Когда в юность врывается война

Михайлов плавно положил машину в правый вираж, и она пошла над северной окраиной города. Длинной широкой полосой потянулся Грюнвальдский лес. Дугой охватывая Берлин, сверкая гладким асфальтом, тянулась широкая Берлинская автострада. С роскошными посадками по краям и зеркальным блеском, она походила с воздуха на большую прямую реку, заросшую по берегам. Извиваясь змейкой, с высокими мостами, окованная в гранит, потянулась река Шпрее.

Авиаторы зачастую романтики и немного философы, но мысли свои выражают коротко и просто:

– Чёрт побери! Ведь мы над Берлином! – басом заревел техник – лейтенант Константинов, с восторгом хлопнув по плечу своего товарища.

– Да! Наша цель! Всмотрись и запомни!

– Внюхайся и насладись! Когда-то вспомним об этом…

В глазах обоих загорелся радостный, гордый огонек победителей. Люди обнимали друг друга, на суровых лицах, огрубевших в войне, светились счастливые улыбки. Самолёт снова сделал правый вираж и взял курс на север. Вскоре город скрылся вдали, над горизонтом долго ещё был виден черный, густой дым, высоко поднимавшийся в небо…

На небольшом временном аэродроме, где разместилась эскадрилья перехвата, нас посетили неожиданные гости. Не успели техники отойти от «Муромца» к своим истребителям, как с неба донесся нарастающий тревожный рокот чужих моторов. Курсом прямо на аэродром тяжело плыла по небу девятка «Юнкерс-88». Шли они так низко, что отчетливо виднелись черные зловещие кресты на плоскостях. Часто за время войны висели в небе эти кресты, испытывались ужасы бомбежек, но теперь, под самый конец её, ох, как не хотелось видеть их у себя над головою! Душу заполнило чувство тревоги и отчаянного желания жить…

С нарастающим воем, дерущим прямо по сердцу, посыпались бомбы. Так и казалось, что воет она как раз над головой и упадет непременно на твою голову. Тогда, поддаваясь врожденному чувству самосохранения, невольно хотелось бежать, бежать куда-нибудь, лишь бы бежать, но в этом было как раз не спасение, а смерть. Оставалось одно: сколько успеешь, отбежать от самолёта, прижаться всем телом к земле и ожидать решения своей судьбы. Руки невольно закрывали лицо, секунды тянулись долго, в ожидании, может быть, последнего для себя взрыва. Как хочется жить в эти минуты! Ни в одной роскоши жизни так не хочется жить, как в эти кошмарные минуты бомбежек. Всегда казалось – пережить бы только этот налёт, а там жизнь будет безмятежной и счастливой.

Бомбы рвались вокруг, взрывною волной обдавая тело щепками и сырой землей – так всегда однообразно вспоминают о бомбежках, так как вспомнить, что «бомба разорвалась рядом», люди уже не могут…

В отчаянном и беспомощном лае хлопали автоматические зенитки. Но разрывы ложились, как бы нарочно, где-то далеко от цели.

В авиации успех дела решают доли секунды. Взлетевшая дежурная пара истребителей, не дав немцам полностью отбомбиться, позорно погнала их от аэродрома. Пытаясь облегчиться и увеличить скорость, немцы безжалостно сбросили остатки своего смертоносного груза на головы своих фрау – прямо на населенный пункт. Оглушенный взрывом, я, тем не менее, был счастлив. В эти последние дни так не хотелось «загнуться» у стен Берлина.

Самолёты давно уже скрылись, а в небо палили и палили зенитчики, позволяя авиаторам бросать язвительные остроты:

– Черти, хотя бы не позорились.

– Соломой кормить их, лодырей!

– А… дэ там нашому тэляти вовка зъисты…

Самым оскорбительным в авиации было слово «зенитчик». И если кто-нибудь хотел посмеяться над кем-то, он говорил: «Эх ты, зенитчик!» И не напрасно. Эти артиллеристы могли хорошо попасть в свой самолёт, или – в чужой, поднесенный им на блюдечке.

