Когда в юность врывается война

– Сейчас, – услышал я чей-то голос, когда тихо постучал в окно. Оно открылось, и мне была подана чья-то хилая рука. Я опешил.

– Ничего, ничего, залазь, – ласково попросил воспитатель. Делать было нечего – я взгромоздился на подоконник, весь мокрый и грязный и перевалился в спальню.

На следующий день мы выстроилась на утренний смотр. Командир роты вызывал перед строем курсантов. Одних хвалил, других ругал, накладывая взыскания, – мало ли чем может провиниться молодой курсант.

– Сидоренко, выйти из строя! Я отмерил два шага вперед и лихо развернулся, пытаясь щёлкнуть ещё невысохшими каблуками.

– Где вы были вчера вечером, вернее ночью?

– В цирке, – моментально соврал я первое, что пришло в голову.

– Насколько мне известно, цирк уже около недели вообще не функционирует. – Дальше врать было бессмысленно, и я молчал, ожидая наказания. Ребята улыбались, весело подмигивая мне из строя.

– Рота, смирно!! За опоздание по увольнительной курсанту Сидоренко объявляю выговор перед строем роты. – Это было в первый раз, я ожидал бо́льшего и растерялся.

– Спасибо, – вырвалось у меня, и рота грохнула от хохота.

– Что?! – побагровел командир роты. – Сейчас же зайдите ко мне в кабинет! – Но я его кабинета не боялся. Это был добродушный мужик, и мы с ним были всегда в хороших отношениях. Он читал нам физику. Физику как предмет, я любил, часто задавал вопросы, иногда после уроков, а он как истинный педагог, с удовольствием отвечал на них и был весьма рад любознательности своего воспитанника. Часто он пускал меня в лабораторию, познакомил с киноаппаратом, и я иногда крутил по вечерам немые научные фильмы. Он не был лишен чувства юмора, и я, как-то раз, рассмешил его до слез. Демонстрируя пленку «Путь пищи в человеческом организме», я умышленно пустил киноплёнку в обратную сторону. Командир роты долго хохотал над этой «ошибкой».

Часто я помогал ему подготавливать к урокам опыты, и он был доволен. В избытке веселости, как-то сказал, что у меня очень музыкальная фамилия из нот: си – до – ре. Больше того, он был остряк. Как-то на уроке один курсант назвал химическую формулу воды не «Аш два о», а «О аш два». Физик лукаво улыбнулся и обратился к курсанту:

– Скажите, Вы были когда-нибудь в родильном доме?

– Нет, – отвечал смутившийся курсант.

– Ну, так знайте, что «О, аж два!» говорят тогда, когда на белый свет являются близнецы. А химическая формула воды читается как «Аш два О».

Отделение гремело от хохота. Однажды курсант плохо знал урок и путался в ответе. Физик спросил:

– Скажите, там, где вы родились, есть речка?

– Есть, – краснел курсант.

– Я чувствую, чувствую – плаваете, ох и плаваете! Садитесь. Два.

Была у него жена, преподаватель математики, очень низенькая и чрезвычайно толстая женщина. И её сразу же окрестили за это «трапецией». Сам же он издавна носил смешную кличку «Параллакс», данную ему ещё первыми выпускниками и укоренившуюся среди нас по традиции. Он редко когда злился, и я знал, что взыскание он мне дал только по долгу службы, в душе же он этого не хотел. Я постучал к нему в кабинет.

– Войдите.

– Курсант Сидоренко явился по вашему приказанию! – отрапортовал я по форме и сразу заметил, что тот пыл, с каким он говорил на поверке, давно уже прошёл и он, как мне казалось, сдерживал улыбку.

– Ну, Вы чувствуете, что заслуживаете бо́льшего наказания, чем я Вам дал, – начал было он официальным, холодным тоном, но потом забылся и продолжал попросту.

– Да, чувствую, товарищ командир роты, поэтому невольно и вырвалось у меня это самое «спасибо».

– …Вы понимаете, что Вы этим даете повод другим, подрываете мой авторитет перед ротой.

– Да понимаю. У меня это получилось совершенно случайно, и я готов извиниться за это.

Мне нравился такой оборот речи: он боялся за свой авторитет.

– Ну, а всё-таки, где ты был так поздно вчера вечером? – продолжал он совсем другим голосом с отцовским вниманием, переходя на «ты». Он не был военным и сохранил в себе какую-то душевную красоту гражданского человека.

– Зачем спрашивать, товарищ командир роты. Вспомните себя в моем возрасте.

Он улыбнулся краешком губ и разрешил мне идти.

Общежитие наше перевели на «Красную 69», и мы каждое утро ходили в аудиторию на «Красноармейскую 12». Строем шли замечательно. Любо было посмотреть со стороны. В строю мы сжимались вплотную, грудь к спине, и получалось что-то единое, а широкие брюки – клёш с голубым кантом красиво переливались при ходьбе. Многие выходили посмотреть, полюбоваться, а девушки – разглядеть при дневном свете своих ночных знакомых. Пели мы редко, но если уж пели, то пели толково, не кричали, а именно пели. Жили все дружно и весело. Это была единая спаянная семья, один за всех – все за одного. То и дело в общежитии слышался заразительный смех и веселые рассказы курсантов. Но всему было время. Восемь часов на занятиях и четыре часа самоподготовки проходили в напряженной работе. Питались отлично. Вначале каждый стол на четыре человека делал заказ, но потом это отменили, но кормили не хуже.

Свободное время использовали, кто как хотел. Я часто посещал библиотеку имени Пушкина, там можно было достать что угодно.

Глава 6

На лето школа уезжала на Черное море, в лагеря, на отдых. До Новороссийска ехали поездом, в порту погрузились на теплоход «Грузия» и по Черному морю дошли до Анапы. Здесь, в приморских зарослях, у самого моря длинной вереницей палаток раскинули мы свой лагерь. Каждое утро купались в море, днём загорали на пляже, играли в волейбол, футбол, баскетбол, закаляли здоровье. Иногда на море разыгрывался шторм, вот когда мы любили купаться у берега. Набегающая волна своей огромной массой поднимала вверх, обдавала освежающей прохладой и уходила дальше к берегу.

Днём шли шестичасовые занятия исключительно по авиационным дисциплинам – пищали азбуку Морзе, принимали её на слух, изучали теорию воздушной стрельбы, матчасть самолёта, штурманское дело. Ветрочётом и логарифмической линейкой все пользовались в совершенстве. Вечером опять купались в море и на чистом воздухе спали крепким, здоровым сном.

Помню, в этот вечер я был разводящим в карауле. Мирно спал лагерь, доверивший нам свой сон. Сменив посты и установив порядок бодрствующих смен в караульной палатке, я вышел к морю и сел на прибитую к берегу карчу. Ночь была тихая, теплая. Длинной ломаной полосой серебрилась по морю восходящая луна, уходя переливами далеко в море и упираясь в тонкий скалистый утёс. Тихо было вокруг, только чуть слышно шумели волны, и шуршала на берегу листва. Где-то далеко в соседней рыбацкой деревне слышался девичий напев под разлив гармони. Взволнованное, щемящее чувство охватило меня. В груди что-то ныло, клокотало и бурлило, её распирало от внутренних сил. Сердце рвалось к какой-то необыкновенной, большой жизни. Душа рвалась на подвиги, вплоть до самопожертвования. Если бы мне сказали тогда:

– Дмитрий, прыгни в пропасть, этим ты сделаешь большое государственное дело, – я, наверное, без колебания бы прыгнул.

Я достал портрет Оли. С маленькой фотографии при слабом лунном свете на меня глядели большие глаза спокойным, приветливым взглядом. И при виде этих милых, добродушных глаз, этой чистой детской улыбки ещё сильнее заныло сердце. Прошлое навеяло тихую и нежную грусть.

Я глядел в открытое море, наслаждаясь безбрежной могучей стихией. Что-то было пленительно-сказочное, задушевно-чарующее в этом рисунке луны у скалистого утеса, плеске воды и таинственной силе моря. Ночь была тихая и ласковая, как будто бы природа хотела чем-нибудь отметить её – последнюю ночь мирного времени. Часы отсчитывали последние минуты двадцать первого июня 1941 года. Начиналась война.

Глава 7

Вставай, страна огромная,

Вставай на смертный бой

С фашисткой силой тёмною,

С проклятою ордой.

«Священная война», (стихи В. И. Лебедева-Кумача, музыка А. В. Александрова)

В это утро, как и всегда, лагерь поднял отрывистый звук горна. Так же, как и всегда, весело и беззаботно, жизнерадостные и здоровые, с полотенцами в руках, бежали все к морю. Но вдруг послышались, частые тревожные звуки боевой тревоги.

– Тревога! – кричали кругом.

– Тревога! – кричали командиры, застегиваясь на ходу.

