Когда в юность врывается война

С какой непредвиденной радостью мы ощутили под собой землю: она теперь была такая хорошая, твердая и уже совершенно безопасная… Выворачиваясь среди самолётов, к месту посадки бежала санитарная машина.

Михайлов был ранен мелкими осколками в лицо, Ваня Самсонов лежал без чувств, широко разбросав руки, ватный комбинезон его на груди густо пропитался кровью, глаза были закрыты, лицо не подавало никаких признаков жизни. Его быстро подхватили и уложили в санитарную машину. Увезли и Михайлова.

Мы со Стрельцовым почти не пострадали. Куском оторвавшейся дюрали штурману слегка обрезало руку, у меня каким-то чудом вырвало из под мышки большой кусок ваты. Но оба мы крепко пропитались бензином. Рубаха прилипла к телу, комбинезон скрипел. На «Виллисе» подкатил командир полка. Он с восхищением посмотрел на разбитый самолёт. Висела разорванная обшивка, в плоскостях сияли дыры, с элеронов свисала перкаль, осевой компенсатор руля поворота совсем отлетел, стабилизатор сильно погнуло. Только матерый ас мог вести такую машину в воздухе, она буквально пришла «на честном слове и на одном крыле». Командир наскоро расспросил о случившемся и строго приказал нам немедленно заменить одежду, так как, пропитанная бензином, она была очень огнеопасна. Мы направились к каптерке в БАО. Каптерка БАО размещалась в лесу тут же на аэродроме.

Хотя было раннее утро и моросил мелкий дождик, на аэродроме уже оживала боевая жизнь: прогревались моторы, копошились техники, бензозаправщики развозили бензин.

– Товарищ бортмеханик! – Окликнул меня чей-то звонкий девичий голос. Мы остановились. Это была почтальон полка, маленькая кругленькая девушка по прозвищу «кнопочка».

– Ох, заставила бы я вас танцевать, да вижу, вы очень устали, – с сочувствием сказала она, внимательно заглянувши мне в глаза и, прикрывшись своей шинелью от дождя, стала рыться в полевой сумке. Видно было, что она только что проснулась: была какая-то заспанная, пухленькая, хрупкая.

– Вот, из Москвы, – многозначительно улыбнулась она и протянула мне голубой конверт, на котором я узнал аккуратный почерк Аннушки.

– О, спасибо, кнопочка! Спасибо! Мы с тобой непременно будем танцевать! – Я спрятал письмо подальше: не хотелось читать его в такой обстановке.

Мы вошли в вагон – каптерку БАО. Он был длинный, узкий с единственным маленьким решетчатым окном в противоположной стене. Сразу запахло бензином. В вагоне толпились несколько девушек БАО. Узнав, что мы только сейчас возвратились с ночного полёта, они набросились с тысячью вопросов, с видимым уважением и любопытством глядя на нас. Вопросы их были самые разнообразные и простодушные до наивности:

– Ой, не могу себе представить, как вы летаете по ночам, ведь ничего ж не видно? Когда летят бомбить, я думаю, где он там сидит за тучей, посмотреть бы ему в лицо. А вот они… полуночники.

– Ночью – к немцам… Ой, жутко!

– А почему ночью?

– Брось курить, Маша, видишь люди в бензине. Белье нашлось, но девушки беззаботно щебетали, задавая вопросы, и никак не догадывались уйти. Разбираемый нетерпением скорее прочитать письмо, я с трудом отбился от них и пробрался к маленькому решетчатому окну. Стрельцов, сверкая золотым зубом, шутками отбивался от девушек. Он демонстративно снял свою меховую куртку, расстегнул гимнастерку, давая тем самым понять, зачем мы сюда пришли, но девушки, поглощенные любопытством, без конца щебетали и щебетали, и на этот раз были крайне недогадливы.

Я распечатал письмо. «…Прими мой горячий привет с океаном счастья, морем сил и… ручейком воспоминаний…» – только и успел я прочитать: сзади что-то пыхнуло, и меня слегка толкнуло к окну. Я оглянулся. Жуткая картина открылась глазам: вся дверь, висевшая куртка, какие-то тряпки на полу и ноги штурмана были охвачены пламенем. Девчата, как воробьи, с писком и криком, выскочили в дверь, за ними с горящими ногами вывалился Стрельцов. Кто-то в спешке опрокинул зенитный снаряд, служивший лампой, из него выплеснулся бензин, – и всё заволокло, всё охватило красными языками пламени…

Кто встречался с бензином, особенно авиационным, тот знает, что значит – горит бензин, – как молниеносна эта картина. Весь вагон стало заполнять черным густым дымом. Я оказался в ловушке. Первой мыслью было – бежать скорей через пламя в дверь, но тут же какая-то неведомая, но властная сила, которой я многим был обязан в жизни, внушающе зашептала: «Спокойно! Спокойно!» И сразу же стали ясны последствия первой мысли: в пламени пропитанный бензином комбинезон воспламенится, будет гореть всё белье, потушить сразу нечем – значит мучительная и глупая смерть. Нет!

