Глубина

Я помню, как курсантом первый раз приехал на практику на Северный флот. Нас везли от вокзала в Мурманске на камазах с кунгами. Дорога хорошо запомнилась – водители грузовиков соревновались между собой на этих узких трассах, петляющих между сопок, подбирающихся осторожно к заливу, поворачивающих над обрывами, скрывающимися в сотнях поворотов. Нам было немного страшно, потому что постоянно казалось, что мы перевернёмся, вылетим в залив или кювет, наши тела раскидает по мёрзлой заполярной земле. Но никого и ничего не раскидало, мы благополучно добрались до Гаджиево. За окном давно было темно – зима, полярная ночь, кругом всё в снегу. Мы въехали на территорию базы. Я даже не сразу понял, что это такое – огромные чёрные силуэты, практически сливающиеся с окружающей темнотой. Они были похожи на тени от домов – такие же огромные, притаившиеся. Только на третьей тени я понял, что это подводные лодки, покоящиеся у причалов. Внутри было волнительно. Утром я смогу их увидеть на свету, если они не исчезнут, как любая тень, с которой я их перепутал. Мне они казались такими огромными, что рядом с ними находиться невозможно, сразу придавит, не физически, так морально. На свету они были тоже гигантскими, похожими на китов, которые вынырнули, чтобы глотнуть воздуха и снова погрузиться. И тогда я подумал, что рано или поздно моя дальнейшая жизнь будет с ними связана однозначно.

Я сидел и пил чай в столовой. Фоном что-то включили вестовые на телевизоре. Песок немного раскидало прочь от меня, но добрая его часть застряла в глазах. Вокруг только гудение вентиляции, даже с камбуза никаких звуков не доносится. Над нами сейчас тонны ледяной воды, над этой водой светит полярное солнце, или небо затянуто серым покрывалом, или идёт дождь, или мокрый снег. И даже снег может быть. И где-то под поверхностью моря мы рассекаем толщу неприветливой солёной воды обрезиненным корпусом, внутри которого спим, едим, бегаем, играем в войнушку. Внутри которого мы ждём приказа, доедая сушку с варёной сгущёнкой под чай с лимоном. Не проникает к нам ничего – ни солнце, ни крики чаек, ни ветер, ни сигнал сотовой связи. Отделяет нас от миллиардов тонн воды только лёгкий и прочный корпус, да обшивка. Положишь руку на корпус, а там холодно, почти можно ощутить, как кусает море за руку сквозь сталь.

Развод на вахту в первые дни всегда проходит согласно всем инструкциям и правилам, всех опрашивают, зачитывают аварии, произошедшие в разное время на разных флотах. Подводники всегда уделяли много времени борьбе за живучесть, потому что все находятся в равных условиях перед лицом смерти. Ладно, не так мрачно, но перед лицом аварии точно. И нельзя мешкать – огонь распространяется в считанные минуты в замкнутом пространстве отсека, забортная вода рвётся через пробоину тоннами, ракетное топливо выедает всё живое. И каждый день мы будем отрабатывать возможные варианты развития аварий, чтобы быть готовыми. Тьфу-тьфу-тьфу. И по голове, она же деревянная. Потом разбор действий всего личного состава отсека, кто и что не сделал, не успел, помедлил. Время в прочном корпусе играет против нас. Всегда против нас. Каждый из нас знает, какие действия за какими следуют, что нужно принести-унести-надеть-включить-выключить. И хорошо, что знают только в теории, дело до практики не дошло.

Двадцать минут развода смены на вахту длятся невероятно долго. Песок спрятался в уголках глаз, никак его не вымести, никак не выдуть. Боевой пост находится в выгородке – это пространство, отгороженное от общего объёма отсека, закрытое дверью, наполненное оборудованием. В моей выгородке шумят вентиляторы охлаждения стоек питания для трёхстепенных гироскопов, которые покоятся на стальных постаментах, тихонько жужжа. Мало что понятно? Не переживайте, все эти механизмы нас не затронут, они тихонько будут лежать реквизитом на втором или дальнем плане. Среди этого жужжания сижу я, с песком в глазах, с непонимающим телом, ручкой, занесённой над журналом, приготовившейся стремительно броситься вниз, на бумагу, оставить свой след. В этом журнале по почерку можно будет прочитать настроение каждого дня, каждого из нас троих. Если бы кто-то умел читать почерк. Бумага неслышно скрипит под шариковой ручкой синего цвета, вентиляторы перемешивают воздух, гасят лёгкие шумы, доминируют над тишиной.