Через несколько дней наш аэродром посетили другие гости. Я сидел в машине, ожидая вылета, как вдруг из-за леса, срезая верхушки деревьев, вылетела огромная стальная птица. Теряя скорость, она неуклюже коснулась земли, грузно подскочила, опять коснулась и сразу же остановилась. Все бросились к громадному чудовищу. Это был самый большой самолёт – бомбардировщик наших союзников – «летающая крепость». На плоскостях и фюзеляже сияли опознавательные знаки Америки, во все стороны торчали стволы огневых точек – пушки и пулеметы. Самолет нигде не имел мертвых зон. Два винта из четырех безжизненно стояли, свисала оборванная обшивка, из самолета долго никто не выходил.

Наконец, открылся кусок фюзеляжа, определилась дверь, откуда вылетела стремянка. Двенадцать человек экипажа, один за другим, сбежали на землю. Их лица сияли радостью. Американцы, в чисто свойственной им манере хлопать по плечу, бросились обниматься. Смеялись, оживленно жестикулировали, что-то кричали на своём языке. Мы разделяли их радость, но выразить её словами никто не мог, и мы беспомощно улыбались им в ответ.

Когда прошли первые восторги от встречи и люди немного успокоились, положение стало критическим: свои чувства выражать жестами стало невозможно, а хотелось много рассказывать и расспрашивать. Но для этого не было общего языка, общих слов.

– Сталин! – с восторгом крикнул высокий американец.

– Сталин! – подхватили остальные.

– Рузвельт! – крикнул кто-то из гвардейцев, и братания вновь оживились.

Один американец изобразил на своей шее петлю и, как бы затягивая её, крикнул:

– Адольф Гитлер! – все поняли его и непринужденно расхохотались.

Общие слова нашлись, люди стали понимать друг друга. Судя по всему, американцы питали большое уважение, даже восхищение, к нам, русским людям, сумевшим выдержать и наголову разбить слаженную военную машину немцев.

Американцы бомбили Берлин. Были подбиты зенитным огнём и потому вынуждены были сесть на наш крохотный аэродром перехвата. Мы помогли им отремонтировать повреждённую «летающую крепость», или, как мы её прозвали за огромные размеры, «летающую Америку». Я работал с ними. Они мне очень понравились. Это были приветливые, добродушные и искренние люди – во всяком случае, они произвели такое впечатление. А их находчивости и изобретательности в средствах общения я всё время не переставал удивляться.

В память об этой великой войне и в память о нашей дружеской помощи им, командир их экипажа, в силу своих обычаев, предложил нам обменяться подарками. Бортмеханик «летающей Америки» подарил мне «железный крест с дубовыми листьями» – высшую правительственную награду Германии, как символ победы над ней.

– Коллега… – сказал он, узнав мою специальность, обнял и добродушно похлопал по плечу.

У меня ничего не нашлось подходящего, и я подарил ему валявшийся у меня серебряный портсигар с видом рейхстага на крышке. По его просьбе я выцарапал на нём своё имя и адрес.

Через три дня «летающая Америка» была исправна и могла лететь. Мы тепло распрощались, «Америка» заревела, отбрасывая назад клубы пыли, затряслась от разбега и тяжело оторвалась от земли. Сверкая на солнце, заложила прощальный вираж над аэродромом и исчезающей точкой скрылась в голубой лазури над горизонтом…

Глава 35

Бог создал на свет три зла:

Черта, бабу и козла.

Русская поговорка

Конечно, нет сомнения, что русские девушки в этой Отечественной войне принесли огромную пользу и внесли неоценимый вклад в нашу Великую Победу!

Об этом уже много, много сказано. Но мне хочется (в интересах правды) для полной картины рассказать, что встречались и другие «девушки». Тем более что я имею на это право, так как послужил их жертвой, когда они, так называемые «зенитчицы», по своей беспечности и неорганизованности подбили наш самолет после возвращения из глубокого тыла для выброски десанта. Поневоле имею на них за это особый зуб…

Ох, немало было их в авиации, так называемых специалистов. Они знали все, что угодно, только не свои непосредственные обязанности. Зато всегда были в курсе кто из офицеров женат и кто собирается жениться.

Можно было бы это им и простить – они ведь девушки, «слабый пол». Но беда в том, что они не были и девушками в полном смысле этого слова.

Они пользовались особенностями своего пола и развращали армию. Большинство из них позабросили свои специальности и решили, что выгоднее найти мужа, пусть даже временного, после чего многие превращались в заносчивых, невежественных и страшно грубых женщин.

Причем, действовали четкие правила – чем выше будет муж в звании, тем лучше (до лейтенанта – ради удовольствия, выше – ради продовольствия).

