Надежда

– Теперь вы меня поняли, – сказала я и медленно пошла вдоль берега.

Потом оглянулась. Странный дядя смотрел на дорогу, по которой я шла. Мне очень хотелось вернуться, но «чудик» внутри меня говорил: «Нельзя». И я послушалась.

Дома никого не было. Я залезла под диван, достала свои драгоценности. Надела Витину пилотку, завернулась в плащ бабы Мавры, положила на колени подарок Ирины и размечталась, до мельчайших подробностей представляя себе встречу с друзьями.

Я снова в царстве белых облаков, в царстве счастья…

МАТЬ ГЕРОЯ

Витек, мне живется хорошо. Только здесь выходить на улицу надо в чистой и глаженой одежде. Трудно привыкнуть мыть руки, ноги, не пачкать платье, но я стараюсь.

Детей во дворе много. Целыми днями играем в карты «до потери пульса» или гоняем по улицам в казаки-разбойники. Вроде все здорово. Но что-то не нравится мне в этих развлечениях. Чем-то у нас было лучше? Дети незлые, меня никто не обижает. Но относятся друг к другу как-то безразлично, без души, без радости. Вроде того: пришел ты – хорошо, а нет – ну и ладно. Как к табуретке: есть – сядут, а нет – можно и на полу.

А еще кругом дома, дома… люди как муравьи. Здесь даже деревья не такие красивые, как в нашем лесном детдоме. Все улицы одинаковые. Недавно дед (люблю так называть про себя папу) повел меня по городу. Почему-то грусть навеяли суетливые, не очень приветливые люди. Они мне показались жадными, как обнищавшие купцы. Денег нет, а какой-то злой гонор остался. За копейку переругаются. Смотрят как-то с недоверием. Доброты не чувствую в них. Может, они другие на самом деле, но у меня такое ощущение осталось.

По дороге встретили маленькую, худенькую тетю. Она обратилась к моему деду:

– Может ты, Яков Иванович, поговоришь у высокого начальства, заступишься. Ни пенсии у меня, ни жилья нормального. Халупу каждую весну водой заливает. Ты же знаешь.

– Чем же, Никаноровна, помогу тебе? Кто я? Сам живу в аварийном доме. Уж прости, – ответил ей дед грустно.

– О Господи, как жить дальше? Старею. Одна я… Прости мил человек, что со своей бедой пристала.

И она засеменила мимо нас, бормоча что-то себе под нос.

– Это мать того героя, чей памятник стоит у нас на главной площади. Война прошла, и забыли люди о тех, кто их защищал. Я с его отцом еще в Гражданскую воевал, – вздохнул мой дед.

– Так ты герой?

– Нет. Я как тысячи других. Есть ордена, медали. Придем домой, покажу.

– А где же совесть у начальников?

– В военное время нужны военные герои, а в мирное время – герои труда. Память у людей короткая. Да к тому же сытый голодного не разумеет, – задумчиво усмехнулся дед.

После разговора с дедом каждый раз, проходя мимо памятника, я останавливаюсь, долго смотрю в лицо молоденькому курносому солдату и думаю: «Я буду помнить о тебе, мой защитник».

Я мало знаю о людях, но иногда у меня все равно возникает свое мнение. Но оно не от мыслей в голове. Мне кажется, я чувствую, какие люди хорошие, а какие – плохие. Вот эта тетя – хорошая. Она не хитрит, не обманывает. Она говорит искренне, с болью, грустью, безнадежностью в голосе. А Оля никогда откровенно ни о чем не говорит в семье. Только со своей родней секретничает, а меня в это время выпроваживает на улицу.

СВЯТЫЕ МЕДАЛИ

Ребята готовили новую пьесу про войну. Я тоже сочиняла и помогала делать костюмы. На репетиции ползала в плащ-палатке на животе по закоулкам двора, участвовала в «сражениях», первая добиралась до вершины дерева с красным флагом и «раненая» уползала в кусты. Светлана предложила принести из дома настоящие пилотки, армейскую одежду и медали с орденами, чтобы представление выглядело «взаправдашним».

Я прибежала домой.

– Папа, покажите, пожалуйста, свои медали и ордена, – попросила я прямо с порога.