Я не даром взял с собой электронные версии книг, именно здесь будет прочитана их большая часть. Вся моя вахта заключается в том, чтобы стойки исправно жужжали, гироскопы исправно вращались, красный свет на пульте не загорался. И чтобы всё было исправно необязательно вперивать свой взгляд в работающие механизмы, достаточно лишь периодически контролировать, раза за вахту достаточно. Нужно внимательно слушать, потому что, если происходит сбой, сразу слышно изменение в жужжании. Мои уши натренированы слышать это изменение. Могу себе позволить читать в то время, когда жужжание монотонно и не вызывает подозрений.

Люди не механизмы, не роботы, они наделены неподвластными для неодушевлённых предметов эмоциями. Какими бы по характеру люди не были разные, у всех есть эмоции разных степеней проявления. Как это относится к вахте? А так, что бдительность – понятие относительное. Поэтому всегда, на всех видах суточных дежурств люди будут спать – они не роботы. Если пройтись по кораблю в ночное время, то бодрствовать будут только вахтенные отсеков, да центральный пост, остальные посты плюс-минус, в зависимости от усталости человеческих организмов-механизмов. Естественный процесс.

Ручка оставляет синие следы, словно она ранена и пытается куда-то доползти. Мне нравится от руки заполнять журнал, чувствую каждую букву, каждое слово. Они все повторяются и нет каких-то уникальных записей в этом журнале. Раненая ручка доползла до правого поля, её след замер в ровных очертаниях слов и предложения: «В работе 3,4 канал СКДО. Замечаний нет». Таких предложений будет огромное количество на все эти 96 листов формата А4. И эти слова ничего не значат вне этого журнала, вне этого прочного корпуса, они бесполезны для вас, читающих эти строки, для всех, кто не находится в этой выгородке с жужжанием вентиляторов и шёпотом гироскопов. Эти слова понятны только мне и только здесь и сейчас.

Первые дни никогда не бывают самыми яркими, потому что мы привыкаем к замкнутому пространству, людям и однообразному расписанию. Эти дни останутся в кильватерном следе, как, впрочем, и все дни остаются за кормой. Внутри нас штиль. Мы никуда не торопимся, паруса наших разумов скручены на мачтах, ждут своего часа. Или не ждут.

– Саня! – сквозь жужжание пробился голос за дверью выгородки.

– Да, – я ответил и следом открыл дверь, в проёме которой стоял вахтенный отсека, тот самый Дима.

– Постой на связи, я дойду до курилки, – я вышел навстречу этим словам.

– Иди, потом я тоже схожу, – дверь моей выгородки тяжело закрылась сзади, Дима уже показал свою спину возле переборочной двери.

На подводной лодке должна соблюдаться акустическая культура – это означает, что нельзя хлопать дверьми, нельзя ничем стучать, бить, колотить, разбивать. Поэтому все двери аккуратно прикрываются за собой, чтобы был слышен только лёгкий щелчок замка.

Впереди больше 70 суток. Никто из нас не знает, что это будут за дни, как мы будем себя в них вести. Сейчас только начало нашего похода. Я спустился на нижнюю палубу, где находится пульт, за которым несут вахту офицеры. Командир группы спал, откинул голову назад, на подголовник. Я же говорил, что люди не механизмы, и погоны не роботизируют. Все мы люди. Над пультом висит самодельный календарь в виде небольшой подводной лодки, которая двигается по прошедшим дням, нарисованным на длинном склеенном узком плотном листе, она в самом начале, на старте, она не спешит, впереди долгий путь, нужно сохранить свои силы.

Нужно сохранить свои силы.

Щёлкнула закрытая переборочная дверь, задраилась кремальера – всё это на средней палубе, над головой.

– Саня! – прозвучал голос вернувшегося Димы.

Я молча поднялся к нему.

– Спасибо, – он стоял возле связи с центральным постом.

– …ть третий! – тихо выкатился звук из динамика, будто случайно выпал, споткнулся.

– Четвёртый отсек осмотрен, замечаний нет! – Дима даже телом вытянулся, напрягся, будто вахтенный офицер был перед ним.

– Есть чет…

Эти полтора слова будто эхом прокатывались по всему кораблю с носа до кормы, вынуждая вахтенных выпрямляться, прогонять сон, настораживаться и бить в ответ одними и теми же словами: «Отсек осмотрен. Замечаний нет-нет-нет-нет-нет». И лампочки мигают и тухнут. На подводной лодке всё вокруг в каких-то аббревиатурах, сокращениях, непонятных буквах. Точнее, они понятны подводникам, а вот людям непосвящённым трудно воспринимать что-то подобное. Например, табло, где лампочки тухнут и загораются – это система осмотра отсеков, чтобы вахтенные фактически проходили и осматривали отсек. Название этой системы немного странное – КИСГО, что означает… Что означает, то означает, какая разница? И называем мы осмотры отсеков – обжать кисги – а не осмотр отсека. На проектах подводных лодок, построенных раньше, были такие самодельные картонные часы с нарисованными получасовыми отрезками времени, вахтенные должны были самостоятельно переводить стрелки при осмотре отсеков. Но человеческая лень брала вверх, поэтому просто переводили это время в самом конце вахты, что означало, что всё время вахты отсек не осматривался, только если кто-то из начальства не проверит. А на нашем проекте кисги – это, грубо говоря, кнопки на каждой палубе, в носу и корме, которые нужно нажать физически, чтобы в центральном посту увидели сигнализацию, означающую бодрствование вахтенного в отсеке.

Вслед прозвучавшим по отсекам словам из уст вахтенных, я пошёл в жилой отсек, где располагались каюты, кают-компания, столовая, камбуз, душевые и курилка в трюме. Она представляла из себя закрытое помещение, вмещавшее в себя четырёх человек – троих в ряд на скамейке и одно место в небольшом аппендиксе напротив. Ночью здесь мало людей, мало дыма, только гудящая вентиляция, забирающая воздух, прогоняющая его через фильтры, очищая от вредных примесей палладиевым порошком. Это место, где обсуждаются корабельные новости, где люди бегут из своих отсеков, торопясь поджечь сигарету, загнать в лёгкие дым. А вокруг тонны ледяной воды.

Распорядок дня в море, а особенно на боевой службе, очень сильно отличается от распорядка дня на берегу. В базе мы ходим на службу, как на работу. Ночуем дома, потом идём на построение для подъёма флага к 07:30, сам подъём флага происходит в 08:00, потом начинаются всякого рода мероприятия, учения, обучения, тревоги, хождения в штабы, тренировочные комплексы – в общем и целом много чего, всего не перечислить, а некоторое даже перечислять нельзя. Обед начинается в 13:00, весь личный состав экипажа, кроме вахты, может пойти домой на обед. Я не хожу, потому что живу в другом посёлке, а туда ездить только ради обеда – время терять. Я обедаю на борту, еда в контейнерах, заботливо уложенная туда женой. Потом у меня остаётся время на адмиральский час, потому что построение после обеда экипажа в 14:30. После обеда и до 18:00 опять занимаемся разного рода мероприятиями, потом доклад командиров подразделений у командира корабля, а после 18:00 сход экипажа с корабля домой.

Это идеальная картина, которую я никогда не видел в своей жизни военнослужащего.

На вахту я заступаю на сутки через двое. Расскажу на примере. В понедельник мне нужно заступать на вахту, я прихожу на службу утром, как обычно. Заступаю в понедельник на вахту, поэтому остаюсь на ночь на корабле, что естественно. Во вторник я только сменюсь и в 18:00 сойду со всем экипажем домой. В среду к 07:30 приду на службу, а после 18:00 сойду домой. В четверг мне снова заступать на вахту, прихожу к 07:30 на службу, остаюсь на ночь на корабле. В пятницу сойду вместе со всем экипажем домой. В субботу на половину дня мы все придём на ПХД – парко-хозяйственный день – в 13:00 уйдём по домам. В воскресенье снова заступать на вахту, но приду в выходной к 15:00 на корабль. Домой сойду с экипажем после 18:00 в понедельник. Круг замкнулся. И так далее по расписанию.

Но ещё раз скажу, что это идеальная картина, потому что никто из экипажа не уходит ровно в 18:00. У нас настолько много задач, что в обычные дни мы сходим домой после 19:00. А если у нас проверки? Которые бывают очень часто, особенно перед всякими серьёзными мероприятиями? Тогда мы можем прийти на службу часам к 07:00, уйти часов так после 21:00. Никаких компенсаций и переработок не существует, потому что в нашем контракте прописан ненормированный рабочий день.

