Архивариус

– Как?! Вы сами, что, не понимаете? Её размер! Ведь её почти не видно с дороги! Вывеска должна быть минимум в три раза больше и ярче! А на ограде нужно разместить рекламу вашего заведения с указующей стрелкой. Молодой человек, это элементарные вещи! И потом, вы хотите, чтобы покупатели лезли к вам через забор?

– Ну, почему через забор? Достаточно обойти его, и всё!

Спокойная речь Евгения, казалось, выводила гражданина в шляпе из себя, и он начинал кипятиться всё сильнее и сильнее.

– И всё!? Вы что, смеётесь? Вы, я вижу, совершенно не разбираетесь в бизнесе! Да поймите же вы, покупателю надо создавать условия! Человек так устроен, что он шагу лишнего не сделает!

– И что вы предлагаете?

– Ну, во-первых, спилите всю эту зелень! Сирень закрывает вывеску. Во-вторых, уберите эту ограду и, в-третьих, сделайте асфальтированную дорогу вот от меня и до тротуара. И желательно с автостоянкой хотя бы на десять автомобилей… Дальше! Закажите дополнительный баннер с надписью «Сэйл минус десять процентов»… Послушайте, что у вас за странные очки? Я почему-то вижу в них себя в перевёрнутом виде!

Но молодой человек его не слушал. Он поднялся со стула и смотрел туда, где вдоль ограды Дома росла старая сирень.

Возможно, это была всего лишь игра воображения, но Евгений мог поклясться в том, что в этот момент видел, как тонкие веточки сирени торопливо и судорожно переплетались с прутьями решётки ограды. Они словно цеплялись за неё, как цепляется, ища спасения, тонущий человек.

– Вы меня слушаете или нет?

– Что? Ах да, мои очки… Не обращайте на них внимания! Это такая особенность стекла. Ничего не могу с этим поделать… А что касается вывески и прочего, так ваши советы хороши для какого-нибудь навороченного супермаркета. А здесь не коммерческое учреждение. Это, скорее, музей… Да, именно музей редких вещей!

– Муз-е-е-й… – разочарованно протянул гражданин в шляпе. – И кому будет нужно это кладбище нафталина?

Вертящийся Стул вдруг ни с того, ни с сего поехал прямо на гражданина, но, не удержавшись на ступеньках, упал на бок.

– Возможно, мне, а, возможно – вам. Возможно, ещё кому… – сказал Евгений, поднимая стул. – Это память.

– Память… Ну и что? – оживился гражданин в шляпе. – Память может быть очень даже хорошим товаром. Вот, если бы, к примеру, вы, молодой человек…

– Предпочитаю памятью не торговать. Её лучше всего хранить.

– Да вы попробуйте! – но, увидев ещё раз себя в перевёрнутом виде, гражданин в шляпе осёкся, обиженно сложил губы розеточкой. С неприязнью глянув на Вертящийся Стул, с расстановкой сказал:

– Вы об этом ещё пожалеете! – и так же быстро, как и появился, исчез за углом дома.

Пожав плечами, молодой человек вновь уселся на Вертящийся Стул и достал из кармана небольшую книжечку «Лики России». Рядом с ним, за дверью, внутри сберегаемого им Дома кипели невидимые страсти, которые по своему накалу нисколько не уступали страстям человеческим.

Глава 8. Нечеловеческие страсти

– Послушайте, Форточка, – надрывался Дырокол. – Из-за вас здесь постоянные сквозняки и сырость, а нам, Дыроколам, это очень вредит! Я не хочу, чтобы мои пружины пострадали! Закрывайтесь!

Дырокол от возбуждения подскакивал на столе, а его большие железные челюсти лязгали в такт движениям.

– И не подумаю, – флегматично заявила Форточка. – Вчера вечером здесь кто-то до хрипоты требовал, чтобы я была открыта всю ночь, так как, видите ли, некоторые Дыроколы задыхаются от присутствия посторонних.

– Да, задыхаются! Попробуйте-ка всё время находиться рядом с этими двумя Стиральными Резинками! Они пахнут так, словно только что искупались в нашатырном спирте! Если их от меня немедленно не уберут, то я отказываюсь!

Дырокол не стал уточнять, от чего именно он отказывается, но на некоторых это его заявление произвело довольно сильное впечатление.

– Да! Вот именно, отказываюсь! – ещё раз громко и с вызовом повторил Дырокол.

Находящиеся рядом с ним две цветные, очень миленькие Стиральные Резинки обиженно надули губы, но потом одна из них, розовая и овальная, не выдержала:

– Из всего сказанного вами в наш адрес я поняла, что вы, Дырокол, типичный «хамус дыроколус», а если по-простому – обычный хам. А так как все хамы понимают только тот язык, на котором говорят сами, то я заявляю при всех, что вы злобный, недалёкий, уродливый железный карлик, да ещё и храпящий по ночам самым противным образом.

Обе Люстры одобрительно качнулись, издав мелодичный звон. Но Дырокол, испробовав на прочность одних, тут же устремился всей своей вредной натурой к новой жертве.

– Эй, Выключатель! Вы, Вы! Я к вам обращаюсь! Не забудьте выключить свет ровно в восемь! Меня раздражает искусственный свет!

Полу-глухой Выключатель в разговорах с другими давно уже блуждал, как в тёмном лесу. Вот и сейчас он, радостно засмеявшись, выдал очередной экзерсис:

– Да, мой юный друг, к чему скрывать, в молодости я тоже был отчаянным жуиром. А? Да… Как сейчас помню, лет эдак семьдесят тому назад я загорался, как и вы, можно сказать, от первого прикосновения!

Ошалевший от собственных воспоминаний, Выключатель минут на двадцать завёл повесть о прежних днях, причём старался делать это непременно в лицах, посмеиваясь и всхлипывая поочерёдно.

А Дырокол тем временем уже бесцеремонно разглядывал маленькую, очень изящную Этажерку, которая появилась здесь только этим утром. Она одиноко стояла рядом с окном, и солнечный свет, который, как известно, в первую очередь задерживается на вещах красивых, как-то по особенному бережно и нежно прикасался к трём её полочкам, к воздушной резьбе затейливых спинок, оставляя на Паркетном Полу её трепетный силуэт.

– Эй, вы, у окна… – начал было Дырокол, но внезапно замолчал, так как почувствовал, что начинает медленно и неотвратимо сползать с гладкой поверхности Стола.

Дырокол попытался за что-нибудь зацепиться, чтобы удержать себя от падения, но всё было напрасно. Стол приподнимался, но при этом так балансировал, что все находящиеся на нём предметы оставались на своих местах, кроме этого бузотёра и забияки. А тот продолжал благополучно съезжать, и остановился только на самом краю столешницы.

Этим самым Стол недвусмысленно дал понять, что не потерпит на себе подобного поведения и остановился, рассчитывая на благоразумие Дырокола.

Видимо, такое сложное понятие, как благоразумие, было для Дырокола совершенно недоступно, и, почувствовав себя опять устойчиво, он тут же разразился гневными воплями в адрес «ненормального Стола», после чего был окончательно сброшен на пол.

– Этот упрямец получил по заслугам, – голос Стола прозвучал негромко, но очень внушительно. – И если вдруг у него снова появится желание кого-то оскорбить или обидеть, то церемониться я уже не буду.

При этом он легко приподнял свою массивную ножку и опустил её в каких-нибудь двух миллиметрах от поверженного Дырокола. А тот, не ожидавший подобного развития событий, лежал кверху основанием и тихо страдал. Он уже попытался сделать несколько бесплодных попыток перевернуться, но быстро понял, что самостоятельно у него это вряд ли получится. Положение было безвыходным и крайне унизительным.

– Благодарю вас, милый Стол. Вы поступили благородно. Хотя я и сама могла бы постоять за себя.

Этажерка обладала голосом чистым и очень приятным по тембру. Палисандровое дерево, послужившее материалом для неё, было хорошо высушено, обработано и несколько раз покрыто особым лаком, одним из тех, что покрывают скрипки.

Неожиданно сверху послышались странные звуки, словно кто-то изо всех сил пытался сдержать бурные рыдания. Так оно и оказалось. Это расчувствовалась младшая Люстра, вспомнив своего благородного героя. Она судорожно всхлипывала, повторяя при этом: «Дверной Замок был таким бравым! И милым, милым…»

А сам Дверной Замок, разобранный по частям и обездвиженный, лежал в маленькой картонной коробке в одном из ящиков Стола, и безмолвно страдал от своей любви к прекрасной хрустальной младшей Люстре и от невозможности совершить ради неё ещё какой-нибудь замечательный подвиг.

– Послушайте, милочка! Немедленно прекратите эту истерику. Ну, нельзя же так трястись, вы меня разбудили!

Это ворчал недовольным голосом разбуженный Потолок. Он, в отличие от всех присутствующих здесь, умел впадать в длительную спячку, а проснувшись и узнав, какое сейчас время года, тут же засыпал опять. Вот и сейчас он долго зевнул, а потом поинтересовался, что там за окном.

– Ле-е-то… – еле выговорила продолжающая всхлипывать младшая Люстра. – Простите меня, пожалуйста… Вы должны были проснуться осенью, в сентябре, а я вас разбудила-а-а!

И она зарыдала в голос, не в силах сдерживать себя.

– Успокойся, сестрица, – сказала старшая Люстра. – Мало ли что бывает с нами, Люстрами, в жизни. И потом ничего ещё не потеряно. Твой Дверной Замок достаточно только правильно собрать, и он к тебе вернётся.

И тут старшая Люстра с невыразимой нежностью посмотрела в сторону входной двери, за которой находился Вертящийся Стул, и все её подвески едва слышно затрепетали.

Оконный Шпингалет, перехватив этот её взгляд, ревниво засопел. Поздно сообразив, что он упустил свой шанс, и в сердце старшей Люстры с комфортом расположился этот вертящийся выскочка, Шпингалет теперь мучился от ревности. Он, можно сказать, лез «из железа вон», чтобы вернуть прежнее расположение хрустальной красавицы, но было уже поздно.

Никто никогда не сможет объяснить, вследствие каких химических реакций происходит эта сердечная перестройка, но она производит в любом организме эффект разорвавшейся, неизвестно каким образом действующей бомбы.

Мы теряем покой, перестаём принадлежать себе, постоянно думаем о предмете своей любви, ищем его глазами, ловим звуки его или её голоса, безосновательно мучаемся, беспричинно радуемся, трепещем, совершаем безрассудные с точки зрения нормальной логики поступки, – и всё это единственно ради того, чтобы заслужить всего только один взгляд, полный бесконечной нежности и любви!

Именно такой взгляд и увидел сгорающий от ревности Шпингалет.

Кстати, ревность нисколько не уступает любви ни по накалу страстей, ни по затуманиванию разума, и, доказательство этому – слова, которые наш оконный ревнивец выдал во всеуслышание:

– Мы, Шпингалеты, являемся благородными выходцами из Южной Франции, и у нас – самая древняя родословная, которая теряется в веках! На этом основании я требую к себе особого почтения!

Сказав это, Оконный Шпингалет принял гордый вид и украдкой глянул на Люстру, чтобы понять, какое это произвело на неё впечатление.

Люстра, судя по всему, осталась к его громкому заявлению абсолютно равнодушна, зато в наступившей тишине очень ясно прозвучал спокойный мелодичный голос:

– Простите, но у меня сложилось впечатление, что в глубине веков потерялась не только ваша родословная, но и кое-что ещё, гораздо более важное.

– Что за намёки?! – запетушился Оконный Шпингалет. – Что за намёки? Объяснитесь немедленно!

Этажерка тонко усмехнулась:

– Попробуйте догадаться сами.

Шпингалет начал подпрыгивать своим затвором и угрожающе им клацать.

– Я не позволю, чтобы какая-то там деревянная лакированная полка стала указывать, что мне делать и что говорить!

– Вы что-то имеете против деревянных вещей? – поинтересовался Стол.

– Да! Да! Да, имею! – бесновался Оконный Шпингалет. – И вас, Стол, я не боюсь!

– Браво! – раздался придушенный голос Дырокола. – Браво, Шпингалет! Вы настоящий южный француз! Я бы тоже ему так ответил! Кто-нибудь, переверните меня!!!

Глава 9. Тайник

За дверью раздались близкие голоса, и вещи приутихли. Это к Евгению пришёл его хороший знакомый с редкой профессией печника и трубочиста. Звали его Виктором, и был он мужчиной крепким, русоголовым, с глазами зелёными и шальными. В руке он держал чёрный чемоданчик с необходимым для работы снаряжением.

Вообще-то Виктор занимался всеми верховыми работами, какие мог предложить ему большой город, а печи и трубы были, скорее, его увлечением. Хотя, представляясь при знакомстве, он охотно называл себя трубочистом, и с улыбкой наблюдал за удивлением, появлявшимся на лицах собеседников.

Ещё он примерно раз в месяц давал мастер-классы по технике прочистки печных труб и дымоходов, и, что самое интересное, большинство его аудитории составляли девушки. Видимо их, как особ более романтических, городские крыши привлекали гораздо сильнее, чем молодых людей.

Поговорив немного с Евгением и уточнив, какую именно трубу предстоит осматривать, он уже ловко карабкался наверх, используя для подъёма торчащие из стены металлические штыри, на которых когда-то держалась пожарная лестница.

Взобравшись на крышу, Виктор сбросил верёвку, и Евгений привязал к ней чёрный чемоданчик.

Когда чемоданчик был поднят, верхолаз помахал Евгению рукой и начал осторожно подниматься по старой, местами разбитой и треснувшей черепице в сторону одной из трёх кирпичных труб, возвышающихся над двускатной крышей.

Труба была объёмистой, и Виктор, хоть и с трудом, но мог в неё залезть. Это предполагалось в крайнем случае, а вообще у него было достаточно всяких приспособлений, чтобы прочистить трубу, не забираясь в неё.

Перегнувшись через край начавшей разрушаться кирпичной кладки, он осмотрел трубу изнутри. Потом, достав из чемоданчика небольшую, но увесистую гирьку на прочном шнуре, ловко отправил её в дымоход. Та, опустившись метра на четыре, дальше не пошла, ударившись о какое-то металлическое препятствие. Сколько ни пытался Виктор его пробить, ничего из этого не получалось. Оставался только один самый верный и надёжный способ: лезть самому внутрь трубы и уже там, на месте, попытаться это препятствие устранить.

Быстро переодевшись в комбинезон и закрепив на голове фонарик, он обвязал вокруг трубы страховочный трос, опустил его в дымоход, закрепил на поясе стальной крюк, и, поплевав на руки, стал осторожно спускаться внутрь, держась за вмурованные в кладку скобы.

Было тесно, пахло старым нежилым домом, немного – гарью и чем-то ещё, не поддающимся определению. Урезанное небо над его головой становилось всё меньше, а уличные звуки доносились всё глуше и глуше, растворяясь в этом каменном жутковатом мешке.

Фонарный луч упирался прямо в стену перед глазами Виктора, и он увидел, что дымоход, в отличие от трубы, сложен был не из кирпича, а из плотно подогнанного, прокопчённого за два столетия камня. Он продолжал медленно спускаться, осторожно ощупывая носком ботинка пустоту под собой, пока нога его не упёрлась во что-то твёрдое.

Направив луч света вниз, Виктор увидел под собой довольно большую плоскую металлическую коробку, которая покоилась на укреплённой в дымоходе железной кованой решётке. Это было довольно неожиданно, хотя чего только ему не доводилось находить в старых трубах! Например, совсем недавно в дымовой трубе пятиэтажной «хрущёвки» он нашёл настоящее страусиное яйцо. Как правило, всё это попадало в дымоход случайным образом, а здесь же под его ногами было нечто предумышленное.

Кое-как изловчившись в этой неимоверной тесноте, Виктор с большим трудом сумел коснуться края коробки и ухватился за неё одной рукой. Несколько раз он пытался приподнять находку, но та оказалось настолько тяжёлой, что всякий раз выскальзывала из пальцев. Чертыхаясь, согнувшись в три погибели, обливаясь потом, упорный трубочист в течение получаса боролся с неподатливой вещью. Наконец ему удалось подсунуть под неё ногу, приподнять, и, намертво вцепившись в коробку свободной рукой, начать её приподнимать.

Очень осторожно, буквально по миллиметру тащил он её наверх, пока эта тяжесть не оказалась на уровне его груди. Крепко прижав коробку к себе, задыхаясь, Виктор стал подниматься туда, где светлел голубым глазом квадратик неба.

Не выпуская своей ноши из рук, он выбрался наверх, опустился на тёплую поверхность крыши, в изнеможении привалившись спиной к трубе. Отдышавшись, Виктор внимательно рассмотрел свою находку.

Стало понятно, почему коробка была такой тяжёлой: как и решётка, которая её держала, она была кованой и очень старой.

Тёмный металл во многих местах обильно позеленел и, судя по всему, это была медь. Коробка была надёжно закрыта на внутренний запор. На её крышке отчётливо проступал выдавленный круг, а внутри него – изображение руки, державшей корону в обрамлении слов «Доблесть, отвага, благородство».

Почувствовав пальцами что-то внизу, Виктор, перевернув коробку, увидел маленькое углубление, в котором помещался ключ, прижатый к основанию гибкой пластиной.

Первым желанием было, взяв ключ, тут же открыть её, но он пересилил соблазн. Нужно было ещё доделать начатую работу. Снова вниз полетела гирька, и на этот раз, пройдя сквозь решётку, она легко опустилась до нижней топки.

Примерно через сорок минут Виктор, сложив инструмент обратно в чемодан и прихватив свою находку, уже собрался было спускаться по черепице в сторону пожарной лестницы, но вдруг неожиданно для себя остановился. Он остановился и как-то по-особому посмотрел вокруг.

Такое иногда случается с каждым из нас. В суете ежедневных дел, в привычной и обыденной обстановке окружающего нас мира, когда всё сливается в единый поток зрительных, слуховых и осязательных интонаций, иногда происходит сбой. А может, это просто души наши, жалея своих непутёвых хозяев, словно натягивают крепкие вожжи, останавливая нас на полном скаку перед кошмарной пропастью. И тогда приходят те редкие мгновения, которые, разрастаясь, заполняют наши сердца целиком и врезаются в память, оставаясь там на всю жизнь.

Собственно, ничего такого в этот момент не происходило, просто на залитой солнцем крыше стоял человек. А над его головой, наслаждаясь безграничной свободой, о чём-то говорили с небом стрижи.

Липы доверчиво подставляли свои кудрявые головы мягким рукам летнего ветра, который, пребывая в созерцательной задумчивости, ласково перебирал их листья, находя для каждого тёплые слова. Терпеливая и щедрая земля ровно дышала каждой своей травинкой, вольно раскинувшись под незримым крепким берегом бескрайнего воздушного океана. И стоящий на крыше человек в это мгновение знал ответы на все вопросы и совсем не боялся смерти.

Виктор вышел из этого состояния внезапно и не по своей воле. С последнего этажа огромного дома, нависшего над всем вокруг, по его глазам ударил яркий световой блик. Это было похоже и на зеркальце, пускающее солнечных зайчиков, и на оптический прицел, выдавший себя неосторожным движением.

Глава 10. Лесные люди

Капитон ехал по гулкой улице, сдерживая застоявшегося коня, чтобы не привлекать к себе лишнего внимания. Муром ещё дремотно потягивался, наполовину пребывая в предрассветной истоме.

Городок как-то с неохотой приоткрывал ставни на глазах-окнах, и, зевая, кособочился широкими воротами дворов, из которых, протяжно мыча, потянулись коровы. Выгнав со двора скотину, бабы, простоволосые, со следами сна на разомлевших лицах, торопливо плеснув в них прохладной водой из рукомойников, уже спешили сноровисто затопить в летних кухнях печки, чтобы успеть накормить свеженьким да горячим завтраком храпящие ещё бородатые и безусые рты своих больших и малых домочадцев.

Миновав базарную площадь, Капитон направился по знакомой уже вчерашней улице мимо потемневшего от утреннего дождя деревянного коня, мимо резных палисадников, мимо начавших попадаться ему навстречу редких ещё конных и пеших горожан. Конь его шел спокойно и ровно, а у него перед глазами стояла лишь одна картина: фигурка ладная, прядь русая, маленькая ступня в росяной траве, голос завораживающий…

– Таня… – прошептал Капитон, и вдруг, теряя равновесие, едва не вывалился из седла.

Конь его, привыкший к твёрдой руке, в последний момент отвернул от стоящей посреди дороги телеги, полной сена, рядом с которой суетился рыжий мужичок с искалеченной рукой, безуспешно пытаясь надеть на заднюю ось слетевшее колесо.

– Ах, чтоб тебя!… – навалился было на него Кусай, замахнувшись плетью, но разглядев беспомощно висящую руку, замолчал.

– Слышь? Давай, подсоблю.

Спешившись, Капитон отвёл своего коня в сторону, накинув вожжи на чью-то коновязь, вернулся на дорогу.

– Колесо это окаянное…. Будь оно трижды неладно! Думал, до кузни успею добраться… Понадеялся, а оно, треклятое! Говорил же мне сват давеча, мол, не доедешь ты, Антип…

Мужичок говорил торопливо, захлёбываясь словами, словно боялся, что незнакомец передумает, оставит его один на один с неподъёмной телегой.

Тем временем рязанец, присев на корточки, осматривал заднюю ось. Та была в порядке, а вот колесо давно дышало на ладан: втулка была повреждена, и к тому же где-то по дороге из неё вывалился шип.

– Та-а-к… – Капитон засучил рукава и поплевал на руки. – Я телегу сейчас приподниму, а ты ставь на место колесо. Справишься?

– А то! – засуетился мужичок и, цепко ухватившись здоровой рукой за обод, замер, ожидая команды. Телега, протяжно скрипнув, выпрямилась и встала на четыре колеса.

– Вот спасибо, мил-человек! Вот спасибо! Кабы не ты…

– Погоди!

Заприметив валяющуюся у забора подходящую бакулку, Кусай ловко обтесал её топором и вогнал во втулку колеса.

– Ну, вот, – улыбнулся он. – Теперь не то что до кузни, до бабы до своей доехать сможешь.

Мужичок как-то странно глянул на Капитона, а потом вдруг сморщился, словно клюкву раскусил. Тяжело взобравшись на телегу, взял здоровой рукой вожжи, отвернулся в сторону.

– И рад бы до неё доехать, да не смогу. Нету моей бабы… Убили Агафьюшку этой весной люди тверского князя… А она на сносях была, родимушка моя… Осиротел я, разом осиротел…

Бросил он вожжи, заелозил кулаком по глазам. Вгоняет слёзы обратно, негоже мужику плакать, да напрасно. Не остановить их, покуда льются реки кровавые, покуда будет всходить на утренней траве багровая роса.

Смотрит Капитон на худую спину, на повисшую руку, на заплаты кривые, неумелые на портках да на рубахе, и каменеет лицом, и бугрятся желваки на его лице, вспухают зло.

Воином был ближний слуга рязанского князя Василия, хорошим воином. И смерть видел не раз, и самому доводилось других жизни лишать, так ведь в честном бою это было, с соперником равным. А здесь – иное дело, сродни разбойному.

И тут неожиданно встало перед Капитоном видение да такое, от которого, стиснув зубы, застонал он, содрогнулся от ужаса. Видит он, будто бежит по бескрайнему ржаному полю девушка в рубахе белой. Платок за плечами малым парусом раздувается, косы тяжёлые высвободились и бьются между лопаток тугими змеями. Бежит девушка по полю, мнёт босыми ногами тяжёлые зрелые колосья, а те перед ней расступаются, словно дорогу дают, словно сами бежать ей помогают.

Смотрит Капитон на всё на это как будто с высоты, с той высоты, откуда жаворонки песни свои утренние петь начинают. Смотрит – и верить отказывается.

Чёрной рекой сквозь золотое поле несутся на диких лошадях люди жестокие, с глазами опасными, а берега у этой реки – тела в рубахах белых с багровыми узорами от злых стрел. С грохотом рвут железные подковы землю, с корнем выбивают рожь, а только всё равно смыкаются крепкие колосья, намертво переплетаются между собой, не хотят пропускать чёрную силу.

Но вот вырвались вперёд три всадника, хлещут лошадей плетьми. У тех оскал страшный, кровь в глазах, пена под копыта летит. Уже зазвенела тетива, натянулась сильными, беспощадными пальцами, хищным клювом изогнулся наконечник стрелы, готовой сорваться в визг и, распарывая воздух, впиться в убегающую жертву.

И вдруг останавливается девушка, оборачивается медленно, и узнаёт Капитон самое дорогое на всём белом свете для него лицо.

И тогда начинает он что-то ей кричать, а голоса нет. Хочет стрелу достать, а руки не шевелятся и сам он, как мёртвый, только глаза стонут.

Затряс Капитон головой, пытаясь прогнать злой морок. Долой гонит от себя страшное это виденье. Топор выхватил, да ещё и замахнулся им на кого-то невидимого.

Запряжённая в телегу лошадь, испугавшись этого, дёрнулась вперёд, и мужичок, теряя вожжи, едва не кувыркнулся в дорожную пыль.

– Ты это чего? – голос у него дрогнул, глаза округлились. – Телегу мою с медведем перепутал?

– Извиняй… – Капитон незряче смотрел куда-то. – Такое померекалось, что не приведи Господи…

И тут за ближним поворотом улицы послышался резкий уверенный топот многих копыт. Всадники должны были вот-вот показаться, и Кусай, интуитивно почувствовав опасность и уже не успевая к своему коню, запрыгнул на телегу и через мгновение исчез под скошенной травой. Мужичок, наморщив лоб, с недоумением посмотрел на то место в телеге, где спрятался Кусай, а затем перевёл взгляд в сторону всадников.

Пятеро конных, стремительно вывернув из-за поворота, оказались городскими стражниками, мимо которых вчера так удачно проскользнул в город Капитон. Разглядев их в малую щёлочку в сене, рязанец возблагодарил Небо и своего ангела-хранителя. Попадись он сейчас им на глаза, схватки было бы не миновать.