Я изо всей силы ударил в стенку вагона, но удар собачьего унта был настолько мягок, а стена настолько тверда, что в ответ лишь послышался глухой звон металлических расчалок. Окно было очень маленькое, пол толстый: глаза искали спасения. Неужели нет выхода? Он был один – освободиться от пропитанного бензином белья и тогда проскочить сквозь пламя. Едкий дым всё гуще заполнял вагон, дышать стало нечем. Забравшись в самый угол вагона и, прижимаясь к полу, я быстро раздевался. Летели пуговицы, застежки, замки, крючки – их было так много: в дальние полёты мы одевались тепло. Комбинезон был мал в плечах и, проклятый, никак не слезал с них лежа, а каждая секунда была дорога. Я задыхался, дышать совершенно стало нечем, жгучий дым резал глаза, в висках стучала кровь, а мысль, как неисправная граммофонная пластинка, повторяла, сбиваясь на одном и том же: «сбросить, сбросить». Душил кашель. Собачьи унты не за что было зацепить, они никак не снимались. Наконец, я стащил их и швырнул в сторону, слетел комбинезон, но силы оставляли меня. Успею ли? И я не успел…

Отчаянная мысль беспомощности с ужасом пронеслась по телу (несчастен тот, кто когда-либо испытал её!) «Неужели так глупо!.. Спастись там, и так бесславно погибнуть здесь!.. Нет! Нет! Нет! Не может быть! Как угодно, но только не так!» – руки рвали всё на груди и стаскивали с тела, сознание затуманилось. Я задыхался в страшных мучениях. Горе тому, кто умирал такою смертью! Я собирал последние силы, но двигаться уже не мог. Какая-то тупая теплота раскатилась по телу, как будто бы чем-то тяжёлым ударило по голове, сознание выключилось…

Очнулся я на длинной грязной доске. Оголенную грудь хлестал дождь. Вокруг толпились люди.

– Да разойдитесь! Шире! Шире! Дайте человеку воздух! – кричал кто-то.

Я сразу не мог понять, где я, что случилось… Грудь была поцарапана, с плеч свисали разорванные куски гимнастерки, но когда люди расступились и впереди блеснул горевший вагон с проломленной стеной, всё стало ясно, хотя прошлое сохранилось в памяти туманно, расплывчато, казалось, что это случилось давно – давно. «Вытащили, значит», – с холодным равнодушием догадался я: в теле была такая страшная усталость, что всё на свете уже не имело никакого значения.

Свежий ветер и холодный дождь понемногу возвращали силы. Вокруг улыбались гвардейцы.

– Ну, рассказывай, что там на том свете, какие новости?

– Без продаттестата не принимают?

– Он ещё молодой – не приняли…

Я попробовал подняться с доски. Голова закружилась, начался кашель – непрерывный, дерущий в горле, черные сгустки сажи летели из лёгких, тошнило. Кто-то сбросил куртку и набросил мне на плечи.

– Вася… – узнал я своего верного друга, – а Стрельцов? – с ужасом вспомнил я о штурмане.

– Увезли. Ноги у него… немного обгорели. Это он мне и крикнул о тебе…

Своим спасением я был обязан Васе. Он догадался обо всём и ломом сумел прорубить стену в вагоне.

