляю лицо теплым лучам и представляю себя на вершине горы. Я видела меловые горы, когда ехала в поезде во второй детдом. Они мне понравились. Витек сказал тогда: «Горы похожи на слоистый мармелад». А мне в них почудилась сказка с добрыми волшебниками, которые обязательно должны жить в таком красивом месте. Разве не сказка эти памятники природы? Мне, помнится, хотелось прикоснуться к каждому камешку, ощутить шероховатость граней, может быть, почувствовать запах старины в разломах. Я сразу полюбила их. Интересно придуман человек. Не станет он смотреть на мусорную кучу больше секунды, а от лучика света, скользящего по стеклу озера не может оторвать взгляда, пока что-то не отвлечет его. Завораживает.

Чем хорош памятник, на котором я сижу? Простой по форме, но торжественный и не страшный. Мне нравится. Черным он был бы угрюмым. Спустилась на землю, обошла памятник вокруг, потрогала руками холодный шершавый камень. Странно. Солнце теплое, ласковое, а от искристых вкраплений кристалликов кварца отблески света холодные.

Пятясь от памятника, чуть не столкнулась с маленькой сгорбленной старушкой с худым скорбным лицом. Извинилась. Но она, поглощенная мыслями, не заметила меня. Белый платочек прикрывал голову до бровей. Только у правого уха седая прядь выбилась. На плечах черная шаль, черная чистенькая фуфайка, длинная до земли темная юбка, из-под которой виднелись галоши. Лицо старушки морщинистое, как поле, вспаханное учеником пахаря. Над верхней губой – частокол мелких морщинок. Блеклые голубые глаза тускло глядят из темных впадин. Две глубокие складки пробороздили щеки до подбородка. «Видно, в молодости улыбчивая была», – мелькнуло у меня в голове. Тяжело опираясь на палку двумя руками, старушка стояла буквой «Г» и шептала что-то похожее на молитву. Лицо ее задумчиво и скорбно. Старческая фигурка не убогая. Возраст и тяжесть жизненных бед давил ее книзу. На вид ей больше восьмидесяти. Сухие жилистые крупные руки с узлами набухших вен не подходили к ее маленькому худенькому телу. Утолщенные костяшки пальцев в темных трещинах. Значит, она до сих пор сама ведет хозяйство. Бабушка достала пару голубых и пару красных яичек и принялась катать по маленьким холмикам около памятника. Потом покрошила на землю кусочки кулича, перекрестилась и собралась уходить. Мне показалось, что старушка добрая и не откажется со мной поговорить. Я не ошиблась.

– Объясните, пожалуйста, зачем по земле яички катают? – произнесла я вежливо.

Бабушка присела на пенек в нескольких шагах от памятника и ответила тихим, печальным голосом:

– Не по земле, по могилкам. Красные яички принесла сынам моим, а голубые – дочкам. Всех забрала проклятущая война. Церкву нашу взорвали еще до войны. Господи, прости их души грешные. Так я хоть не освященными, но поминаю деточек моих. Ты знаешь, кому памятник? Раньше на этом месте стояла красивая школа в три этажа. В ней-то и поселились беженцы. На полу ступить негде было – всюду женщины и дети вповалку. Когда бомба упала, только огромная яма осталась. Всех вместе с солдатами и похоронили. А после войны памятник поставили. Чтобы помнили.

– А почему ваших детей не похоронили тут вместе со всеми или, как положено, на кладбище? – спросила я как можно деликатнее, чтобы ненароком не обидеть старушку.

Она кратко вздохнула.

– Орденов у них много, и даже один самый главный. Парторг сказал, что жизнь они прожили краткую, как миг, но яркую. Обещали памятник отдельно посередь села поставить и улицу назвать в их честь. Документ мне такой выдали. Да забыли. Некому напоминать. Да разве про такое просят? Если совести нет, своей не поделишься – не хлеб. (Памятник установили десять лет спустя.) Тебе не надо про такое знать. Ты «директорова». Твой отец – уважаемый человек, но и он подневольный, партейный.

– Как подневольный? Раб, что ли? – искренне удивилась я.

– Не раб, конечно, но не сумел помочь, хотя очень старался.

Я не понимала, что такое «партейный», но из того, что слышала раньше, думала, что этим надо гордиться. А в устах бабуси это слово прозвучало по-детдомовски грустно.

Вечером спросила отца:

– Что такое «партейный»?

– Партийный. На войне вступил, когда в любой момент жизнь готов был отдать за родину. А теперь…

Он замолчал. В его словах я почувствовала грусть, обиду, иронию, и еще что-то совсем мне непонятное. На лице появилась неопределенная, будто рассеянная улыбка, и он отвел глаза в сторону. Я уже не в первый раз вижу такое выражение лица и знаю, что в этом случае разговор надо прекращать. Все равно больше ничего не скажет.