Он встал. Осторожно, как стеклянную, перенес деревянную шкатулку с комода на стол. Я села рядом. Меня трясло от нетерпения поскорее отнести их ребятам. Дед аккуратно выложил награды на скатерть: медали в одну сторону, ордена – в другую. И уже по тому, как он это делал, я поняла, что во двор их не понесу. Дед брал каждую медаль и долго смотрел на нее, медленно водя рукой по металлу, потом ощупывал красные, желтые и голубые полоски лент. Дед молча смотрел на них, но я понимала, что он вспоминает связанные с ними события, погибших друзей. Медали – святые. Это все, что осталось от войны, – память и награды. Чем дольше длились паузы, тем больше я успокаивалась. Дрожь нетерпения прошла.

Попросила деда потрогать награды. Он разрешил. Осторожно положила на ладонь орден. Луч света из окна скользнул по темному рубину звезды. Он на мгновение ожил, засветился кроваво-красным и померк. Я вздрогнула.

Мой улыбчивый дед сидел, сжав ладонями седые виски. Его морщины углубились, лицо посерело. Серо-голубые глаза смотрели перед собой сухим, неподвижным, отрешенным взглядом. В комнате стояла скорбная тишина. Я боялась нарушить ее и потому не смогла попросить деда рассказать, за что он получил награды. Я тихо сидела рядом и думала: «Ведь мне не пришло в голову отнести для спектакля Витину пилотку. Как же я посмела даже подумать о том, чтобы взять для игры военные награды деда?!»

ВОКЗАЛ

Долго уговариваю деда сходить на реку.

– Что делать там в августе? По старинным законам после Ильина дня купаться не положено, болячку можно подхватить, – возражает он.

– А если август жаркий? – настаиваю я.

– Старые люди все равно соблюдают. Воспитаны так.

– Папа, я только попрощаюсь с летней рекой, – канючу я.

– Вечно у тебя фантазии в голове! Ладно, тряхну стариной, пошли. Я реку уж лет пять не видал, – наконец соглашается дед.

Вышли на конечной остановке трамвая и вскоре были у реки на мягком темно-зеленом с легкой желтой проседью ковре луга. Земля под дерном упругая, податливая. Я разулась и пошла босиком, наслаждаясь ласково щекочущей прохладой. Дед шел по тропинке задумчивый, медлительный. Показалась темно-серая гладь реки, обрамленная густым камышом. Сели на бугор, там, где суше. Я длинной камышиной делаю круги на застывшем стекле реки. Потревожила лягушек. Они мгновенно нырнули в глубину. А одна наглая, пучеглазая, бородавчатая уставилась на меня, не мигая, и только светлый мешок ниже рта выдавал ее дыхание.

– Это не лягушка, а жаба. Она больше посуху любит скакать, – ответил дед на мой удивленный взгляд.

Он ловко перевернул палкой маленькую серую лягушку, пристроившуюся на его ботинке. Мелькнул серый в оранжево-красных пятнах животик.

– Какая красивая снизу! Надо бы ей, наоборот, сверху яркой быть, – восхищенно вскрикнула я.

– Чтобы цапля слопала? Это лягушка-каменушка. Сохранная окраска у них под цвет битого кирпича и штукатурки. Они зимуют в разрушенных домах, подвалах, там, где сыро, – объяснил дед.

Никогда я не видела деда таким задумчивым. Я полагала, что он, как всегда, будет торопить меня домой. А дед теребил в руках травинку и, опустив голову, еле приметно шевелил губами. В этот момент мой высокий, представительный, как говорили соседки, дед показался мне маленьким. Я не хотела беспокоить его. Отошла в низину и долго стояла у самой воды, завороженная мельканием рыбешек.

Вдруг дед встряхнулся, встал и расправил плечи.

– Папа, чего вы сегодня такой грустный? – спросила я.

– Видишь на горизонте церквушку? Я родом оттуда. Лет пятнадцать там не был. Родня сама ко мне заезжает, да и то попутно с делами в городе.

– Давайте в следующее воскресенье съездим туда!

– Хорошая мысль. Что-то я расчувствовался сегодня. Детство вспомнил лапотное. Об отце в памяти ничего не осталось. Все мать около нас возилась. А эта река кормилицей была. По весне заливало всю округу. Вода в хатах, скотина и тряпье на чердаках. По две недели на лодках жили. Зато с урожаем овощей каждый год были. И себя, и город кормили.

– А сейчас половодье по-прежнему заливает пригород?

– Река несколько обмелела, но все равно люди плавают по весне.

– А зачем же на воде жить? – удивилась я.

– Огород должен быть у дома. Весной каждая минута дорога: посади, прополи, прореди. Я, мальчонкой, не разгибался, пока в город не отослали в наймы. В сезон даже погулять сил не было, – растягивая слова, говорил дед.