Больше всего фронтовиков раздражало то, что многие вскоре после выхода замуж за офицеров, или подающих на то надежды, вскоре получали медали «За боевые заслуги».

Но мы-то, фронтовики, называли эту медаль своим именем, мы звали ее не «За боевые заслуги», а «За половые услуги». Так оно звучало правдивей.

А этих девушек называли ППЖ (полевая походная жена).

Говорят, после, в Москве, ребятишки, увидев эту медаль у девушки, бежали за ней и кричали вслед: ППЖ! ППЖ! ППЖ!

Платья носили чрезвычайно короткие, так, чтобы они были выше колен, причем, вроде невзначай были видны резинки голубого трикотажа… Ей-богу, так и хотелось поднять это платье еще чуть-чуть выше и хлестнуть сзади хорошей хворостиной по мягкому месту.

Я чувствую на себе недобрые взгляды девушек, но вы переведите этот взгляд на тех, кто опозорил и унизил это высокое и благородное имя девушки. Я уж не стану говорить о таких понятиях, как верность, честность и чувство долга – в войну у этих «девушек» они приняли совсем другую форму.

Глава 36

И я промолвил, поднимая,

Стакан с искрящимся вином:

– Люблю грозу в начале мая,

Когда гремит она, вещая

Салют победы над врагом!

Победа к нам явилась в полк

Гремящей самоходкой.

И салютуем в потолок

Мы ей шампанской пробкой.

Наступала весна… Как всегда, она размягчала сердце, будила мечты…

Пришли тёплые дни и светлые, тихие ночи, полные горячей страсти и стремления к чему-то неизведанному, чего просит и жаждет сердце… Откуда-то из-за леса теплый ветер нёс душистые ароматы разбухших почек, запах хвои, травы. В воздухе кружились бабочки, стрекозы, майские жуки…

Поддаваясь обаяниям весны и чувству скорой победы, гвардейцы оживились, подтянулись, стали жизнерадостней и веселей.

В роскошной вилле, где разместился личный состав нашей эскадрильи, непрерывно стоял шум, слышался заразительный смех, доносились звуки баяна. Как волейбольный мяч, от одного к другому летели остроты. Безостановочно кружился патефон, рассказывались были и небылицы, звонкий смех одобрял удачные выражения. «Весна без женщин» – говорил Серафим.

Военные действия авиации почти прекратились – все ждали со дня на день безоговорочной капитуляции Германии, сигнала о победе. За несколько дней до официального сообщения кто-то пустил слух, что война окончена. Эту долгожданную весть упорно ждали, её быстро подхватили и распространили по фронту. Всю ночь салютовали в небо наши зенитчики, не давая спать авиаторам. Тут уж они попадали туда, куда целились – стрелять «в небо» они умели, но опять оконфузились: их салют был преждевременным.

Лишь спустя неделю мы услышали официальное сообщение о подписании акта безоговорочной капитуляции. Трудно передать, какая волна чувств захлестнула сердце, хотя эту долгожданную весть все давно ожидали.

И сразу же все стали в тупик: было неясно, что мы теперь будем делать без войны, без полётов, без той суровой, но вдохновенной и яростной жизни, которая называлась – битва. Казалось, нам уготована судьба человека, которого отстранили от производства и навсегда упразднили его специальность…

«Что мы теперь будем делать?» – непрерывно задавали мы друг – другу этот вопрос, но никто не находил ответа. Становилось даже досадно: близкая, непосредственная цель нашей фронтовой жизни – Победа – была возможна только в борьбе, потому и борьба была счастьем. Теперь же, достигнув Победы, мы утратили цель жизни, свою звезду, свой ориентир в будущее…

Созвали короткий митинг. Все говорили простые, пламенные слова. Затем весь полк из личного оружия дал салют в честь Победы. Затрещали десятки автоматов, винтовок, карабинов, пистолетов. Стрельба оглушила: это был раздирающий сердце шум радости и торжества русского оружия.

В 12–00 заревели моторы самолётов всего полка (пушки истребителя Ла-7 стреляют через плоскость вращения винта). Машины разворачивались к лесу. Самолёты затряслись от автоматической стрельбы авиационных пушек. От каждого истребителя взметнулись в небо две огненные трассы снарядов, они шли почти параллельно, пересекаясь только высоко над лесом.