ПОХОД

На перемене пришла школьная пионервожатая Зинаида Васильевна и сообщила, что в субботу младшие классы пойдут в двухдневный поход по селам нашего района. По коридорам разнесся неописуемый визг радости. «Захватите с собой еду и теплую одежду. Список необходимых вещей составьте сами и согласуйте с родителями. Поход – дело добровольное. Сбор в восемь утра. А сейчас – все в спортзал репетировать первомайский концерт», – строго добавила она.

Вечером я принялась готовиться к походу.

– Бабушка, проверьте мое снаряжение, – попросила я.

– А где зонтик на случай дождя? А фуфайка для ночлега? – заволновалась она.

– Не на месяц еду! Не возьму, – горячо запротестовала я.

– Собираешься на день, бери вещи на неделю, едешь на неделю, запасайся на месяц. Так в поговорке говорится, – вмешалась мать и принесла фуфайку.

Приподняв сумку, я взмолилась:

– Мне поход станет не в радость, если буду изнывать под тяжестью вещей.

– А если заболеешь, кому возле тебя крутиться? – попыталась урезонить меня мать.

– Тогда уж лучше никуда не пойду, – совсем сникла я.

– Потом жалеть будешь, детка. Нечасто мы можем оторваться от хозяйства. Устрой себе праздник. За плечами вещи легче нести. Я, бывало, свяжу две сумки полотенцем, перекину через плечо – одна сзади, другая спереди, – и в город пешком за десять километров. А назад налегке. Ноги сами несли к детям, – вспомнила свою молодость бабушка.

Я задумалась над ее словами. Чего воду в ступе толочь? Узнаю, что наши девчонки с собой берут. Попросила у матери разрешения сбегать к Верочке из параллельного класса. Она нахмурилась, но все же снизошла: «Иди. Одна нога здесь, другая – там. Нечего по чужим хатам болтаться, время попусту тратить!»

Вера, расстелив на полу цветастую наволочку, делала из нее рюкзак, а ее мама готовила ужин и давала дочке советы. В нижней части наволочки подружка закрепила по углам прямоугольника четыре картошины. Получилось дно. А в верхнюю вдела резинку. Потом мама прикрепила к сумке ремни, и Вера надела готовый рюкзак на спину. Выглядела она как настоящая путешественница!

– А фуфайку берешь? – осторожно спросила я.

– Нет. Мне мама свою старую куртку на случай дождя положила, она легкая, – ответила подруга.

– А мне стеганку навязывают, – пожаловалась я, окончательно расстроившись.

– Не огорчайся, найдете выход, – попробовала утешить меня Вера.

Вернувшись домой, я попросила у бабушки вещевой мешок отца. Она дала, но озабоченно предупредила:

– Это его память о войне. Не запачкай.

– Понимаю, – заверила я.

А по поводу фуфайки допоздна шли споры-разговоры. Я раздражалась, доказывала свою правоту. Они не соглашались, настаивали. Даже в постели я продолжала бурчать: «Будет холодно, – у костра согреюсь. Не дурочка, соображу, как поступить».

Утро разбудило меня яркими солнечными лучами. Бабушка улыбалась:

«Яички еще теплые. Заворачивай поскорее. Сала нарезала мелко. С картошечкой хорошо пойдет. А может, пшенный суп сварите?» Поверх вещмешка лежала плащ-палатка отца. Я благодарно взглянула на бабушку. Нашла все-таки выход! И когда она успела наметкой подшить его?! Примерила. Как влитой! Вместо рукавов – прорези. Удобно! И плащ у меня военный, и вещмешок. «Для полного счастья мне только пилотки не хватает», – вздохнула я, вспомнив о Витьке.

По селу шли строем, с песнями «Катюша» и «Взвейтесь кострами…». Я еще никогда не уходила так далеко от дома и с интересом разглядывала незнакомые улицы с хатами, вросшими в землю по окна, шелестящие прошлогодним бурьяном, облитые мхом и усыпанные мелким кустарником старые крыши, вдыхала уже привычные запахи дегтя, навоза, парного молока.

А в лесу мы разбрелись попарно. Золото утренних лучей пронизывало молодую зелень деревьев. Их отблески качались на полуобнаженных ветвях. Земля дышала прохладой. Нашли огромную поляну ландышей и бросились собирать букеты. Запах цветов кружил голову, влажные скрипучие стебли приятно холодили руки. Зинаида Васильевна остановила нас:

– Пока придем в деревню, цветы завянут.