Реку затягивал туман. Я огляделась и задохнулась от восторга. Туман застелил луг плотным матово-белым одеялом. Лесистый склон противоположного берега тоже пропал в белой дымке.

– Папа, молочные берега как в сказке! Вы тоже в детстве любили эту красоту? Или из-за трудного детства ничего не замечали?

– Красота мимо души не проходила. И все же поторапливайся. Мать заволнуется. Только на вокзал зайдем, пивка попьем. Что-то зябко мне.

– Не хочу пива. Детям вредно.

– И то верно. Я тебя сладким угощу, – улыбнулся дед.

Зашли в огромный зал-дворец. Ярко-зеленые стены украшены позолоченной, тонкого узора гипсовой лепниной, идущей широкими полосами от потолка до пола. Потолок так высок, что я откинулась назад, чтобы разглядеть его удивительные орнаменты.

– Папа, вокзал при царе строили?

– Недавно.

– А почему он такой красивый?

– При Сталине все строили надежно и красиво.

Дед выпил пива, а мне купил огромную желто-красную грушу.

– Ее тоже при Сталине выращивали? – спросила я бесхитростно.

– Ну и шуточки у тебя, – засмеялся дед. – Такие на юге растут.

Я откусила грушу. Удивительно вкусная и сочная! Спустились в широкий подземный переход, ведущий в город.

– Странный коридор. Почему у него пол и потолок наклонные? Этот туннель не подходит к вокзалу, – нерешительно высказала я деду свое впечатление.

– Смотри-ка! Заметила, – удивился он. – Тут подземные воды проявились, и крыло здания «поплыло». Архитектор сумел его подправить. Оно не развалилось, только накренилось. Все равно его расстреляли за саботаж.

– Он был плохой? – испуганно прошептала я.

– Понимаешь, малые сроки были отпущены на строительство, а исследованием почвы занимался друг архитектора, у которого в то время мама сильно болела. Не успел он все промерить и рассчитать, понадеялся на авось. Архитектор ему доверял и не проверил работу.

– За что же тогда архитектор погиб? – разволновалась я еще больше.

– За безответственное отношение к порученному делу.

– Кто подвел, тот обязан был сознаться, – закрутила я головой, словно стремясь избавиться от непосильной, взрослой проблемы.

– Тогда расстреляли бы обоих. К тому же, архитектора только мама оплакивала, а у виновника уже двое маленьких детей было.

– Значит, архитектор был верным другом. Жалко такого, – вздохнула я шумно.

– Жалко, талантливый был. Я хорошо его знал. Из наших, деревенских, – тоже вздохнул дед.

Мы молчали до самого дома. Я уже не могла есть красивую грушу.

Дед сразу лег в постель и заснул, а я долго ворочалась. В полудреме перед глазами плавал великолепный дворец. В самом центре сияющего золотом потолка висел огромный портрет архитектора. С его лба вниз на людей падали крупные красно-коричневые капли. От страха очнулась. За окном, в свете уличного фонаря вижу, как хлещет дождь. Ветка рябины гроздьями ягод стучит по стеклу.

Тревожный сон снова унес меня в свое загадочное царство.

НЯНЬКИ

– Сбегаем к Зое? – спросила меня Валя.

– Мне все равно, – ответила я. – Куда ты, туда и я.

И мы помчались. Нам открыла рыжеволосая худенькая девочка и, приложив палец к губам, впустила в общий коридор. Комната показалась мне маленькой, потому что вдоль стен стояли две неубранные раскладушки, кровать и сундук, а в центре стол, заваленный грязной посудой.

– Ну и раскардаш у тебя, Зоя! – голосом, чуждым притворства воскликнула Валя.

– Мусику два месяца исполнилось и маме пришлось выйти на работу, – с тихим сожалением произнесла Зоя.

Щеки ее зарделись. Она виновато улыбнулась.

– А кто малышку нянчит? – тут же деловито спросила моя подруга.

– Так мы же с Аленкой! Мама только в перерыв прибегает ее покормить. Хорошо хоть работа рядом. Вот мамина подруга уже через месяц сыночка отняла от груди. Мамам лучше бы вообще не работать, пока детки в пеленках, но на одну зарплату семье не прожить, – вздохнула Зоя.

В ее голосе слышалось какое-то особенное недетское сочувствие.