Люди расходились. Вася убежал, чтобы раздобыть для меня какую-нибудь одежду. Вагон никто не тушил, в этом уже не было необходимости – он догорал. Я сидел перед ним на корточках, прикрывшись курткой, и грустно глядел в огонь. Мятежная тоска вселилась в душу. Там, где-то в огне и пепелище, остались все мои документы, фотографии, вкладная книжка, адрес, данный диверсантом и письмо, такое долгожданное письмо осталось недочитанным…

Вот они – «океан счастья, море сил и ручеёк воспоминаний…» Впрочем, не будь того письма, дело могло обернуться ещё хуже… Бессонная ночь, столько пережитого за эти последние сутки окончательно расстроили нервы, и я потерял всякую власть над собой. Страшная досада, непреодолимая тоска и жуткое отчаянье бушевало в груди. Вот она, жизнь – всегда так глупа. И «только издали она нарядна и красива, и только издали влечет к себе она». Только в воображении, в книгах, в романах она привлекательна, там все гладко, последовательно, закономерно. В жизни же, в действительности всё наоборот. Здесь нет справедливой закономерности, мало правил, много исключений, а слава и счастье мало зависит от способностей и особых качеств человека, и чтобы добиться их, надо быть просто счастливым. Жизнь же может оборваться очень глупо и дешево, и, по сути дела, она не стоит того, чтобы о ней так много заботиться. Глупая, незначительная, совсем не предвиденная случайность порою решает чрезвычайно многое… Могли ли мы думать, что, возвратившись из такого дальнего и опасного полёта, можем погибнуть в совершенно безопасном месте… Мог ли я думать, что эта нелепая случайность впоследствии станет для меня такой роковой…

Вагон догорал. Давно уже затихли взволнованные голоса, люди разбрелись по своим местам, всё утихло. Только слабо шумели вершинами высокие ели, окружавшие вагон, да с глухим треском последние языки пламени лизали серые груды хлама…

А холодный дождь моросил над пожарищем и, возвышаясь над лесом, медленно поднимался черный, густой дым.

Часть третья

Глава 28

Где ж вы, где ж вы,

Где ж вы, очи карие?

Где ж ты, мой родимый край?

Впереди – страна Болгария,

Позади – река Дунай…

«Под звёздами балканскими» (стихи М. Исаковского, музыка М. Блантера)

Тяжела и безжалостна фронтовая жизнь. Много физических и моральных сил требуется для этой жизни. Но велика и благородна цель у защитников своей отчизны. Навсегда останется в памяти людей тот великий поход в Западную Европу, навеки будут священны славные дела фронтовиков…

Велика и благородна цель у солдата, но кроме той большой, общей цели, у каждого человека на фронте есть своя маленькая, личная цель, ради которой он воюет и которая согревает его в трудные минуты суровой фронтовой жизни.

Трудно, тягостно и бессмысленно жить, когда нет впереди идеала, к которому бы всегда должен стремиться. Пуста и бесценна жизнь без фантазии…

И на фронте у каждого человека была своя фантазия, свои задушевные мечты, своя духовная пища. Ради этого люди шли навстречу трудностям и поэтому легко преодолевали их. В эти трудные минуты фронтовой жизни одних согревала горячая любовь молодой жены, других манящая любовь далекой, но любимой девушки, третьих – ласковое и нежное чувство к детям, оставшимся там, далеко на Родине. Эта любовь как-то смягчает трудности, предложенные жизнью, вселяет волю, и человек всегда держит себя в руках, он бодр и весел везде, куда бы его ни забросила суровая и грубая война…

Часто в тягостные минуты лишений, разочарований и уныния я доставал скромный подарок Аннушки – простой беленький платочек, заботливо вышитый по краям. Простой платочек, но сколько в него было вложено задушевных, волнующих чувств, сколько прекрасной жизненной силы! И при виде его, как от солнца туман, расползались и рассеивались мрачные мысли, и на смену им там, где-то глубоко в груди, зарождались уже новые чувства, совсем другие, приятные и волнующие, в памяти воскресала она – далекая и близкая девушка, и сердцу было приятно вспомнить и немного взгрустнуть по ней…

И снова хотелось жить, идти куда-то навстречу трудностям, скорее преодолевать их, чтобы приблизить час победы…

Глава 29

Страшись, о, рать иноплеменных:

России двинулись сыны!

А. С. Пушкин, «Воспоминания в Царском Селе»

Машины шли на запад… Длинные колоны «Студебеккеров», «Виллисов» и «Шевроле» мягко неслись по гладкому асфальту шоссе…

Советские войска перешли западную государственную границу Германии и продвигались по собственной немецкой земле. Дорога сверкала асфальтом, прямым и гладким как зеркало. По бокам её тянулись роскошные лесонасаждения, местами такие высокие, что деревья через дорогу соединялись своими вершинами, и тогда она походила на тропическую аллею, прямую и длинную, насколько хватало глаз…

Эх, дороги! Фронтовые дороги! Как далеко растянулись они на сотни, тысячи километров, от самого Сталинграда до Дрездена, от матушки Волги до Эльбы…

И кто только не прошёл по ним, кому не врезались глубоко в памяти они за эти жестокие четыре года… По ним отступали, неся на душе сердечную тоску, по ним неслись в стремительном порыве наступления…

Разбитые, занесенные снегом мосты, овраги, воронки, холодные ветры, несущие пепел из сожженных селений, одинокие осиротевшие трубы, обгоревшие телеграфные столбы, разбитые танки, почерневшие трупы, наводившие ужас, пушки, машины – кому не врезались в память они, их никогда не забудут фронтовики!