– Тревога! – объявил я в караульной палатке и неожиданно почувствовал, как все мои мускулы налились какой-то внутренней, нарастающей силой.

Через несколько минут школа уже стояла перед репродуктором винсовхоза «Джемете». Раздался знакомый голос диктора Левитана. С какой-то напряженной торжественностью он читал выступление В. М. Молотова. Дрогнуло сердце. Неужели война?!

Но никто ещё не понимал значения этого слова. Я, например, полагал, что война через месяц закончится нашей победой. Жизнь в лагере стала напряжённой, натянутой.

Вскоре лагерный период был закончен, и нам дали месячный отпуск. Я приехал в Усть – Лабинск. На душе было невесело: война уже успела везде наложить свой отпечаток. Плохо провёл я свой отпуск и был срочно вызван в Краснодар.

Глава 8

Разлука ждет нас у порога,

Зовет нас дальний света шум.

И каждый смотрит на дорогу

С волненьем гордых, юных дум.

Жизнь в городе бежала своим установленным порядком, здесь было больше людей, и война чувствовалась не так остро. Продолжались занятия в нашей школе. Мы теперь были старшие в школе – выпускники.

Был набран новый набор из восьмых классов. Я был назначен туда помощником командира взвода. Командиром этого взвода была назначена «Трапеция», которая совсем почти не навещала взвод и, кажется, боялась своих воспитанников. Она была скорее хорошей мамашей, чем командиром. Мне приходилось там работать одному. Я старался изучить каждого и к каждому иметь свой подход. Вскоре эта работа с людьми мне очень понравилась. Я редко прибегал к чтению всевозможных моралей и «регулировкам». Больше упирал на общественное мнение и старался руководиться им. И всем своим коллективом курсанты набрасывались на тех, кто шёл не по пути.

Помню, во взводе был один, видимо, бывший карманник – человек с неизвестным прошлым. По протекции своего влиятельного дяди он попал в спецшколу. Уличить его в воровстве было невозможно, но вещи пропадали, и все подозрения падали на него. Я предложил ребятам устроить «темную», хотя этот способ воспитания не разрешается в армии, но широко практикуется нелегально. Ночью его накрыли одеялом и душили до тех пор, пока он во всём не сознался и обещал больше не воровать. Жаловаться он не пошёл: неизвестно было, на кого жаловаться – душили все. После этого ни одна вещь нигде не пропала.

Правда, были такие курсанты, которых я никак не мог понять. Мало что на них действовало. Тогда приходилось уделять им больше внимания и за каждую мелочь давать поощрение или накладывать взыскание. Таким образом, ведя политику «кнута и пряника», я выводил взвод в число лучших.

В связи с войной требования в школе повысились, и ввели новый предмет… танцы. Офицер должен хорошо танцевать – и нас учили танцам. Учили мы «вальс», «фоксмарш», «польку» и другие, но я, помню, в этом отношении был тупым учеником.

Танцы вырабатывают у человека эластичность и красоту движений, такт и спокойствие в обращении, уверенность в себе и своих физических силах. Кроме того, танцуя, человек переносится воображением в какой-то другой мир – возвышенный, поэтический. Его фантазия, возбуждённая музыкой, рисует ему приятные, чарующие картины «большой жизни», развивая чувство гордости, и душа его очищается и облагораживается от этого.

Ввели новый предмет… этикет. Нас учили, как правильно держать вилку, нож, ложку, как правильно пользоваться салфеткой и вообще – как держать себя в культурном обществе за столом и пр.

После отбоя обычно ходил дежурный врач и осторожно будил тех, кто спал «вслух», то есть храпел или посвистывал носом. Будили и тех, кто спал на левом боку или на животе: рекомендовалось спать только на спине и правом боку.

Это было с одной стороны. С другой стороны, можно было встретить много случаев антисанитарии. Так, например, нам выдали каждому ложку, которую после еды, разумеется, никто не мыл: усердно облизавши, каждый прятал её в грязный карман.

Раз, помню, как-то выдали нам эти ложки – большие, деревянные, грубо обработанные какой-то местной артелью. Я получил свою ложку и ложку для друга, заткнул их за хлястик брюк под китель. Когда я важно шёл, задравши нос, по «Красной», ложки выскочили из-под хлястика и, с треском, подскакивая на асфальте, рассыпались по тротуару, а сзади послышался чей-то звонкий девичий смех. Я не стал собирать ложки и повернул за угол.

По вечерам встречался с Олей. За лето она переменилась. В разговоре начинала повторяться, и тоже стала какой-то навязчивой и ревнивой, чего я до смерти терпеть не мог и стал скучать с нею. Она заметила это и, подумав, что у меня появилась другая девушка, решила проследить за мной. Сказала, что уедет на несколько дней из города.

В душе я был рад этому. Вечера я проводил иногда со своей кузиной Галей. Оля тайком следила за мной и, разумеется, видела меня с ней. В отместку, решив преподнести мне сюрприз, она подошла ко мне в парке под ручку с каким-то парнем.

Я с любопытством смотрел на обоих. В глазах Оли блеснула нотка упрека.

– Познакомьтесь. Мой теперешний друг. Рядом с нею стоял какой-то деревенский парень, ниже её ростом, а мне он едва равнялся по плечо. На деревянном его лице светилось что-то, похожее на улыбку.

Я молчал, ожидая, что будет дальше.

– Это замечательный товарищ, мы с ним работаем и учимся вместе, – сказала она с видом «дескать, и я умею. Вот смотри».

Я, наконец, понял, к чему вся эта сцена и не мог не улыбнуться Оле. Но ей всего этого показалось мало, и она продолжала:

– Вчера мы с ним были в кино «Граница на замке» и, знаешь, всё время хохотали, – она попыталась прижаться к своему «возлюбленному», который всё время молчал, видимо, ничего не понимая, и сиял, как двенадцатый номер галош.

Мне вдруг захотелось чем-нибудь нагрубить ей и окончательно отвязаться.

– Что ж, будьте счастливы. «Рожайте детей большого калибру», – как-то удачно мне подвернулись слова старика из этой же кинокартины. Но потом я осуждал себя за эти слова.

Глава 9

На фронт! На фронт! В груди волненья,

И сердце бьется всё сильней

В душе тревожны пробужденья

И грусти нежной полно в ней!

Государственные испытания были прерваны. Был строгий приказ Москвы прекратить экзамены и срочно выехать из Краснодара. Куда именно начальство умалчивало: нельзя было распространять такую информацию, но все догадывались, что едем на фронт.

Началась спешка, готовились в дорогу. Немцы к этому времени захватили всю Украину и подходили к Ростову. Было ясно, что едем на фронт. Закончены последние сборы. Рота выстроилась. Молодые, ещё безусые, ещё с детской пухлостью и румянцем на лице, но рослые, здоровые и стройные стояли мы в рядах, готовые на защиту Родины. За плечами у каждого висел толстый рюкзак, лица были взволнованные и напряжённые. Бог знает, что ожидало каждого впереди, ведь шли на фронт, в горящее пламя войны и, быть может, дороги назад для многих уже не будет. Тихо ныло сердце перед неизвестностью. Чтобы излить это давящее чувство, кто-то ещё не окрепшим юношеским басом взволнованно запел:

Вставай, страна огромная,Вставай на смертный бой.С фашисткой силой темною,С проклятою ордой!

Ворота школы открылись. Открылись, чтобы выпустить нас в последний раз. Я взглянул на высокое здание и только теперь почувствовал, насколько дорога для нас была эта школа жизни.

– Прощай! – много прекрасного и ценного мы получили в твоих стенах. Много пришлось потрудиться над книгами и конспектами, много было тревожных и волнующих минут личного общения. Это был своего рода «Царскосельский лицей». В жизнерадостном и в тоже время серьёзном коллективе становились мы здесь на ноги.

– Прощай, Школа! Прощай, Краснодар!

Грянул оркестр, и мы тронулись. Торжественный марш зацепил за что-то живое там, в груди. Что-то клокотало и бурлило в ней, к горлу подбирался комок, с трудом сдерживались слезы. Но тот же неокрепший бас возвращал нас к суровой действительности:

Пусть ярость благороднаяВскипает как волна.Идет война народная,Священная война.

Взвод за взводом, стройными рядами шли на фронт, красиво отбивая шаг, молодые ребята, в лётной форме, загорелые, рослые и здоровые. Какая-то могучая сила чувствовалась в спокойном, ритмичном покачивании широких юношеских плеч, что-то было захватывающе красивое и волнующее в этом решительном ритме сотен ног.

Гнилой фашистской нечистиЗагоним пулю в лоб.Отребью человечестваСколотим прочный гроб.

Ревели матери, провожая своих сынов, девушки платочками вытирали слезы. Сознание того, что мы шли защищать счастье этих людей, любимый город, свою Родину, вызывало чувство гордости и одновременно какой-то щемящей тоски.

Оркестр школы остановился, провожая «Маршем пилотов» своих воспитанников в последний, далекий путь. Колона удалялась.

Всё слабее и слабее доносился шум движения. Оседала густая пыль, и тихо, но внятно доносились отзвуки песни:

Пусть ярость благороднаяВскипает, как волна.Идет война народная,Священная война.

Глава 10

А куда же напишу я!

Как я твой узнаю путь?

– Ничего, – сказал он тихо,

– Напиши куда-нибудь.

«Прощальная комсомольская» (стихи М. Исаковского, музыка Дм. и Дан Покрасс)

– Рота…а…а…! Стой! Через десять минут посадка! Разойдись! Все бросились обнимать своих родных и близких, прощаться.

Я сел на камень и с какой-то болью ощутил, что со мной никого не было в эту минуту. Хотелось с кем-нибудь поделиться чувствами, поговорить по душам.

– Митя, – вдруг окликнул меня знакомый голос. Я оглянулся и увидел Олю, она стояла с букетом цветов, низко опустив голову и смущенно глядя себе под ноги.

– Ах, Оля! Здравствуй! Я очень рад видеть тебя в эту минуту.

– Прости меня. Хоть мы и поссорились…, но я вот… не могла не прийти. Я всё время обвиняла себя, и вот… пришла тебя проводить, – она, не поднимая глаз, нервно ковыряла носком тапка кусок земли.

Я посмотрел на её красивые знакомые черты, и мне вдруг стало обидно за то, что я так грубо обошёлся с ней в тот вечер. В минуту расставания я готов был простить всем на свете, всё, что угодно, хотелось сказать кому-нибудь тёплое, ласковое слово.

– Оля, забудем тот вечер. Я не сержусь. Будем по-прежнему друзьями. Ты видишь, я один… Никто не пришёл проводить меня, – в эту минуту мне так много хотелось сказать ей, что я не мог найти нужных слов.

Оля, наконец, подняла глаза: в них уже не было того детского озорства и свободы, она смотрела на меня грустным, очарованным взглядом, глазами, полными слёз.

– Становитесь! – где-то глухо разнеслась команда. Заревели старухи, бросаясь в истерику, зашумела провожающая толпа.

Мы с Олей обнялись и крепко поцеловались.

– Смотри же, письма…

– Обязательно!

В эту минуту никто из нас не сообразил – куда же писать: фронт двигался всё ещё на Восток, угрожая городу, мой путь был тоже неизвестен.

– Равняйся! – разнеслось по взводам.

– Смирно! Шагом марш!

Мы вышли на перрон вокзала и стали грузиться в отведённые нам вагоны пассажирского поезда.

К вагону пришла и Оля:

– Ой, цветы-то возьми, я совсем и забыла, – и она протянула мне пышный букет цветов.

Вдруг среди суетившейся толпы я увидел Галю. Разрумянившиеся и запыхавшиеся, они с подругой по институту пробирались к вагону, держа высоко над головой букет цветов.

– Ой! Мы думали, что не успеем, всю дорогу бежали. Мы только сейчас узнали, что вы уезжаете. – Галя заметила у меня цветы и с недоумением посмотрела на Олю. Та ответила ей таким же взглядом.

– Знакомьтесь, – поспешил я, – это моя кузина.

Они пожали друг другу руки.

– Мы с вами где-то виделись, – сказала Оля, – кажется в Край-больнице, когда сдавали на курсы медсестёр.

– Ах, да, да! Вы значит, тоже решили ехать на фронт? – спросила Галя.

– Значит, вместе! Жди нас там, Дмитрий!

Поезд дал прощальный свисток. Галя подала мне цветы, и её глаза налились слезами.

– Прощай, – едва выговорила она.

– Ну, зачем же «Прощай», только лишь «до свидания», – пытался я подбодрить её. Галя расплакалась.

– Ну вот, зачем же плакать? Вот немцев разобьем, и ты меня ещё на свою свадьбу позовешь. Ох, и свадьбу же сыграем! Счастливое будет время.

– А вы позовете? – сквозь плач улыбнулась она, поглядевши на Олю.

Я тоже взглянул на Олю, и мы почти одновременно ответили:

– Позовем.

Поезд тронулся. Я поцеловал Галю в лоб, крепко пожал руку её подруге, ещё раз расцеловался с Олей и вскочил на подножку.