– А почему в ясли не отдадите? – осенило меня на удивление простое решение их проблемы.

– Пока дождемся своей очереди, Муська уже в школу пойдет. Да и платить там надо, – со знанием ситуации мягко, без раздражения ответила Зоя.

Валя занялась посудой, а я подошла к малышке. Муся хаотично болтала ручками и недовольно кряхтела.

– Чего она просит? – спросила я новую знакомую.

– Сухих пеленок. Соседка не позволяет их на общей кухне развешивать, а в комнате не успевают сохнуть, потому что я форточку не открываю. Боюсь сестренку простудить, – жалобно и кротко улыбнулась Зоя.

Она развязала тесемки, которыми были перевиты ножки девочки, развернула мокрую пеленку и вытерла розовую попку.

– Начали кашкой кормить, а желудочек не принимает, вот и пачкает подгузники чуть ли не каждый час, – между делом рассказывала мне Зоя.

– Можно мне подержать твою сестричку? – несмело попросила я.

– Заверну, сначала. Ты только головку придерживай, – озабоченно предупредила меня маленькая няня.

Я еле дышала от волнения и никак не могла взять девочку. Рук не хватало. Зоя снисходительно засмеялась, а потом покровительственно, но весело растолковала:

– Представь себе, что это кукла. Смелее!

Она положила Мусю на мои деревянные руки, а головку приклонила на плечо.

Пришли еще две девочки поиграть с малышкой. Они щекотали ей щечки, совали в рот тряпочки, бумажки, а она хватала их ротиком и сердито морщилась. Наконец крошка не выдержала и заревела. Подруги одновременно схватили ее и… так уж получилось, что Маруся упала на пол.

Я в ужасе закричала:

– Разбилась!

– Не бойся, маленькие падают, как кошки, мягко, – успокоили меня девочки, схватили орущий кулечек и потащили на кухню.

Зоя прижала к себе сестричку и заговорила нараспев:

– Ах ты, моя маленькая, хорошенькая. Не плачь, крохотуля бестолковая. Скоро придет мамочка и покормит тебя как надо.

Она целовала сморщенный лобик и пушистую рыжую макушку малышки. Та на время притихла.

Зоя быстро налила в бутылку молока, натянула соску и попросила старшую подружку покормить Марусю. Крошка от удовольствия засопела. Но тут соска выскочила из ротика, и молоко полилось по личику. Муся поежилась, потом закричала, но нянька, увлеченная разговором, ничего не замечала. Я сунула соску в орущий ротик. Малышка закашлялась и стала извиваться всем тельцем. Поняв свою вину, я заревела. Подскочила Зоя, схватила Мусю за ножки и принялась хлопать по спинке. Я испугалась еще больше и убежала на кухню. Когда вернулась в комнату, всем довольная Муська лежала на клеенке, а девочки развлекали ее, а может, развлекались сами. Они играли с нею, как с обыкновенной куклой: повязывали платочек, примеряли разные юбочки, красили щечки. Головка девочки беспомощно болталась, она беспорядочно сучила ножками, но не кричала.

– Муське нравится, когда к ней прикасаются, – солидно объяснила Зоя, – теплые руки любит.

Я осторожно трогала шишку на лбу девочки, гладила малюсенькие пальчики, ноготки на ногах и думала: «Меня, наверное, также в детдоме кто-то таскал и ронял».

Пришла еще одна девочка с двухлетним братцем. Ходить ему было негде, и он весело переползал с кровати на раскладушку, заворачивался в одеяла, прятался под подушками. Но стоило его сестричке наклониться над Мусенькой и ласково засюсюкать, как лицо мальчика приняло странное, почти болезненное выражение. Он вдруг подскочил и швырнул в малютку чашкой. Его сестра на лету поймала ее.

– Маленький, а уже хулиганит, – удивилась я.

– Ревнует, – засмеялась девочка. – Хочет, чтобы я только его любила.

Когда мы возвращались из гостей, я, поморщившись, спросила Валю:

– Как могут родители оставлять маленьких детей без присмотра?

– Мне, кажется, мои подружки хорошо справляются. Я так же с Юлей возилась. Мы только первый месяц ее в ясли водим. Она меня няней зовет.

– Ты не обижаешься?

– Наоборот. Значит, она понимает, как я ей нужна. Она так свою любовь ко мне выражает. Тебя испугало то прискорбное недоразумение? Так ведь обошлось.

Она говорила благоразумно и спокойно. А я не понимала ее, была в полнейшем недоумении, растерянности и глядела на подругу пристально, с недоверием.