Споткнулась о корешок-старичок и увидела фиалки в низине. Их темно-зеленые листья уже пробились сквозь вороха прошлогодней листвы, а нежные бутоны еще не раскрылись. Звонко пели птицы. Сороки хлопотали, обновляя прошлогодние гнезда. Забрела в ельник. От красоты ли, от смолистого ли запаха набежала мимолетная грусть, и подумалось: «Только елки слышат, только небо видит, но никто не понимает меня». Подошла вожатая.

– Покажите мне, пожалуйста, цветы Иван-да-Марья, – попросила я.

– Да вот же они у тебя под ногами! Только рано еще им цвести.

– Эти?! Я думала они особенные!

– Они не обыкновенные уже потому, что у них лепестки двух цветов: желтые – Марья, синие – Иван. А вон валерьянка, чтобы нервы успокаивать и сон улучшать. Каждая трава обязательно что-либо лечит, – терпеливо объясняла Зинаида Васильевна.

– Все в природе для человека, – заключила я.

– Почему для человека? И для животных тоже. Все друг другу на земле нужны, – раздумчиво поправила меня вожатая.

Около меня, пыхтя, остановилась соседка Зоя. Узел, в котором она несла вещи, развязался. Из него выглядывали: шерстяной платок, запасные шаровары, кофта, резиновые сапоги и еще что-то непонятное. А поверх всего лежала огромная, старая стеганка, из рукавов которой торчала вата. Зоя прижимала к себе ворох тряпья, и ее потное, красное лицо выражало мучение. Я расстелила большой платок, сложила все вещи и крепко связала противоположные концы.

– Фуфайку одень на себя, а то потеряешь, – посоветовала я.

– Понеси чертову одороблу, а? – умоляюще простонала Зоя.

Мне было ее жалко, но я переборола себя и раздосадованно проворчала:

– Я из-за фуфайки вчера целый вечер ссорилась с родителями, нервы им и себе портила, а теперь нести должна? Нечестно. Я выбрала нервы, а ты – фуфайку.

Но на сердце было неспокойно. Подружка стояла грустная, с просительными, осоловевшими от жары и усталости глазами. Вид у нее был жалкий. Я догадалась попросить самого доброго одноклассника Диму помочь Зое, хотя бы по очереди с кем-либо понести злополучную фуфайку. Он с готовностью откликнулся, «напялил» на себя Зойкино «одоробло» и, болтая длинными рукавами, начал пугать ребят. И пока мы шли по лесу, ребята с превеликим удовольствием играли в чудище из «Аленького цветочка».

К обеду из густого лиственного леса мы вышли к реке с названием Сейм. Ослепительное солнце, ярко-голубое небо, свежая зелень луга привели нас в восторг, и мы, побросав вещи, со всего размаху кинулись на желтый песок. Мы орали и кувыркались, а Зинаида Васильевна улыбалась и не мешала изливать радость. Я зашла в речку по колено. Студеная, чистейшая вода! Мальчишки принялись раздеваться. Зинаида Васильевна возражала.

– Они уже неделю назад купались. Им родители разрешили, – заступился мой брат Коля.

Ребята плыли быстро и красиво.

– Для первого раза хватит, – упрашивала вожатая, – вылезайте, обедать будем.

Мальчишки выскочили с посиневшими, но довольными лицами и возбужденно рассказывали о жутко холодной воде и страшно приятных ощущениях.

Еду разложили на полотенцах. Сидели по обе стороны «стола» и наперебой предлагали друг другу свои «яства».

– Мой папа плотвы для нас наловил.

– А мне мама два крылышка куриных дала. Кому одно?

– А у меня сахар колотый. Вон, какой кусок большой!..

После обеда разбрелись по берегу. Вдали река расстилалась голубой безмятежной гладью, а у моих ног плещутся зеленые прозрачные светящиеся волны. Они кажутся мне отлитыми из светлого бутылочного стекла. Искристые, солнечные, они скользят весело, беззаботно, с мягким шуршанием накатывая на чистый желтый песок. Маленькие холодные гребни щекочут мои ладони. Не могу глаз оторвать от беспрерывно меняющихся хрустальных узоров волн.

Река уносит мои мысли далеко-далеко.

Сквозь шелест сухого безжизненного камыша в излучине услышала непонятный звук. Приподнялась. За кустом сидела Наташа из четвертого класса и ела из голубой консервной банки что-то белое. Прочесть надпись на банке я не смогла. Ко мне с мячом в руках подбежала Оля. Увидев, куда направлен мой взгляд, криво усмехнулась и тихо сказала: