Архивариус

Посвящается моим дочерям –

Наталье, Татьяне, Екатерине

Пролог

Существует мнение, будто все люди делятся на взрослых и детей. Это неправильное мнение. Никто ни на кого не делится, тем более что делить, собственно, и нечего. Просто в определённый момент у мальчиков вырастают усы, а девочки приобретают некоторую дополнительность и встают на каблуки. А по сути все эти Викторы Николаевичи, Светланы Владимировны и Сергеи Ивановичи как были, так и остаются прежними Витями, Светами и Серёжами. Они, также как и в детстве, не прочь побаловаться, боятся темноты и верят в чудо. Для них эта книга.

Некоторыми действующими лицами моих историй будут персонажи, которые не имеют лиц в человеческом понимании. Это вещи. Вещи, которые окружают нас со всех сторон, вещи, к которым мы привыкли и без которых не мыслим своей жизни.

Попробуйте-ка представить себя или кого-нибудь другого, например, без часов! Вы будете либо опаздывать, либо приходить раньше положенного. Или вот ещё пример. Разом пропали носки, вся обувь и холодильники! Так что, как ни крути, а это ещё большой вопрос: кто главнее? Кто больше хозяин: мы, люди, или вещи, которые, вроде бы, нам служат?

Но во всей этой истории с вещами есть один замечательный момент. Любой предмет, даже если он принадлежал нам совсем недолго, вбирает в себя всё наше плохое и всё наше хорошее, тем самым приобретая собственное лицо. Другими словами, вещи становятся нашими копиями, они становятся похожими на нас.

Глава 1. Старый Дом

Это был очень старый Дом. За свои почтенные двести пятьдесят лет он много всего повидал. Но, несмотря на возраст, Дом был ещё крепок. Конечно, высота его значительно уступала многим более молодым зданиям вокруг него, но этот старик знал себе цену и гордо нёс все свои три этажа. А когда очередное многоэтажное строение вырастало рядом, и с оттенком высокомерного пренебрежения начинало поглядывать на старый Дом, тот лишь невозмутимо поигрывал солнечными зайчиками в стёклах своих окон.

От его приземистого фасада, от четырёх могучих колонн, широкой лестницы и двух каменных Львов шла спокойная, уверенная сила, и все вокруг, чувствуя это, непроизвольно проникались к Дому особым почтением.

Летом он, как и все старики, с удовольствием подставлял свои украшенные замысловатой лепниной стены тёплому солнцу, и ему при этом было так хорошо, что некоторые прохожие, с удивлением задержав на нём взгляд, рассказывали потом своим знакомым, что видели улыбающийся Дом.

Когда-то он принадлежал очень родовитой фамилии, и был одним из лучших особняков в городе, но те времена прошли, и осталась только память. А ещё осталась пыль на старинной мебели и сквозняки в пустых коридорах.

Но вот, однажды в один из тёплых летних дней, над небольшой дверью с торца нашего Дома появилась очень скромная вывеска: «Редкие вещи». А ещё через некоторое время к Дому подъехал маленький грузовичок, и из него вышел высокий молодой человек.

Во внешности его не было ничего примечательного, разве что очки. Хотя кого сейчас удивишь очками? Их носят многие. Но в этих очках была некоторая странность, а именно: всё, что отражалось в их стёклах, имело перевёрнутый вид. И это обстоятельство неприятно действовало на многих. Кому понравится видеть себя вверх ногами?

Молодого человека звали Евгений. Он внимательно осмотрел новую вывеску и довольно улыбнулся. Затем Евгений подошёл к самому дому и похлопал его по тёплой стене рукой.

– Как поживаешь, старина?

«Старина» покосился на него ближним окном и шумно вздохнул. А может и не вздохнул. Просто из маленького чердачного окна с шумом вылетело несколько голубей.

К Евгению у нашего Дома было особое отношение, и вот почему. В неподвластные памяти давние времена Дом этот принадлежал его предкам, хотя сам молодой человек об этом не знал. Но так как ничего случайного в жизни не происходит, можно предположить, что в этой их встрече был какой-то особый смысл, понятный немногим.

Постояв ещё некоторое время, Евгений открыл входную дверь старинным ключом и вошёл.

Помещение представляло собой две большие смежные комнаты, соединённые арочным проходом. Комнаты были пусты, и гулкое эхо шагов свободно разлеталось, отражаясь от пола и потолка, но застревало на стенах, потому что стены были задрапированы плотными набивными тканями тёплых тонов. Это было довольно необычно, так как в наше время стены либо красят, либо оклеивают обоями.

Недавно покрытый мастикой Паркетный Пол очень старался сохранять благородное безмолвие, но у него это не получалось. Он потрескивал, поскрипывал, иногда даже что-то восклицал, словом, производил массу всяких звуков. Ведь это был очень старый Паркетный Пол, и, как все старички, он часто говорил сам с собой. А может это была привычка, которую он приобрёл много лет назад, когда в этих комнатах жил доктор философии, часами рассуждавший вслух о природе вещей.

Довершали картину внутреннего убранства комнат две Люстры, изящные и сравнительно молодые. Люстрам было около ста лет, хотя они всем в один голос говорили, что им ещё нет и восьмидесяти.

Паркетный Пол, глядя, как они болтают между собой и громко перезваниваются хрустальными подвесками, неодобрительно кряхтел. Он считал, что обе Люстры непозволительно легкомысленны. Ведь они, Люстры, поднятые на такую высоту, должны были подавать всем пример серьёзности и уравновешенности, а не наоборот.

В связи с этим Паркетный Пол примерно раз в месяц разражался длинным сердитым монологом, обращаясь преимущественно к стенам.

Стены многозначительно молчали, и было непонятно, осуждают они поведение Люстр или это им совершенно безразлично. Но Паркетный Пол, нимало не заботясь об этом, принимал молчание стен за согласие, и, скрипнув напоследок что-то раздражительное, надолго замолкал.

А Люстры, переждав бурю, перемигивались друг с другом, и, как ни в чём не бывало, тихо и мелодично обращались к Форточке, чтобы та впустила в комнаты немного свежего ветра.

Форточка, если она не была закрыта на крючок, тут же приоткрывалась, и хрустальные подвески начинали тихонько раскачиваться под потолком, задевая друг друга и сливаясь своими чистыми голосами в гармоничные созвучия.

Для наших Люстр это было самое большое удовольствие. Задремавший было Паркетный Пол тут же просыпался, и комнаты наполнялись недовольным скрипом.

Надо сказать, что Форточка, несмотря на свой почтенный возраст, обладала характером добрым и отзывчивым. К тому же, она была чрезвычайно любопытна. Она открывалась наружу, и поэтому всегда была в курсе всех уличных событий. Правда, иногда она, увлёкшись, открывалась уж слишком широко, и в такие моменты очень рисковала, потому что мог налететь ветер, захлопнуть её и разбить стекло, что не раз и происходило. Но я несколько отвлёкся, и совсем забыл про нашего героя.

Обойдя комнаты и прикрыв распахнувшуюся форточку, Евгений теперь стоял возле встроенной в стену большой, убранной затейливыми изразцами Голландской Печи, и задумчиво разглядывал её. А думал он о том, что в последний раз эту печь растапливали очень давно, и было бы неплохо протопить её, чтобы выяснить, не забит ли дымоход.

– Да! – вслух сказал молодой человек. – Это хорошая мысль. И у меня, как раз есть знакомый с очень редкой профессией, – он печник. Я попрошу его всё здесь проверить.

Сказав это, Евгений с удовлетворением провёл рукой по глянцевому печному боку, повернулся было уходить, но, сделав несколько шагов, вдруг остановился. Он с удивлением посмотрел на свою ладонь, затем вновь подошёл к печи и приложил руку к её поверхности.

– Странно… Холодная. Но ведь я только что чувствовал её тепло.

Уже через несколько минут Евгений выезжал на своём грузовичке из переулка на оживлённую улицу, а на его лице всё ещё оставалось озадаченное выражение.

Глава 2. Обитатели Старого Дома

– Зачем вы это сделали?

От возмущения Паркетный Пол даже покрылся мелкой рябью, и в какой-то момент показалось, что все его дощечки сейчас встанут дыбом.

– Зачем вы это сделали? – повторил он угрожающе.

Печная Заслонка робко приоткрылась, и было слышно, как Печка судорожно вздохнула, словно была готова вот-вот расплакаться.

– Я не хотела… – прошептала она. – Я сама не поняла, как это у меня получилось. Но когда этот молодой человек выразил желание позаботиться о моём дымоходе… И потом, он стоял так близко, что меня непроизвольно бросило в жар!

– Всё ясно, – с уничтожающей интонацией проскрипел Паркетный Пол. – В этом вы неисправимы! Стоит только какому-то смазливому юнцу подойти к вам на расстояние вытянутой руки, как вас тут же начинает бросать то в жар, то в холод. Стыдитесь! Ведь вам уже двести лет!

Голландская Печь, всхлипнув, собралась было уже что-то ответить в своё оправдание, но, передумав, молча закрыла Заслонку. Где-то в самой её глубине раздавались звуки, напоминающие рыдание, а всё потому, что она была натурой впечатлительной, эмоциональной и очень восприимчивой. А иначе и быть не могло. Ведь в силу своей природы она могла гореть, только получая чью-то энергию, наполняясь ею.

Но это совсем не говорит о том, что Голландская Печь была начисто лишена собственного понимания происходящего вокруг неё. Наоборот, у неё были свои вкусы и пристрастия, и примером тому – несколько листов из сборника стихов Афанасия Фета, которые в скомканном виде случайно попали в неё. По ночам, когда все успокаивались, она тихонько перечитывала их вслух.

Сама не зная почему, Голландская Печь очень дорожила этими тремя листками, и они спокойно пребывали в ней. Печь давно не топили, а о том, что это может произойти, она старалась не думать. Да, Голландская Печь, конечно, знала свою слабость к приятным молодым людям, но виновата ли она в этом? Просто выкладывавший её каменщик всякий раз впадал в лирическое настроение, стоило только ему увидеть какую-нибудь хорошенькую молоденькую девицу.

Произошедшая сцена возмутила обитателей комнат. Обе Люстры в один голос заявили, что Паркетный Пол в силу своего низкого положения не в состоянии понять высоких чувств, и тут же, в знак протеста, принялись с такой силой раскачиваться, что Хрустальные Подвески на них в страхе испуганно вскрикивали.

Форточка, закрытая на крючок, не могла в полной мере проявить свои оскорблённые чувства, и от этого голос её несколько вибрировал. Она сказала, что это верх неприличия – напоминать кому бы то ни было о возрасте, особенно если это касается натур чувствительных, и что если она и имела ещё какие-то иллюзии относительно «некоторых», то теперь все они разбиты. При этом Форточка так раскипятилась, что её стекло чуть не треснуло.

Паркетный Пол на все эти негодования в свой адрес предпочитал не обращать внимания, так как чужое мнение его почти никогда не интересовало. А ещё у него была привычка в таких вот случаях притворяться глухим. Но тут произошло такое, чего Паркетный Пол никак не ожидал: молчавшие в течение целого года Стены вдруг заговорили! Да ладно бы просто заговорили, но они в самой решительной и категоричной форме встали на защиту Голландской Печи, и потребовали немедленных извинений.

Наш упрямец попытался сделать вид, что ничего не слышит, но могучим Стенам потребовалось лишь малое усилие, чтобы Пол затрещал во всех направлениях, и слух его был тут же восстановлен в полном объёме.

– Но это неправильно! Я не считаю себя виноватым! Я просто дал ей понять, что такое поведение неразумно. О-о-о, бедные мои дубовые плашки! Я приношу свои извинения! Был неучтив!

Печная Заслонка тихо приоткрылась, и негромкий голос произнёс:

– Я принимаю ваши извинения. Поверьте, мне самой очень жаль, что всё так произошло.

Пробурчав что-то в ответ, и с опаской глянув при этом на Стены, Паркетный Пол обиженно притих.

И такие невероятные в нашем понимании сцены разыгрываются всегда и везде! Порой мы сами становимся их случайными свидетелями, но, посчитав, что это не более чем игра воображения, тут же об этом забываем. Хотя есть люди, их не так много, которые догадываются о происходящей вокруг нас невидимой жизни. Их довольно легко узнать: они никогда не выбрасывают старые вещи.

А между тем на улице уже был поздний вечер. Лёгкие одежды сумерек постепенно становились всё тяжелее и тяжелее, пока не опустились на землю плотным тёмным покрывалом.

Я забыл вам сказать, что наш Дом был со всех сторон окружён высокой кованой решёткой. Когда-то были и ворота, но теперь от них остались только две могучие кирпичные колонны, на которых они раньше держались.

Возле внутренней части решётки обильно разрослась сирень, и её ветки выглядывали сквозь металлические прутья.

Прямо над широкой двухстворчатой дверью парадного входа горела единственная лампочка. Она была в стеклянном плафоне под железным козырьком.

Большая Бронзовая Дверная Ручка, когда-то до блеска начищенная и сияющая, теперь тускло выглядывала из полумрака. Она не любила темноты и боялась её. Это началось после одной ночи, когда кто-то попытался выломать её самым бесцеремонным образом, но Бронзовая Ручка была дамой массивной. К тому же, от страха она так крепко вцепилась в спасительную дверь, что справиться с ней не было никакой возможности. И её оставили в покое.

Правда, это событие не прошло для Бронзовой Ручки бесследно. Она стала панически бояться приближения ночи, и, франтиха раньше, теперь всячески старалась быть незаметной, и даже подумывала перекраситься в какой-нибудь серый цвет.

Рядом с дверью по бокам широкой лестницы в спокойной позе замерли Каменные Львы. Они были сделаны из белого мрамора, имели широкие лапы и крупные гривастые головы. Именно их должна была благодарить за спасение Бронзовая Ручка. Ночной воришка до сих пор не может объяснить себе, как могли тени от лежащих Львов вдруг подняться и с угрожающим видом двинуться прямо на него. Перепуганная Бронзовая Ручка тогда ничего не заметила, а Каменные Львы не посчитали нужным ей об этом рассказать.

Луна медленно плыла по ночному небу. Полнолуние уже прошло, и она была слегка на ущербе. Свет в окнах домов постепенно гас, и город замирал, безропотно отдаваясь во власть тишины и покоя. Одни только уличные фонари протягивали друг другу невидимые руки, соединяясь в электрическом хороводе, но и они, поддаваясь общему настрою, в середине ночи потухли.

Именно в такое, в самое глухое время суток, со всех сторон начинают просыпаться таинственные звуки. Их можно принять за что угодно: за шум раскатившихся яблок, за закипающую в чайнике воду, за движение воздуха в вентиляционной трубе, за шорохи в углу под шкафом. Но если очень внимательно прислушаться, то с немалым изумлением можно обнаружить, как неожиданно ясно различаются слова, словосочетания, целые предложения, и почувствовать, что весь воздух буквально пронизан оживлёнными разговорами.

Разговаривают дома, деревья, стоящие во дворах машины, мусорные баки, рекламные щиты и даже ржавые гвозди, торчащие из невесть откуда взявшейся старой подковы, лежащей под садовой скамейкой.

Для этих тихих голосов ночь была самым лучшим временем, так как днём в городе всегда очень шумно. И даже если кому-то и удавалось что-то такое услышать, простое благоразумие заставляло об этом промолчать, так как редко найдутся желающие поверить в говорящий мусорный бак.

Луна осторожно заглядывала в окна всех трёх этажей, расположенных по фасаду Дома. Мало кто об этом знает, но ничто так благотворно не сказывается на здоровье окон, как лунный свет. Тонкие серебристые нити, бережно проходя сквозь стекло, очищают его изнутри, делая прочнее и прозрачнее. Заодно лунный свет, заполняя собой трещинки и царапины, застывает в них, и стекло становится идеально гладким.

Обитатели двух комнат на первом этаже пребывали в состоянии некоторого возбуждения. Судя по всему, скоро должны были произойти какие-то перемены, но так как никто не мог с определённостью сказать, к чему эти перемены приведут, то все немного нервничали.

Паркетный Пол, всё ещё не пришедший в себя после унизительной для него сцены, старательно делал вид, будто он спит, хотя никто в это не верил.

Люстры, расшалившись, принялись уговаривать Выключатель, чтобы он повернулся и зажёг свет, но тот, старый и глухой, только улыбался им в ответ, приговаривая: «Что за вертихвостки! Что за вертихвостки!»

Голландская Печь, не в силах справиться с вдруг охватившим её непонятным томлением, извлекла из своего тайника Фета. Предварительно справившись у Стен, любят ли они стихи, и получив утвердительный ответ, тут же начала читать их вздрагивающим от волнения голосом.

