Глубина

Александр Малетов

Глубина

Минус 1 день

Заполярье. Кольский полуостров. Суровый край, где мшистые спины сопок видны от горизонта до горизонта, где полярный день сменяет полярную ночь, словно кто-то балуется светом, то он есть, то его нет, где холодное море облизывает потрёпанные края полуострова, не замерзая зимой. Здесь постоянно дуют ветра и кричат чайки. Деревья здесь не тянутся кронами вверх, они стараются крепче держаться за скалы, за тонкий слой почвы на этих скалах. Людей здесь живёт не очень много. Они похожи на северные карликовые деревья – держатся изо всех сил, не выпуская из рук Кольскую землю. Мне кажется, что из-за постоянного холода мы все выглядим моложе, чем есть на самом деле, наши тела находятся в консервации, ждут, когда их достанут и употребят по назначению. Внутри людей Заполярья таится невероятная сила, потому что иначе в таких условиях было бы невозможно жить.

Я живу в небольшом городе под названием Снежногорск. В отличие от центральной части России здесь многие города имеют названия, которые составлены из двух слов, одно из которых обозначает то ли город, то ли горы – Горск. Хотя высоких гор у нас нет, максимум что-то немногим больше километра в высоту. Служу я в городе с названием Гаджиево. Таких названий по всей России достаточно – в честь каких-то выдающихся людей. Гаджиево – в честь героя Великой Отечественной войны. Эти маленькие города с населением немногим больше 10 тысяч людей, затеряны на побережье Кольского залива, среди похожих друг на друга сопок, в 70 километрах от Мурманска, а некоторые намного дальше.

На улице лето. Сегодня один из тех редких дней, когда небо не занавешено облаками, солнце не спрятано за плотным серым тюлем, можно даже ходить без куртки. На часах уже 2:30. Солнце близко к горизонту, кажется, что вот-вот и зайдёт за него, будто говорит: «Ну, всё, я ухожу!» нарочито громко, чтобы привлечь максимум внимания окружающих. В итоге солнце никуда не уйдёт, потому что летом в Заполярье царствует полярный день.

Я стою на одном из пирсов базы подводных лодок в городе Гаджиево. Рядом с этим пирсом покоится огромный чёрный и горбатый дельфин. Дельфином эту подводную лодку классифицировали в зарубежной коалиции. Сходство есть реальное – в северных морях обитают чёрные дельфины, можно увидеть их мелькающие спины на поверхности холодного моря. У нашей подводной лодки горбатая спина похожа на спину дельфина.

Я уже 6 лет служу где-то внутри этого чёрного исполина. Если посмотреть на него снаружи, то достаточно сложно представить, что где-то внутри находятся больше 100 человек экипажа, что-то крутят-винтят, живут, думают, размышляют, раздают приказы, подчиняются приказаниям, получают телеграммы, отрабатывают учения. И всё это происходит под бессмертными лампами дневного освещения. Рядом с подводной лодкой ощущаешь себя непричастным к жизни внутри, словно у тебя какое-то психическое расстройство, раздвоение личности. Под чёрным обрезиненным корпусом жужжит и гудит мало кому известная и понятная жизнь.

Кольский полуостров вообще интересный уголок нашей необъятной Родины. Например, здесь находится самая глубокая в мире скважина, глубиной более 12 километров. Сейчас она не функционирует, но мне рассказывали, что место это обросло слухами и легендами ещё в Советском Союзе. Самая известная – о криках из ада, которые якобы слышны после отметки в 12 километров, а связывали это всё с тем, что начало положено 13 километру, дальше именно поэтому не смогли продвинуться в бурении. Что может быть на такой глубине на самом деле? Ведь Заполярье – край вечной мерзлоты, где ничего нельзя посадить из каких-нибудь сельскохозяйственных культур, потому что на глубине нескольких метров от поверхности земли начинается ледник, который явно не способствует плодородию. Вся жизнь за Полярным кругом распластана тонким слоем на земле, небольшими очагами в виде городов и посёлков. Самый большой в мире в город за полярным кругом – это Мурманск. И россыпь закрытых военных городков, потерянных в разных точках побережья.

Мне предстоит завтра нырнуть внутри этого чёрного дельфина под воду, глубина погружения не будет превышать и 300 метров, нам не тягаться с Кольской сверхглубокой скважиной. Сегодня же можно насладиться редким солнечным днём, а точнее – редкой солнечной ночью, безоблачной ночью. Вокруг тишина, только гудит внутри горбатого дельфина вентиляция, вырываясь наружу через верхний рубочный люк. Под водой будет тише. Это сейчас вокруг так много пространства, так много тишины ночью, так много звуков днём. Внутри прочного корпуса всё сжимается – и человек, и жизнь, и звуки. Даже мысли сжимаются, превращаясь в какой-то трудно усваиваемый концентрат. Под водой не будет слышно никаких голосов и звуков снаружи, никаких криков из ада, никаких шёпотов рыб. Что-то вне корпуса будут слышать только акустики, да только большим разнообразием звуков вряд ли смогут похвастаться.

У каждого пирса находится здание, в котором осуществляется контроль – в том числе радиационный. Просто так пройти на пирс не получится, нужно иметь электронный пропуск, причём на конкретный пирс. Это здание всегда называют по аббревиатуре – ПРК, что означает «ПротивоРадиационный Контроль». Проход там осуществляется строго по 1 человеку. С собой нельзя проносить всякие электронные устройства без должного учёта. В одно время у меня был чехол на телефоне в виде старой аудиокассеты. Я проходил ПРК и выложил телефон и ключи, чтобы пройти через рамку металлоискателя, причём телефон положил чехлом вверх.

– Это что за кассета? – раздался строгий голос женщины с поста охраны.

– Какая кассета? – я даже опешил.

– Положили вместе с ключами, – я увидел, что она, не моргая смотрит на мой телефон.

– А! Это не кассета, это телефон, – я поднял телефон и повернул его экраном к этой женщине.

– Проходите, – она разблокировала дверь на выход.

Вот ведь странно – телефон пронести возможно, а вот аудиокассету нужно объяснить, обосновать, согласовать. А что с ней можно сделать? Даже послушать негде, не на чем, а уж тем более как-то применить в ущерб военной тайне. На телефон гораздо проще что-то записать. Абсурдная ситуация.

Ночью база пустеет по понятным причинам, мне нравится подниматься из недр подводной лодки – на нашем языке говорится просто «подняться наверх» – посмотреть на море, бухту, острова в этой бухте, чаек, которые спят на островах, пустую дорогу вдоль всего побережья, штабы и казармы вдалеке, на самом краю бухты, портрет Ленина из гранита на скале у выхода из бухты, кусочек посёлка, который на самом деле является городом. Ночью можно не спеша всё обвести взглядом, рассмотреть. В обычные дни всё время куда-то или спешишь, или постоянно находишься внутри подводной лодки.

День накануне выхода в море похож на момент переезда – внутри какое-то волнение, переживание, предвкушение следующего действия. А следующий шаг – это глубина, толща воды над головой, плеск волн, гудение приборов, голоса, колеблющие мембраны динамиков громкоговорящей связи в отсеках подводной лодки. Глубина и замкнутое пространство, которое никак не раздвинуть, не расширить, не отодвинуть. Словно ты спишь в кровати не по росту, ноги упираются в спинку кровати, но сдвинуть её не могут, потому что некуда. Вот и мы загрузим себя в эти отсеки, пригнём головы, ссутулим плечи, прикроем свои мысли, и вперёд – 75 суток автономного плавания без перерывов и выходных.

Я стоял и курил уже, наверное, третью сигарету, словно пытался накуриться впрок. Но наперёд ты никак не накуришься – станет плохо, но через какое-то время снова потянет курить. Так и с тишиной вокруг, с простором, солнцем, которое прилегло на очертания сопок перед очередным кругом над горизонтом, посёлком, украдкой подглядывающим за нами из-за угла, чайками, кружащими над спинами горбатых дельфинов. Всем этим не насладишься впрок – через несколько дней будет не хватать. Такие простые вещи, обыденные, не заметные глазу, а ведь так будем скучать всего лишь через несколько дней.

Я хотел бы спуститься в Кольскую сверхглубокую и посмотреть, каково это оказаться на десятке километров под землёй, обязательно прислушался бы на 12 километре. Затаился бы на этой глубине, выключил освещение и слушал всё вокруг, задержав дыхание. Может быть, мне тоже бы почудились крики и стоны из ада, нарисованного воображением. Может быть, я бы услышал, как скребутся монстры своими демоническими когтями по земле. Может быть, я почувствовал бы присутствие чего-то потустороннего. Всё это может быть.

Но на самом деле на глубине я смогу услышать себя.

На 12 километрах или 150 метрах – не важно.

Наша жизнь может измениться, если мы услышим предполагаемые крики из ада или предполагаемых монстров.

Жизнь точно изменится, если мы сможем услышать себя.

На часах 03:10, заступать в свою смену в 06:00, нужно поспать хотя бы пару часов. Спускаюсь вниз по трапу, мельком вижу центральный пост, в котором сидит помощник дежурного и вахтенный, оба с красными глазами, ныряю в следующий отсек, наш родной, ракетный, иду мимо шахт, которые похожи на стволы тысячелетних дубов, ныряю в следующий отсек, тоже ракетный, тоже со стволами. Эти стволы в обхвате несколько метров, кроны высоко, нам их не видно, корни глубоко, их тоже не видно, только ощущаем бесконечную мощь этих исполинов. В каюте темно, только горит лампочка над умывальником через шторку. Четыре из шести коек заняты. Следом за мной в каюту идёт сон, прикрывает мне глаза, игриво, надеясь, что я его не узнаю.