СКОРЛУПА

С первых дней жизни в семье мне хотелось рассказать родителям о своей прошлой жизни. Я довольно быстро поняла, что с Олей откровенничать не стоит. У нее нет ни души, ни сердца. Я никак не могу определить, что ее радует, что печалит. Ее безразличие ко всему поражает меня. День прошел, и ладно. Сыта, никто не побеспокоил – и хорошо.

Дождалась выходного и попросила деда пойти со мною в парк. Как только вышли на улицу, и моя рука оказалась в большой ладони деда Яши, я, собрав все свое мужество, начала рассказывать ему о жестокой Валентине Серафимовне. Дед занервничал, замахал руками и резко сказал: «Забудь, что было!» Я опешила. Я надеялась пониманием, сочувствием смыть горесть прошлого и начать новую радостную жизнь. Хотела, чтобы он обнял меня, как обнимают родных детей, пожалел и сказал:

– Я сделаю все, чтобы ничто не напоминало тебе о прошлом. Я тебя люблю и хочу, чтобы ты меня тоже полюбила.

А я бы ответила:

– Я вас сразу полюбила.

Еще попросила бы, чтобы он не пугался моих слез, потому что они или от радости, или от воспоминаний. А он меня прервал, не захотел выслушать, побоялся обременить себя моей болью. Обида захлестнула меня. Я опустила голову, закусила губу и всеми силами старалась отвлечься, расслабить сжатое болью сердце, успокоить душу, которую не удалось облегчить сочувствием. Я же не просила наказать Валентину Серафимовну! Мне просто захотелось, чтобы дед меня пожалел и тем самым приблизил к себе. И может, тогда прошлое перестало бы для меня существовать так зримо или казалось бы бесконечно далеким. Но ничего не получилось. Я опять повесила огромный замок на кладовую горестной души и снова осталась одна. Больше никогда не пыталась искать сочувствия. Слишком тяжело получать отказ в понимании от человека, которому поверила. Невыносимо тяжело.

Дед привел меня в парк, купил мороженое, дал денег на карусель, а сам сел на лавочку. Лижу эскимо машинально, не чувствую вкуса, не думаю ни о чем. Я снова спряталась в свою непроницаемую скорлупу. Душа моя превратилась в маленькое облако и улетела ввысь. На земле осталось бесчувственное тело, у которого вокруг сердца – холодное, пустое пространство.

Лежа в постели, вспоминаю выходной день. Витек, мне хотелось забросить мороженое далеко-далеко. Но я не могла обидеть деда. Стараясь глубже запрятать свою боль и раздражение, я сжала ладонями локти, будто боялась выпустить из души остатки терпения. Кто бы знал, как велико мое отчаяние! Оно вызывает непонятную скованность всего тела. В такие минуты я становлюсь медлительной. Даже мысли с трудом двигаются. Опять куда-то пропал беззаботный, сумасбродный чертенок, который временами прорывается во мне.

Мне очень нужна любовь родителей. Накормить, одеть могут и чужие люди. Я вижу иногда богато и красиво одетых девочек, но меня это не трогает. Душу царапает, когда чья-то мать обнимает своего ребенка. Сильно бьет по мозгам, если кто-то обижает младшего или маленького. С трудом сдерживаюсь, чтобы не вцепиться в обидчика. Трясет от злости, но терплю, потому что каждый раз, когда я вежливо вступаюсь, меня оскорбляют. Грубости не переношу. В этот момент я особенно чувствую свое бессилие перед взрослыми. Иногда отвечаю их словами. От этого они злятся еще сильнее. Почему? Я же говорю мягче, потому что не могу повторять мат и очень грубые слова. За что они обижаются на меня? Почему грубые взрослые требуют от ребенка послушания, вежливости и подчинения?

Мой дед Яша не разрешает мужчинам ругаться при детях. Он хороший. Не зря я осталась с ним. Дед меня как-то по-своему любит. «Ему тяжело слушать про мои горести. Он боится заболеть и оставить меня одну», – ищу я оправдание деду. Но от этого легче не становится. Витек, ты меня понимаешь?