Часовой механизм на здании городской мэрии развернул свои огромные шестерни в новое положение. Последовало три гулких удара колокола, и над городом невидимым облаком поплыло долгое эхо.

В это самое время вдоль кованой решётки неслышными шагами шёл человек. Он прошёл между кирпичными колоннами, остановился перед лестницей, посмотрев назад, поднялся вверх по ступеням. Теперь в тусклом свете электрической лампочки можно было разглядеть его более тщательно.

Это был человек среднего возраста и среднего роста. Внешность он имел самую обыкновенную. Может быть, только глаза! Глаза у него были редчайшего сиреневого цвета! Вам встречались глаза сиреневого цвета? Думаю, что нет.

В дополнение к вышеперечисленному следует упомянуть синий рабочий халат, какие обыкновенно носят кладовщики, и мягкие домашние тапочки с задниками. Вот всё, что касается внешнего вида человека, стоящего в три часа ночи у парадных дверей старого трёхэтажного Дома.

А теперь самое время представить его вам, уважаемый читатель. Это – Святополк Антонович Закавыка, штатный архивариус местного городского архива. Какая нужда привела его сюда в столь неподходящее для прогулок время – нам и предстоит выяснить.

– Улица Фрагонара, четыре, – произнёс он неожиданно низким голосом, разглядывая настенную табличку.

Спустившись по истёртым от времени ступеням вниз, Закавыка отступил на несколько шагов от дома, и зашарил глазами по окнам первого этажа. Все стёкла, как по команде, вдруг затуманились, утратив прозрачность. Заметив, как в первом от угла окне дрогнула Форточка, архивариус растянул губы в короткой усмешке. Потом, приподняв полы халата, он быстро двинулся к этому окну прямо через цветочный газон. Подойдя, он приподнялся на цыпочки. Загородив лицо от мешающего света ладонями, пристально уставился внутрь. Разглядеть что-либо в темноте за двойными стёклами не представлялось возможным, но, кто знает? А вдруг Святополк Антонович, к прочим талантам, мог ещё и видеть в темноте?

Постояв таким образом несколько минут, он протянул руку к Форточке и подёргал её на себя, пытаясь открыть, но та, дрожа стеклом от страха, намертво вцепилась в крючок и не поддавалась.

Хмыкнув, архивариус оставил Форточку, и, неслышно ступая, пошёл вдоль стены. Завернув за угол, он увидел вывеску «Редкие вещи».

– Любопытно…

Святополк Антонович осмотрел дверь, приник ухом к замочной скважине, и напряжённо прислушался, прикрыв для верности один глаз.

– Любопытно… – повторил он ещё раз, а затем, оглянувшись по сторонам, выудил из кармана халата большую связку ключей.

Одного взгляда на эту связку было достаточно, чтобы убедиться в том, что все ключи эти были старинные, самых диковинных форм и размеров. Архивариус долго возился, подбирая нужный ключ. Наконец, подобрав, сунул его в замочную скважину и повернул.

Он почувствовал, как напряглась внутренность замка, пытаясь противостоять этому вторжению, но силы были неравны. Дверь распахнулась, и Святополк Антонович Закавыка шагнул внутрь дома номер четыре по улице Фрагонара.

Глава 3. Княжий слуга

Солнце с трудом пробивалось отвесными лучами сквозь густую листву вековых деревьев и молодой поросли, и, попав на землю, тут же заставляло неброские лесные краски разгораться ярче и сочнее. Скромное узорочье папоротника, выхваченное золочёным светом, вдруг вспыхивало живым зеленоватым огнём. Он горделиво прямился, дрожа длинным стеблем. Но набегала туча, разливалась тень, и папоротник сникал, словно устыдившись собственной нескромности.

Ягода костяники, приподняв лист, изо всех сил тянулась к теплу и свету, и если случалось, что солнечный луч, сорвавшись с тонкой ветки осины, попадал прямо на неё, она тут же радостно подставляла ему свой розовый ещё бочок, жадно вбирая его могучую жизненную силу.

Лес замер в полуденной дрёме, словно повиснув в зыбком мареве. От земли поднимался густой тёплый воздух, насыщенный запахами перегноя, трав, ягод и коры деревьев. Природа наслаждалась покоем, глубоко дыша бесконечными лесами, напитывая землю, словно своей кровью, полноводными реками. Только кровь эта была не красная, а хрустально-прозрачная, чистая, как слеза.