В итоге, дома мы бываем крайне редко, мы семью видим крайне редко, семья также видит нас крайне редко. Приходим домой, когда дети спят, жена еле дождалась возвращения или тоже спит, а уходим, когда все ещё спят. Стальные стены подводной лодки – наш дом родной.

А вот в автономке всё чётко по распорядку.

В автономке всем всё известно – деление на 3 боевые смены, недельное меню на камбузе, расписание по столам, кто с кем сидит и в какой смене, расписание на неделю всех мероприятий, которые проводятся в рабочие часы, в субботу большая приборка и банный день, в воскресенье выходной. Всё чётко, никаких задержек, переработок, никакого ненормированного рабочего дня. Можно даже сказать, что мы отдыхаем от службы на берегу, уйдя на боевую службу.

За бортом одобрительно молчит глубина, подслушивая нашу жизнь подводника в стальных стенах. Глубина не следит за нами на берегу, только дожидается, когда мы к ней вернёмся. Глубина чем-то похожа на молчаливую любовницу, ожидающую прихода любовника.

Это только начало.

День 7

Нас в пятом отсеке всего 8 человек. И 8 тех самых огромных шахт, которые мне напоминают стволы тысячелетних тополей. Чаще, чем кого-либо ещё, мы видим друг друга – на учениях, на тревогах, на приборках. Нас, ракетчиков, называют китайцами. Почему? Потому что это самая большая боевая часть. Хотя это спорный момент, но время делает своё дело, закрепляя в умах и памяти людей события зачастую в искажённом виде. В отсеке 8 ракетчиков, если быть точным, то ещё плюс 2 человека – это электрик и трюмный из другой боевой части. Мы встречаемся каждый день с 12:30 до 15:30. Помогаем друг другу не забыть, как нам действовать в сложных и аварийных ситуациях, чтобы выжить. Каждый на этом корабле помогает друг другу выжить.

И одновременно с этим, чёрный горбатый дельфин несёт в своём чреве межконтинентальные баллистические ракеты, которые таят в себе далеко не мирный атом. Этот атом стал фактором сдерживания, чтобы человечество не порубило друг друга и планету на куски. Атом, использующийся для того, чтобы мы все не стали атомами, радиоактивной пылью.

Человечество всё своё время существования играет в войны, придумывает конфликты, чтобы пролить кровь врагов, противников, предателей. Когда человек растёт, начиная с детских лет, он дубасит подобных себе, выколачивает из других признания своей неправоты. Для чего? Ни для чего, просто по-другому мы не можем, просто природа нас создала такими – стремящимися к разрушению, к созиданию через разрушение. Всё через разрушение. Вопрос только в том, как именно интерпретируются наши действия.

Мы находимся в защите, мы являем собой невидимый щит, покрывающий невидимым покрывалом нашу страну. Мы бдим и ждём, когда противник сделает первый ход. И только после мы. Полторы сотни человек держат палец на спусковом крючке, только вот в обойме пятнадцатиметровые карандаши, таящие в себе заряды огромной мощности. Я надеюсь, что не увижу того времени, когда этот спусковой крючок выполнит своё боевое предназначение. Я надеюсь, что люди стали умнее, что массовые кровопролития остались в сороковых годах прошлого столетия. Я никому не рассказываю своих мыслей, потому что они крамольны. И лучше эти мысли спрятать далеко-далеко в чулане моего мозга, спрятать под половицы, залить бетоном, никогда их не вытаскивать наружу. Точка.

Официально на корабле можно мыться только один раз в неделю. Каково это? Это невыполнимо. У нас в отсеке есть выход. В трюме проходит магистраль обмыва трюма, по которой идёт горячая вода, когда запитываются нагреватели в жилом отсеке. Нагреватели воды запитывают тогда, когда на камбузе готовят еду. То есть после 19:00 есть возможность воспользоваться горячей водой в трюме. Это весьма неудобная процедура, потому что надо согнуться в три погибели, чтобы встать между клапанами и кингстонами, поливая себя сверху горячей водой.