Эта картина вновь всколыхнула глубокую волну радости, удовлетворения, в груди заклокотало волнующее чувство гордости за нашу родную страну, за могучую советскую армию, за наш свободолюбивый и добродушный русский народ, который ценою больших жертв сумел отстоять свою независимость и войти в Берлин победителем.

«Победа! Победа! Не будет войны! Вернёмся на Родину! Счастливое время!» – слышалось вокруг.

На следующий день было организовано общее гуляние полка. И чего только не было на длинных, красиво уставленных столах: французские вина, голландские, английские, немецкие закуски…

Колонный зал сиял в цветах. Гремел духовой оркестр, исполняя торжественные марши. За длинными столами сидели гвардейцы. Блистали ордена и медали на груди. Полк прошёл суровый путь по дорогам войны от Северного Кавказа до Западной Германии, от Кубани до Эльбы.

Но многих не досчитался полк за этим столом…

Налили первую чарку. Встал наш новый командир полка герой Советского Союза майор Харламов. Он говорил долго, торжественно и волнующе, разжигая гордый огонек в груди. Заканчивая свою речь, он воскликнул:

Так выпьем за Родину!Выпьем за Сталина!Выпьем за тех, кто остался в живых!

Все встали, и громкое, троекратное русское «Ура!» загудело в большом колонном зале, эхом переливаясь в немецком городе…

«Выпьем за тех, кто остался в живых…» А Вася? Нет Васи… Васи нет! – и я вышел из шумного зала…

Глава 37

…И никто не приедет,

И никто не придёт…

Только ранней весной

Соловей пропоёт…

«Позабыт, позаброшен», народная песня

В северо-западной Германии, над тихой, полноводной рекой, в заброшенном парке города Пренцлау, есть одна, всеми забытая, заросшая могила… В головах её воткнута металлическая лопасть воздушного винта, в ногах – большой, тяжёлый камень… Могилу никто не навещает. Давно уж повяли, засохли цветы, когда-то положенные на неё. Одиноко стоит здесь она, размытая дождем, поросшая травою… Высокая, роскошная липа, тихо шелестя молодыми листьями, широко распустила над ней свои ветви… «Старшина Василий Петренко – 20 лет» – слабо чернело на лопасти…

Но сегодня возле могилы стоял высокий военный человек в авиационном комбинезоне и собачьих унтах, с пистолетом на поясе. Рядом стоял мотоцикл, на котором он приехал. В одной руке человек держал букет цветов, в другой – снятую шапку. Опустив глаза, он молча склонился над могилой, затем медленно присел на корточки, заботливо оборвал траву и аккуратно положил цветы…

Он долго сидел в таком положении, грустно устремив свой взгляд в холодный надгробный камень, затем медленно поднялся, отошёл на несколько шагов от могилы и опустился на каменную плиту, охватив голову обеими руками…

Свежий, ободряющий ветерок тянул вдоль аллеи душистые запахи расцветающей липы, с яблонь осыпался белый цвет и лепестки, кружась, медленно опускались на траву. Всюду чувствовалось обаяние весны, возрождение жизни…

Но человек не замечал этого, он был погружен в свои думы. Ветер трепал пряди волос его обнажённой головы и обиженный невниманием улетал дальше.

Медленно стал накрапывать дождь. А человек, не замечая наступающего ненастья, всё сидел и сидел на камне, обхватив голову руками. Капли дождя стали крупней, они стекали по лицу человека, и нельзя было понять – слезы ли, или струйки воды катились по его щекам…

То был Дмитрий. Он приехал, чтобы отдать последний долг своему лучшему другу, когда-то самому близкому для него человеку. Эскадрилья улетала на Восток, и он навещал могилу друга в последний раз…

Спи, Вася, мой славный боевой друг, верный друг юности нашей военной… Прожил ты мало, но прожил красиво. Юность наша пронеслась в напряжённой курсантской жизни, в далеких военных походах в чужих краях. Жизнь, внешне суровая, внутренне всегда была светлой, содержательной, осмысленной. Мы исполнили юношескую мечту, удовлетворили страстное желание подняться в воздух, в неизведанные голубые просторы. Была Академия с напряжённой учебой, кипучая столичная жизнь, стремление стать полноценным специалистом и посвятить свою жизнь авиации. Затем фронт и исполнение гражданского долга в страстном желании ме́сти. Полёты в глубокие тылы немцев, радости и тревоги, кропотливая работа на аэродромах и вдруг… глупая, нелепая смерть…