Дорога вела к областному городу. Немцы, предчувствуя справедливую расплату, бежали прочь, оставляя всё награбленное в своих насиженных гнездах. Но их перегнал наш фронт! И теперь босые, прихрамывая, с тележками и детскими колясками, загромождая дорогу, они стадами возвращались в своё логово.

«Вот так в 1942 году шли и наши ни в чем не повинные люди, так шли и мои старики», – подумал я, – и сжалось сердце, – «вот они перед нами – племенные арийцы. Они взрастили головорезов и разбойников, с давних времен кичились своею арийскою расою, посягали на чужое добро, пользовались награбленным с нашей, русской земли, поддерживали гнусную политику Гитлера…»

Внешне они казались спокойны и мало озабочены. Трудно было понять, о чем они думали. Поняли ли они, что случилось со страной, с народом, поняли ли всю огромную величину этого исторического события, или, может быть, были только озабочены личной бездомностью и измучены дорогой. Вместилась ли в их головы мысль о том, что произошёл не только проигрыш войны, но и крах всех их убеждений, крах всех их установок и разбойничьих традиций.

Не знаю, я не видел на их лицах ни капли раздумья, не слышал расспросов о своём будущем. Они мало интересовались приказами советских властей, и, казалось, хотели держаться в стороне от всего происходившего. Трудно понять народ, отделивший себя от всех народов мира стеной высокомерия и пустыней ненависти… И смешными и жалкими казались немцы теперь, когда из одной крайности они попали в другую, из игры в господ, – в игру рабов…

Они не видели у себя чужих солдат, они видели у себя чужих пленных. Но теперь есть уверенность сказать, что обозленные тягостью войны русские солдаты проучили их так, что сыну, внуку и правнуку закажут они «не ходить с мечом на землю Русскую». В этой войне немцы научили нас воевать, и в этой войне мы их отучим. И опять хотелось крикнуть немцам громко, на всю Германию, знаменитые слова Александра Невского:

«Идите и скажите всем, что Русь жива,пусть без страха жалуют к нам в гости.Но кто с мечом войдет на землю русскую,тот от меча и погибнет. На том стоит истоять будет земля русская»,

Дорога вывела на гору, откуда открылся вид на один из промышленных центров. Город Бранденбург. Он наполовину разрушен, а на уцелевших домах вывешены белые флаги – символ покорности России. Они вызывали у наступающих фронтовиков приятное чувство удовлетворения, чувство гордости за нашу славную Родину, за свою могучую Красную армию, за наш свободолюбивый и добродушный русский народ.

В городе восстанавливалась жизнь. Через город по узким мощёным улицам с шумом и лязгом шли армады танков, автомашин, колоны пехоты, артиллерии. Невольно приходилось удивляться, какая могучая власть единого ума и воли управляет этой гигантской, поистине – чудовищной силой. На перекрёстках дорог с ловкостью жонглеров регулировали движением наши девушки – бойцы ВАД(а) (военно-автомобильной дороги). И как приятно, как радостно было видеть их, наших, русских, девушек на этой чужой вражеской земле, как дороги они были огрубевшему в войне, но по-прежнему русскому сердцу. Даже военная форма не лишала их того несказанно милого, теплого обаяния, которое свойственно только девушкам…

С величественной, но сомнительной недоступностью, легко и свободно работая флажками, регулировали они кипучее движение, направляя стальную армаду по заданному пути. Они успевают принять каждую машину на красный и желтый флажок, взять флажки в левую, откозырять правою рукой и, самое главное – улыбнуться… И каждый, проезжая мимо, глядит в их сияющие счастьем очи – голубые и карие, озорные и серьезные – и не может не улыбнуться им в ответ…

– Дочка, куда дорога на Москву? – спрашивает старушка, освобожденная из рабства.

– А вот сюда, сюда, мамаша! Вот, катись себе да катись: дорога гладкая, как скатерть!