Сегодня наш трюмный решил помыться. В трюме так же находятся приборы штурманской боевой части, и сегодня командир штурманской боевой части решил проверить эти приборы. Трюмного зовут Женя, а в отсеке его частенько называют Псом, потому что он постоянно, когда разговаривает, неожиданно и резко откашливается. Почему Пёс? Никакой логики, просто в моменте привязалось. И сегодня Пёс скрючился в чём мать родила в трюме, намылил себя с ног до головы и поливал горячей водой из шланга. Если спуститься в трюм, то сразу невозможно увидеть того, кто моется. Вот и штурман не увидел, он искал приборы, медленно пробираясь между шахт, по очереди заглядывая за каждую. И наступил тот момент, когда он заглянул за ту шахту, где мылся Пёс. Никто из них двоих не был готов увидеть друг друга. Пёс вскрикнул, штурман отшатнулся, каждому надо было довести до конца начатое дело.

– Где штурманские глубиномеры? – штурман старался держать себя в руках.

– Они за пятнадцатой шахтой, в корме, – Пёс стоял весь в белой пене и льющейся вниз водой из шланга.

– Спасибо, – штурман развернулся и ушёл в обратную сторону.

Каждый из них выполнил задачу. Только командир отсека узнал о том, что Пёс мылся в трюме, потому что они со штурманом хорошо знали друг друга. В подводной лодке есть место тому факту, что на некоторые инструкции и приказы закрываются глаза, иначе людям в закрытом пространстве невозможно было бы находиться долгое время друг с другом. Зато эта история повеселила многих.

В начале своей службы я тоже спускался в трюм, чтобы не ждать очередной субботы и банного дня. Но с годами нарастил отношения с сослуживцами в других отсеках, поэтому ходил в душевую. Ключи от душевой были у старшины отсека, все его звали Иванычем – это был старший мичман два метра ростом, еле помещавшийся в узких проходах подводной лодки, прослуживший больше двадцати лет, уважавший опыт и ум. И шоколадные конфеты. Поэтому в 2:30 я мог прийти к нему, поговорить о жизни, положить несколько шоколадных конфет, которых с запасом взял с собой, а потом взять ключи от душевой и помыться вне общекорабельного графика. Этот великан не был добродушным, многие не любили с ним связываться из-за скверного характера и внушительных кулаков, одним из которых он мог запросто оторвать от палубы.

– Мы в восьмидесятых ходили в автономку, не помню, какую именно по счёту, – Иваныч рассказывал мне очередную историю. – И решили сделать баню в душевой. Порог там высокий, сливы заткнули ветошью, задраили дверь. Горячей водой долго наполняли этот объём. У кого-то даже пиво оказалось, которое в холодильник перед этим положили, – его лицо отражало внутреннее состояние погружения в тёплые воспоминания. – Воды было на полметра от палубы, мы задраили дверь, втроём легли в эту баню. Мммм, как же тогда хорошо посидели! – его взгляд был там же, в далёких восьмидесятых, в той бане, с пивом и задраенной дверью, с ощущением кафельной палубы под собой. – Потом механик пришёл. У него был ключ от душевой, он как почувствовал. Разнёс нас, молодняк, на куски, но командиру не сдал, – Иваныч вернулся в настоящее, договаривая историю и жуя конфету. – Ладно, иди, только за собой палубу подсуши.

– Угу, – бросил я ему в ответ, разворачиваясь.

Я всегда приходил в 2:30, каждый вторник и четверг, а в субботу уже по расписанию. Ночная душевая почти всегда пустовала, ждала случайных и неслучайных гостей. Трудно было ночью поймать нужную температуру – то нагреватели не включены, то кипяток на голову льётся. Мне всегда нужно было немного времени и воды, минут на 5–7, чтобы быстро намылить всего себя, так же быстро смыть пену, вытереть себя и палубу, уничтожить признаки своего пребывания здесь, незаметно покинуть душевую. Механик не любил, когда в душевой, да ещё вне графика, да ещё и люксы. Кто такие люксы? На подводной лодке всего 2 типа специальности – механики и люксы. Механики – это турбинисты, трюмные, электрики, словом, те, кто причастен к процессу физического движения подводной лодки и её внутренней работе. Люксы – это штурмана, связисты, минёры, акустики, ракетчики, то есть те, кто показывает, куда нужно двигаться кораблю. Хотя к оружейным боевым частям не совсем справедливо относится такое деление, потому что у нас много механизмов, которые связаны с механической работой. В общем, специфическое разделение на специальности. Но самое главное – механик люксов не любил, потому в его понимании они были пассажирами на лайнере. Я никогда ему не попадался в эти ночные часы, что меня определённо радовало. И Иваныча это тоже радовало, потому что ему не приходилось объясняться.