Сколько их, таких юных и славных жизней оборвала эта война…

И, закрыв глаза, человек задумался над тем, сколько мечтаний, мыслей о будущем, поздних раскаяний и неосуществимых желаний погребено в этой опаленной земле, по дорогам войны от Сталинграда до Берлина, от матушки Волги до Эльбы… Сколько способных, одаренных людей, когда-то мечтавших, желавших, мыслящих – погребено на этом длинном пути в братских могилах и никогда уже не осуществится то, о чём они мечтали…

Как дика и опустошительна война. Сколько горя и невыносимых страданий пережили за эти годы большие и малые народы мира. Превращены в прах сотни городов, разорены цветущие страны, убиты миллионы людей, и русскому народу понадобилось развернуться во всю свою исполинскую силу, чтобы положить этому конец…

Россия, родная Россия! Высоко вознеслась ты в эту войну над другими народами и государствами… В тяжёлых лишениях и колоссальных жертвах ты завоевала себе гордую славу молодой, могучей, социалистической страны. Перед сколькими поколениями наших потомков эти незабываемые исторические дни станут героическим эпосом в деталях и лицах. О нас вспомнят, о нас будут говорить…

Прощай, верный друг… Что поделать, если не пришлось тебе увидеть плодов наших совместных усилий, не довелось выпить вместе с нами победной чарки… Ты пал невосполнимой жертвой за светлое торжество справедливости…

Пройдут годы… Из руин и пепла вновь поднимутся города и села, залечатся раны, нанесенные войной, забудутся трудности послевоенного периода, сотрётся в памяти людей всё пережитое в эти годы. Но много, много ещё чьих-то разбитых сердец, чья-то неостывающая любовь и память – матери ли, молодой жены, друга или подруги долго-долго ещё будут глядеть на запад, на дорогу, ожидая милого сердцу человека…

В теплый майский день, в день Победы, когда распустятся сады и воздух наполнится весенним, душистым ароматом, мы всегда вспомним о вас, дорогие друзья, помянем добрым, ласковым словом.

Прощай, милый друг навсегда. Здесь, на чужбине, никто не придет к твоей одинокой могиле, не придет никогда, никогда… О, как ужасно это слово!

Прощай… – он, наконец, поднял голову, и всё на свете вдруг стало восприниматься по-иному. Мелкое утратило всякое значение, главное, напротив, приобретало новый, глубокий смысл. На мир смотрели уже другие глаза.

Он быстро встал с камня, шершавой, обветренной рукой смахнул с лица капли дождя. Привычным движением головы забросил назад растрепавшиеся волосы, надел шлемофон и, бросив последний взгляд на могилу, направился к мотоциклу. Затарахтел мотор, нервно отпущенный конус сцепления дёрнул машину, и она быстро понеслась вперед, чихая и брызгая грязью…

Свежее обаяние весны, запах цветов и распустившихся обмытых листьев, теплый весенний дождь, звонкие голоса птичек на деревьях – всё теперь щемящей кровавой раной ранило в самое сердце, заполняло грудь безграничной мятежной тоской…

Часть четвертая

Глава 38

Небо! Небо! Тихий ветерок еле шевелил изумрудную траву. Ещё не просохшие на ней дождевые капли сверкали на солнце. Утро было свежее, чистое, румяное. Моросивший дождик перестал. Аэродром, обмытый теплым весенним дождем, сиял на солнце, мокрая трава серебрилась прохладой. Синело небо, холодное, голубое и бездонно глубокое, и я задумался, глядя на бесконечную лазурь. Эх, небо, небо. Как заманчива твоя бесконечная голубая лазурь, как увлекательны твои просторы!

Город Гю́стров. Большой, роскошный аэродром, окруженный со всех сторон лесом. В лесу виднелись планеры, разбитые самолёты и автомашины немцев. По аэродрому валялись листовки из типографии, так называемой РОА (русской освободительной армии), возглавлял которую гнусный предатель Власов. В них он наивно критиковал колхозы и нашу общественную жизнь.

Это быль вопль утопающего, хватающегося за соломинку. Это была целая библиотека, целый исторический архив документов фашистской пропаганды, их было как опавших осенью листьев. Я поднял одну из листовок, валявшихся на аэродроме. На ней были изображены улыбающиеся лица якобы советских военнопленных, счастливо устроивших свою жизнь в Германии. Листовка была на русском языке, звала сдаваться в плен. С другой стороны был изображен черный цыган, скалящий белые зубы и немецкий офицер, принимавший сдавшегося в плен цыгана. Снизу был подписан их разговор, смысл которого был приблизительно такой:

– Я вижу крах России, уважаю немцев, потому пришёл служить немцам, – говорил цыган.