Старушка остановилась. Умиленными, полными счастья глазами она провожала колоны машин… А над городом, заглушая всё рёвом мощных моторов, эскадрилья за эскадрильей шли самолёты… И старушка долго глядела широко раскрытыми глазами в чистое голубое небо им вслед…

Машины шли на запад…

Глава 30

Святое и грозное пламя

Расплаты бушует в груди.

Родная Россия за нами,

Горящий Берлин – впереди.

На нашей улице праздник… Долго ждали его, много тяжёлых будней предшествовали ему, но он пришёл – под нами была немецкая земля… И теперь каждый хотел чем-нибудь его отметить, и каждый отмечал его по-своему. Особенно своеобразно отметили этот день младшие специалисты – мотористы и оружейники.

Степан Верёвка принес себе пышную перину и запасся свиным салом – это был сугубо хозяйственный человек. Игорь Сухих – страшный любитель вальсов Штрауса – достал где-то аккордеон, хотя совершенно не мог на нём играть. Антоша – любитель детских лакомств – на каком-то трофейном продскладе раздобыл целых два ящика шоколада, но пока ходил умываться после «трудов праведных», гвардейцы растащили шоколад, оставив для Антоши соответствующую долю. Антоша возмущался:

– Чёрт знает, – с досадой сплюнул он сквозь зубы, попав прямо в глаз валявшемуся под ногами портрету Геринга, – всё порастащили! Я сам хотел всех угостить ради такого праздника… Порастащили, кто много, кто мало, – ворчал он.

– Да брось, Антоша, никто мало не взял, – моргнул один гвардеец другому, – не тужи. Если хотел угостить, то угостишь: Германия только начинается…

Возбужденный, прибежал Шота.

– Поэма! – крикнул он Степану Верёвке, – вот смотри, часы достал! У танкистов, понимаешь, за тот маленький фотоаппарат выменял! Смотри – серебряные! Говорят – анкерный ход, на семнадцати камнях, идут, как в аптеке, с американской точностью! Сказали, что хронометр, – Шота на одно мгновение задержал свой восторженный взгляд на часах, и лицо его вдруг резко переменилось: из восторженно-радостного оно стало вдруг испуганным. Он рывком поднес часы к уху, прислушался, затем – к другому и вдруг с яростью начал их трясти: часы стояли. Вокруг захохотали.

– Точно, как в аптеке: – хохотал Игорь Сухих, – перед употреблением – взбалтывать! Настоящий хронометр: два раза в сутки – самое точное время, только ты успей в это самое время на них посмотреть…

– Воны спорчини, – сделал глубоко мудрое заключение Степан Верёвка и с брезгливым сожалением посмотрел на своего пылкого друга. – Обдурылы тэбэ ти танкысты. Бач, – и, усмехнувшись, добавил: – А ты – поэма!

Здесь, на территории врага, резко изменились взаимоотношения людей и отношение к вещам: люди стали друг к другу ближе, родней, а вещи потеряли всякую цену и право на собственность. Не было ничего личного, всё было общим, здесь был настоящий коммунизм.

Все домашние вещи – роскошная мебель и личные вещи – были оставлены немцами нетронутыми. Но передовые части пехоты везде оставили свой след: великолепные светлые залы, обитые коврами и прекрасно декорированные, были превращены в уборные; прекрасные трюмо во всю стену, пианино, картины и прочее – всё было разбито, прострочено автоматными очередями. Огрубевшие, обозленные войной солдаты тешились, вволю наслаждаясь своим правом…

Личный состав эскадрильи разместился в большом корпусе рядом с аэродромом. Наступил вечер. Никто так никогда не заботился о своём личном благополучии, как теперь, в этот первый день на территории немцев. Тут уж можно было только удивляться разумной инициативе русского солдата. Добрый почин Степана Верёвки был подхвачен техниками и пилотами. Кто сам волочил себе на ночь перину, кто мобилизовал для этой цели возвратившихся немцев.