После душа я шёл на вечерний чай, который начинался в 3 часа ночи, пил чай с лимоном, ел сушки со сгущёнкой. И потом шёл в курилку перед разводом. Курилка – это место, где собираются истории, сальные разговорчики, обсуждения происходящих событий или дней минувших. В ночные часы там мало народу, сегодня там было два человека – связисты Коля и Дима.

– Ты помнишь Диму Скорского? – они что-то рассказывали друг другу, а я вошёл в этот рассказ.

– Нет, – я закурил, ответив Коле.

– Он тоже служил на Бориске, – это был первый корабль, на который я пришёл служить в Гаджиево вместе с Колей, назывался «Борисоглебск», все подводные лодки нашего проекта носили названия городов. – Был командиром группы у меня, капитан-лейтенант.

– А, точно, – я вспомнил этого офицера.

– Он же уволился, когда расформировали экипаж и распихали остатки состава по другим экипажам, – Коля достал вторую сигарету, хотя может и не вторую за этот заход. – Они с женой открыли магазин детской одежды в Снежногорске, – это городок рядом с Гаджиево, в котором в основном жили те, кто работал на судоремонтном заводе «Нерпа», и я там тоже жил. – Хорошо устроился после военной службы, не напрягаясь. Так бы жил и жил.

– С ним что-то случилось? – я не совсем понимал.

– Ты не слышал? – впервые вступил в рассказ Дима.

– Соответственно нет, раз задал вопрос.

– Он разбился, – Дима уже не курил, но не торопился уходить.

– Не совсем так, – Коля щурился от дыма. – Они поссорились с женой, он пошёл в гараж пить. С кем-то они гудели до утра, потом он поехал в Снежногорск на своей машине. Когда возвращался, на подъезде к Гаджиево, в поворот не вошёл и вылетел в озеро. Он был настолько пьян, что не смог открыть дверь, все двери были заблокированы. И утонул. Жена осталась с двумя детьми.

– Вот тебе и хорошая машина, – Дима тоже щурился от дыма.

– Много военных погибает в мирное время, – это были слова, звучавшие после объявления на построении о каком-то очередном несчастном случае.

– Он же уже не был военным, – мне было его жалко, потому что смерть глупая и бестолковая случилась.

– За неделю до нашего выхода произошло, – мы с Колей одновременно докурили и затёрли окурки в чёрной металлической пепельнице.

С нами служил старший мичман, который пришёл на военную службу в Гаджиево в начале девяностых. Руслан. Он рассказывал, что в этом маленьком закрытом городе под названием Гаджиево, с населением около 12 тысяч человек, можно было встретить всю палитру человеческих пороков. На этой покрытой скалами и мхом небольшой территории творились такие вещи, от которых дыбом вставали волосы у людей из больших городов. Странно даже как-то, и слабо верится. Так всегда воспринимается неприглядная правда человеческой жизни. Чего стоит рассказ о старшине роты, который детей сажал на героин. Ну её, эту историю.

День 10

Обычно перед ужином по кораблю зачитывают новости, которые принимают снаружи по каналу связи. В этом походе новостей не было уже десятый день, радио молчало, никто не говорил почему. Было ощущение полной изоляции от внешнего мира. Мобильный телефон молчал, находясь в режиме «Полёт». Наш полёт проходил на глубине 150 метров, но даже сюда не проникали радиоволны. Как бы хотелось получить хотя бы одно сообщение, коротенькое, что-то вроде: «Привет. Ну как ты?» Даже такие простые слова могли согреть, донести частичку домашнего уюта. Знать, что тебя ждут. Мы все знали, что нас ждут, но подтверждение мыслей хотелось ощутить физически.

Жёны передали подарки ко дням рождениям тех, кто встретит их в походе. Эти подарки и были той самой частичкой тепла. Но не для всех. И не для меня, потому что день рождения зимой, а сейчас лето. Хотя вы и так помните, что сейчас лето, над нами постоянно светит солнце, купаясь в холодных волнах, безуспешно нагревая их, безуспешно ища нас где-то в ледяной толще. Знаете, как можно обнаружить подводную лодку? Реактор охлаждается забортной водой, поэтому за подводной лодкой остаётся тёплый след, который можно увидеть. Нас можно отследить по этому теплу, которое остаётся за кормой. Тепло наших жизней. Бред какой-то.