НЕ ПОНИМАЮ

Набрела на незнакомый пустырь. Меня привлек шум и радостные крики. На футбольном поле собралось десятка три ребят всех возрастов. Праздником руководили взрослые, сидевшие на стульях, очевидно принесенных из ближайших домов. Шли соревнования. Ребята боролись, стараясь не выйти из очерченного круга. Зрители сидели прямо на траве и бурно воспринимали каждое удачное и неудачное движение спортсменов. Самый старший мужчина, на вид учитель, «расшевеливал» стеснительных детей, заставляя их активно и громко выражать свои чувства. «Смелее, раскованнее будьте! Я учу вас умению радоваться!» – кричал он жизнерадостно. Все невольно заражались его веселостью.

Настала очередь самых старших – шестиклассников. Вдруг слышу, как сидящий рядом со мной огромный мужчина, подталкивая неуклюжего сына на «арену», грозно прошептал: «Побеждай любым путем. Помни, чему я учил».

Вышел соперник: высокий, худенький, юркий. Борьба была упорной. Увалень использовал подножки, бил ногой противника под коленки, но худенький все равно выскальзывал из его рук, как вьюн, и снова нападал. Сначала публика возмущалась и требовала убрать с ринга недисциплинированного борца. Но толстяк никого не слушал, молча сопел и продолжал борьбу без правил. Зрители бурно поддерживали второго мальчика. Первый разозлился и укусил напарника за плечо. Тот взвыл, но не стал тратить силы на восстановление справедливости. Он уже понял, что знакомая фраза: «победителя не судят» – на руку его сопернику, и продолжил борьбу с еще большей энергией. Лица обоих покраснели, волосы взмокли. Видно было, что для обоих мальчиков, победа – не просто получение приза, шла борьба за признание лидерства. И все-таки худенький победил. В награду он получил аплодисменты и восхищенные крики друзей. Первый, понурив голову, подошел к отцу. Тот прошипел: «Слизняк, не ной. Борьба еще не окончена!» И, не скрывая своих намерений, жестко усмехнулся.

Потом ребята играли в индейцев. «Вождь краснокожих», дядя в спортивных трусах, с разноцветными перьями в волосах, судил их соревнования по стрельбе из лука, лазанию по деревьям, по веревке и бегу с препятствиями.

Следующий тур был интеллектуальный. Участники декламировали стихи и пели песни. Худенький мальчик опять отличился, красиво прочитав длинное грустное стихотворение о маме. Огромный дядя тоже вытолкнул сына на сцену. Тот, спотыкаясь на каждой строчке, пробормотал что-то не очень вразумительное и вернулся на место. Отец похвалил его и с кривой усмешкой напомнил: «Не забудь про награду!» «Знаю», – обиженно огрызнулся сын.

Когда стали раздавать призы, побежденный требовал его себе громче и напористей всех. Детвора негодующе зашумела: «Нечестно, не заслужил!» Но мальчик не уходил со сцены и смотрел на всех издевательски нагло. Руководитель нехотя достал из мешка игрушку и отдал со словами: «Это тебе за стремление к победе». На лице мальчишки счастливая улыбка. Добился!

– Какая нелепость! Надо же, такой большой, а выпрашивает! Я бы постыдилась. Странно дядя воспитывает своего сына, – ошеломленно недоумевала я.

Но история на этом не закончилась. После праздника увалень собрал ребят младших классов и повел в атаку на победителя. Они бросали в него палки, камни, оскорбляли гадкими словами. Сначала худенький сопротивлялся, но вежливо, без дерзости. Потом не выдержал и побежал под смех и улюлюканье маленьких хулиганов. Иногда он оборачивался и кричал: «Так нечестно: все на одного! Глупыши, в следующий раз он и на вас кого-нибудь натравит!»

Когда преследователи отстали, мальчик спрятался за сарай и расплакался.

Внезапно я почувствовала непреодолимое желание хоть чем-то помочь. Но внутренний голос твердо одернул меня: «Сам справится. Он сильный и не примет твоего сочувствия. Ты только усилишь ощущение униженности».

КАК ПОСТУПИТЬ?

Сегодня у нас большая радость. Дядя Слава пообещал покатать детей нашего двора на грузовой машине. Известие о прогулке облетело и соседние дворы. Детвора все прибывала. Дядя Слава приказал всем сесть на пол кузова, и машина медленно двинулась в путь. Вдруг над задним бортом появилась голова девчонки из дома напротив. Мы не любили ее за наглость и грубость. Сразу несколько ребят вскочили и принялись разжимать ей руки. С выражением плутоватой сметливости она извивалась всем телом, старалась ногами укрепиться на железном кольце, за которое цепляют трос. Не без некоторого содрогания столкнули-таки нахальную девчонку!