– Хватит, пора уже русскому солдату спать на перине! Он уже своё отоспал на сырой земле, под открытым небом! – толковал пилот Катавасов, готовя себе на ночь пышную постель…

К ночи почти у всех были перины и по большому мешку тряпок – костюмов, отрезов, обуви и даже дамского платья. Возбужденные этим днём, обмениваясь впечатлениями, гвардейцы долго не могли уснуть. Я тоже притащил себе пышную перину и с удовольствием растянулся на ней. Приятно было отдохнуть, не чувствуя под собой надоевших горбылей землянки, но уснуть на ней я никак не мог. Долго переворачивался с боку на бок, весь утопал в пуху, телу становилось от этого жарко, душно и уснуть никак не удавалось. Ворча и переворачиваясь, я мучился до полуночи, и так бы, наверно, мучился и до утра, но терпение кончилось, и я со злостью вышвырнул перину на пол – и сразу же уснул на тонком матрасе. В углу кто-то тоже сопел и ругался, стаскивая перину с койки:

– Не привык я на ней спать, проклятая, никак не усну! – А на утро открылось забавное зрелище: добрая половина перин безобразно валялись на полу, а люди жалели о потерянной половине ночи.

Так началась необыкновенная, чрезвычайно веселая и полная забавных приключений фронтовая жизнь на территории немцев.

Погода стояла нелётная. В такую погоду, в свободное от полётов время гвардейцы часто навещали немцев, или как говорил инженер эскадрильи, «делали геологические экспедиции по раскопкам исторических вещей, принадлежащих нашим предкам». Однажды ко мне зашёл Вася, и мы тоже отправились в город. Собственно говоря, мы ни в чем не нуждались. Посылки на Родину ещё не принимали, а когда стали принимать, кто-то пустил слух, что они пойдут не по адресату, а на нужды пострадавших. Поэтому в полку мало кто возился с посылками. Правда, более пожилые люди, на своей спине прочувствовавшие в гражданской жизни цену вещам, носили с собой большие мешки, но опять-таки до первой перебазировки. Тут обычно мы их сажали в самолёт, мешки предлагали оставить рядом с самолётом – и улетали…

И теперь мы шли в город просто поискать приключений. Правда, Вася как-то промолвил, что ему «необходимо подобрать для своего кармана часы», я рассчитывал приобрести реглан. Но всё это было между прочим. Главное – лестно было пройтись по улицам европейского города в положении победителя. Льстило самолюбию, когда какой-нибудь уже пожилой немец, может быть знатный ученый, профессор сходил с дороги, снимал шапку и кланялся двадцатилетнему русскому пареньку, геройски выросшему за войну. С гордостью мы шли по тротуару, по тротуару, по которому в своё время немцы разрешали ходить всем, всем пленным, только не русским. Поляк, француз, чех, румын, даже украинец и любой нацмен имел право идти по немецкому тротуару. Русскому же человеку это право запрещалось, он должен был идти по булыжнику мостовой с позорной биркой на груди – «ost» (восток). И теперь приятно было видеть, когда русские шли по этому самому тротуару, немцы сходили с него совсем, освобождая дорогу, и кланялись. Сознание того, что мы пришли сюда как справедливые мстители самой могучей, самой цивилизованной армии всей Европы приятно волновало грудь и невольно заставляло держать голову выше, расправив плечи, выпрямить грудь.

По дороге навстречу нам, взволнованно жестикулируя, попались три поляка в военной форме. Они остановились и обратились к нам с длинной возбужденной речью, в которой в начале я ничего не понял, кроме русского мата.

– Постой же, вы, один кто-нибудь, – перебил их Вася. Поляки успокоились, и мы, наконец, с трудом поняли, что они отстали от своего «войска», что голодные и что немец, к которому они обратились, не дал им покушать.

– Где он? – грозно спросил Вася.

Поляки указали. Мы все вместе вошли в дом. Здесь, судя по роскошной обстановке, жил богатый бауэр. В углу сидел немец – старик, видно, сам хозяин, мрачно опустив голову. У стола ковырялась толстая, мясистая, самая типичная немка.

– Ну! Что же молчите?! А?! Приветствовать надо гостей! Мы пришли из России! Знакома вам такая страна?! А?! – басом заревел Вася, расправляя свои могучие плечи. Здесь мы чувствовали себя хозяевами, больше того, мы чувствовали себя судьями. Мы имели право судить. Это право мы завоевали в тяжёлых, неравных боях, в тягостных мучениях в начале войны, в лишениях и невинными жертвами. И теперь мы пришли в Германию как мстители к виновникам, как судьи к преступникам, чтобы расплатиться за всё: за невинно разрушенные и разграбленные русские города и села, за тысячи бездомных сирот, за поруганную старость наших отцов и матерей. Мы имели теперь законное право судить – расстрелять или помиловать своих преступников, решать чего они заслуживают, всё зависело от нас. Нам была дана неограниченная власть, власть оружия, и мы безответственно могли совершать любой произвол. Я взглянул на Васю.