– Сколько вам лет? (слова офицера)

– 35. (цыгана)

– А в паспорте ведь 40.

– А, это те пять лет, что я був в колхозе, я их не считаю, не жив, а мучився.

Интересно было найти такую листовку перед крахом Германии на аэродроме в преддвериях Берлина. Здесь же валялись последние номера немецкой газеты, зовущей к порядку и борьбе до конца. Большими буквами был написан лозунг Геббельса:

«Sie wollen leben? Also kämpf!» («Хочешь жить – сражайся!») Рядом помещался портрет Геббельса, на него приходилось большое жирное пятно – из-под сала. Видно, эти номера газет шли уже не совсем по назначению. Геббельс из жирного пятна силился глядеть браво, как бы желая сказать своим видом перепуганным немцам: «смотрите, а я ничего, мне и не страшно».

Мы расположились в длинных бараках, в которых до этого жили эсэсовцы. Занялись благоустройством. В полку началась мирная жизнь, но лучше была бы она фронтовой. Заняться было нечем, и стали вводить так называемые «порядки». Подъем, зарядка, осмотр, строевая, техучеба и прочее. Целый день, страшно надоедая, слышались команды: «Становись!», «Разойдись!». И хуже нет сознания того, что делаешь всё без толку. Люди во время войны работали, не чувствуя усталости и с удовольствием, так как знали, что работают в пользу. Теперь же всё пошло наоборот.

Каждое утро водили весь состав эскадрильи на утреннюю поверку на КП – километра полтора. Там была полковая поверка. Озлобленные, все забавно острили на этот счет; особенно отличались лётчики. Эти пустые, изо дня в день повторяющиеся формальности сильно раздражали; это даже было издевательство над заслуженными людьми. У всех буквально, начиная от моториста и кончая помощником командира эскадрильи, проверяли состояние внешнего вида. Это было унижением, повторяющимся изо дня в день.

Глава 39

В воздухе ревели сигналы воздушной тревоги. Все суетились на аэродроме. Бежали пилоты с картами и шлемофонами в руках. Техники метались по аэродрому с криками: «Воздух! Воздух! Сжатый воздух!» – БАО вовремя не подвезло к самолётам баллонов со сжатым воздухом. Вылет задерживался. Я побежал к компрессорной, но машины, подвозящей баллоны с воздухом, здесь не было. Несколько баллонов лежали рядом.

– Слушай, солдат, давай, помоги взвалить на плечо, – попросил я.

– Да что ж ты: он больше семи пудов весит, не донесёшь так далеко.

– Давай, давай! – и я понес баллон сжатого воздуха к своей машине.

Я с трудом дотащил его до машины, сбросил и закашлялся. Всё усиливающийся кашель, начавшийся после того пожара, теперь больно драл в груди. И вдруг полилась изо рта кровь из легких – чистая и прозрачная. Она била фонтаном. Я быстро лег на траву, катался по ней, задыхаясь от кашля. Никто меня не видел.

Прибежавший лететь пилот увидел меня на траве и обдал водой из противопожарного ведра. Я расстегнул грудь, и кровь притихла. Машину выпустил техник звена (моторист и оружейник, как всегда, были в наряде). Санитарная машина увезла меня в санчасть. Там я полежал с недельку, и мне дали направление в гарнизонный терапевтический госпиталь. Чувствовал, что иду надолго. Я зашёл в эскадрилью. По-раздавал свои личные вещи ребятам. Свой трофейный «парабеллум» подарил Михайлову – своему первому наставнику в части. Остальное барахло отдал Серафиму. Он был понижен в должности и, по его просьбе, переведён ко мне в мотористы. Но возле машины его видеть можно было редко – он пропадал в караулах и дневальствах.

Потеряв много крови, я чувствовал слабость в ногах, донимала тошнота. Простившись с товарищами, я вырезал себе хорошую палочку и вышел на дорогу. Оглянулся. И зелень аэродрома, и яркий дневной свет, и прохладная голубизна неба – всё представилось в мучительной непередаваемой прелести, которую можно почувствовать только при расставании…