Откуда-то прилетел красноголовый дятел, и, усевшись поудобнее на старую берёзу, выдал крепкую дробь не хуже заправского барабанщика. Эхо тут же подхватило сухие эти звуки, и широко понесло в разные стороны, дополняя и сталкивая их друг с другом.

В глубине чащи, соперничая с пернатым молотобойцем, заполошно застрекотала сорока, словно напоминая всем, что главный голос в лесном хоре принадлежит ей.

Рыжей молнией взлетевшая на сосну белка встревоженно зацокала, держа в лапках маленький грибок и озабоченно поглядывая в сторону. Через некоторое время, раздвинув кусты волчьей ягоды, на едва приметной тропке показался человек.

Несколько мгновений глаза его цепко и внимательно обшаривали всё вокруг, но вот он вышел совсем и остановился. Это был высокого роста крепкий молодец, в чёрной бороде которого и на висках уже посверкивало редкое серебро.

Лицом был он правилен, но жёсткий взгляд голубых глаз и поперечная складка между бровей делали его малоприятным, так что оно вполне могло сойти за разбойное. Да и откуда было взяться здесь, в глубине Муромских лесов, иному выражению?

Отшельники, паломники, монахи и прочие «божьи люди» сторонились этих мест, а ежели и встречались, то из оружия у них был разве что нож, а у этого на плече висел лук, за поясом торчали боевой топор да палица немалых размеров.

Ношеный кафтанишко, мягкие добротные сапоги, штаны с заплатой на правом колене да заломленная набекрень шапка составляли наряд этого человека. Звали его Капитоном, и был он собственностью рязанского князя Василия Кривого. Рано осиротев, взят был маленький Капитоша на воспитание княжим конюхом, мужиком суровым и недобрым, и с малолетства постигал все необходимости княжеской службы.

Сначала был он мальчиком на побегушках. Став постарше, прислуживал на кухне, а потом, благодаря природной смётке и уму, перебрался в хозяйские палаты. И нашёл в нём князь Василий слугу преданного и верного, пса цепного, ловкого и сильного, готового перегрызть горло любому, ежели будет на то княжеская воля. И кличку за это Капитон получил соответственную – Кусай.

Прихлопнув на лице сразу с полдюжины комаров, Капитон сорвал берёзовую ветку, и, обмахиваясь ею, продолжил свой путь. Однако тропка, и так едва заметная, шагов через сто внезапно ушла в землю, растворившись в траве, словно и не была вовсе.

Капитон остановился. Не зная, куда идти дальше, растерянно затоптался, глядя по сторонам. Затем он присел и стал самым тщательным образом изучать место, где обрывалась тропинка. Он даже встал на колени и сунулся лицом в траву, словно хотел что-то учуять, но всё было напрасно.

– Куда ж ты подевалась, окаянная? Так ведь не бывает, чтобы шёл человек, шёл по земле, да вдруг птицей и полетел… Чертовщина какая-то…

Выпрямившись, Капитон стал прикидывать, в каком направлении ему идти дальше. Но со всех сторон глухой стеной стояли деревья, под ними вольно расположился высокий кустарник, а под ногами густой травой мохнатилась земля.

– Чтоб тебя!

И вдруг справа от него каркнул ворон. Да каркнул как-то странно, будто окликнул – громко и требовательно. От неожиданности парень вздрогнул, где-то внутри захолонуло, скользнул по спине страх.

Обернувшись, он не сразу увидел на сосне притаившуюся между веток большую чёрную птицу. Ворон выжидательно смотрел на него круглыми блестящими глазами.

– Ах ты, бесовское отродье! – выругался Капитон. – Чего пялишься? Я ведь на тебя такого и стрелы не пожалею. А ну, кыш отсюда!

Он махнул рукой, но птица даже не шевельнулась. В другой раз Капитон может и внимания бы на это не обратил, но сейчас за его испуг виновник должен был ответить.

Сноровисто заправив стрелу в лук, он натянул тетиву и прицелился. Рязанский князь Василий, подозрительный и повсюду видевший измену, особо следил за тем, чтобы все его ближние люди в совершенстве владели любым оружием.

Кусай не был исключением из этого правила. Ворон, не мигая, продолжал сидеть спокойно, не делая и попытки улететь.