Кричали, плакали старухи. Я посмотрел в окно: среди провожающих я узнал Олю и Галю с подругой, они махали платочками, часто поднося их к лицу. И так близки, так дороги показались они мне в ту минуту, что я отошёл от окна, чтобы не прослезиться.

Спустя год, в Москве, мне случайно удалось посмотреть эту же картину, только уже с экрана – в киножурнале. Всё было так же, и себя узнал в окне, и чуть было не крикнул от неожиданности. А динамик, между прочим, с экрана говорил: «Наши молодые лётчики, закончившие лётную школу, отправляются на фронт!»

Но бесстыдник, он по привычке нахально соврал: мы ещё не были закончившими лётчиками, и ехали, как впоследствии выяснилось, ещё не на фронт.

Проехали Усть-Лабу. Здесь, недалеко от полотна железной дороги, утопая в зелени акаций, стоял наш домик. Бог знает, увижу ли я когда-нибудь его еще? Вернусь ли обратно?

Доехали до Кавказской. Здесь нам сообщили маршрут – ехали мы в г. Астрахань в ШМАС (Школа младших авиационных специалистов). Согласно указаниям Москвы, лётчик должен иметь техническое образование, и нас везли в техническую школу. Это разочаровало многих. «Лучше на фронт!» – кричали ребята. В Махачкале погрузились на пароход «Красноармеец» и по Каспию взяли курс на Астрахань. У устья Волги сели на мель, – «дурная примета» – говорили ребята.

Глава 11

Любви, надежды, гордой славы

Недолго тешил нас обман.

Исчезли юные забавы,

Как дым, как утренний туман.

А. С. Пушкин, «К Чаадаеву»

Астрахань нас встретила запахом тухлой рыбы. Где бы я ни находился, куда бы ни шёл – везде нос резал этот отвратительный запах.

Школа, куда мы приехали, не была подготовлена к занятиям, а съезжались сюда почти со всех спецшкол Советского союза. Тут они и начались, будни…

Прекрасную нашу форму сняли. Одели в обмундирование третьей категории – всё выцветшее и в заплатах. Ботинки были гнилые, галифе настолько сбежалось от долгого употребления, что плотно обтягивало ноги и едва хватало до колен.

– К этой форме не хватает большой палки и нищенской сумы, – острили озлобленные, оконфуженные ребята. Но иначе быть не могло: всё лучшее шло на фронт, в тылу оставалось всё старое.

Ботинки мои на третий день развалились, у одного совсем оторвалась подошва, стелька вывалилась, и я ступал в ботинке босой ногой на землю. О, сколько было горя и смеху, когда я этой босой ногой наступил на горящий окурок…

Занятия всё не начинались, и нас использовали в качестве грузчиков на Волге. Там мы перевозили рыбу на катерах, катали бочки с селедкой, и после работы с отчаяньем ныряли с высоких барж в Волгу. Все были авиаторами – любителями острых ощущений.

Разочарованные и осунувшиеся, шли ребята на пристань. На работе с чувством пели «Дубинушку», как настоящие волжские бурлаки. Люди метили в лётчики – попали в грузчики. То были всё высокопарные мечты, теперь начиналась действительность.

Для поднятия духа по вечерам нам устраивали концерты, но усталые и голодные, мы больше предпочитали отдых. Несколько комических «номеров» в этих неотработанных концертах всё же запомнились. Раз, помню, показывали пирамиду человек из шести. Артисты были неразворотливы и мешковаты, при исполнении номеров дулись и краснели, стараясь изобразить непринужденность. Пирамида никак не строилась, помогал конферансье. В самом низу, в основании пирамиды стоял грузин, на котором, собственно говоря, и держалась вся пирамида, руки его были схвачены теми, кто был наверху. И вот, когда уже последний акробат лез на вершину, чтобы выжать стойку на руках, случилось несчастье: он оперся о пояс грузина и… оборвал шнурок его трусов. Загудел весь клуб, завизжали девушки. Догадливый конферансье так дёрнул занавес, что его заело. Тогда окончательно растерявшись, он подбежал к грузину и попытался помочь ему, что вызвало ещё больше хохота. Пирамида, наконец, развалилась, и все разбежались со сцены.

Другого конферансье вскоре тоже осмеяли. Он вышел на сцену и пытался что-то сострить, но так неудачно, что никто не засмеялся. В зале было тихо. Тогда, какой-то остряк (их у нас было много) с задних рядов громко и спокойно сказал: «Гы – гы – гы – гы!» – И весь зал загремел от хохота.