Завтра начнётся автономка, которая продлится больше 2 месяцев.

Завтра мы окажемся наедине с глубиной.

Завтра начнётся наша ответственная и тяжёлая задача по охране рубежей.

Завтра.

День 1

Я никогда не задумывался о том, как выглядит со стороны это отсутствие меня на земле. Интересная формулировка? Сомнительно. А если так – я никогда не задумывался о том, как другие ощущают моё отсутствие на берегу. Ненамного лучше. В общем, впереди меня ждёт 74 дня под водой, в стальных стенах, под светом ламп дневного света, среди таких же, как я. Отсек длиной 15 метров, каюта на шестерых, где друг над другом и друг к другу, со стулом возле секретера, откуда вырывается свет, если его включить. Маленький мир, обшитый сталью, огнеупорной мебелью и надеждой на скорое возвращение домой.

Я никогда не думал, что стану моряком-подводником. В детстве, когда отец предлагал пойти в училище подводного плавания, я отчётливо понимал, что эта история не про меня, что это подобно космонавтам, так же недостижимо и высоко. Вышло только в жизни моей иначе, и сейчас я уже шестой год служу на Северном флоте, на погонах три звезды в один ряд, без просветов, мне двадцать пять лет, а в двухкомнатной квартире ждёт жена.

Я никогда не думал… Уже третье моё предложение, начинающееся с этих слов, как-то странно. Видимо, к двадцати пяти годам я стал думать, что ж, прогресс – это хорошо. Я никогда не думал, что буду женат, и меня кто-то будет ждать дома, считать дни до возвращения корабля с нашим экипажем в базу, провожать, рыдая в плечо и промачивая насквозь чёрную форменную куртку с кремовой рубашкой под ней, до самой кожи, которая покрывалась мурашками от остывших слёз. А я только повторял, как мантру, слова о том, что я недолго, что скоро вернусь, что время пролетит, она даже не заметит. Она не заметит, а для меня эти два месяца, как полгода. Я даже не знаю, каково это будет – пройти сквозь 74 дня, навылет, как пуля в замедленной съёмке, ощущая своим сознанием и кожей каждый прожитый день.

Когда я только пришёл на флот после училища, мне было 19 лет. Военный билет я получил, когда мне было 16 лет. Как-то на медицинской комиссии вредный ЛОР-врач отвесил в мою сторону едкий вопрос:

– Это как в нашей стране могли дать в таком возрасте военный билет? – его глаза через стёкла очков метали в меня молнии, потому что он терпеть не мог мичманов.

В нашей стране вообще довольно странно относятся к профессиям уровня техникума – как будто это какие-то нелюди, ущербные личности, не способные ни на что. А попробовали бы относиться по-другому, и у нас было бы много специалистов среднего класса, а так – одни начальники, которые не знают порой, кого послать можно в известное место, потому что вокруг такие же по рангу звёзды. Вот и я не стал офицером, начальником, командиром. Потому что так в жизни сложились обстоятельства, а не потому, что половину моего мозга в детстве моль съела – в шкафу часто прятался. Уровень образования можно оценить только на практике, а не на бумаге с гербом, водяными знаками и голограммами. Хотя какие-то смешные вещи я пишу, правда?

Первый день он всегда какой-то сумбурный, суматошный, будто встряхнули заваренный чайник, а листья чая кружатся и кружатся, никак не улягутся на дно. Задраили верхний рубочный люк, глотнули на два месяца вперёд свежего воздуха, задержали его внутри прочного корпуса, и нырнули на пятьдесят метров. И больше сотни чаинок кружатся где-то внутри большого горбатого дельфина, никак не улягутся, ещё несколько дней будут плавно опускаться на дно, погружаться в однообразное расписание.

Всю свою службу я был старшиной швартовой команды, а это значит, что мы практически замыкающие в строю из жадно глотающих напоследок свежий воздух. Всегда с командиром боевой части проверяем, что все лючки задраены, чтобы они под водой не хлопали, не нарушали акустической культуры, не давали повода услышать нас разведке. Закуриваем наверху по сигарете – это особенные сигареты, потому что ближайшие два месяца мы их будем закуривать в курилке, которая размером метр на метр, принимает в себя четырёх человек, сгибает пополам, запихивает дым в лёгкие, бьёт по глазам. А пока что дым просто вырывается наружу, цепляется за ветер, уносится прочь. Мы задраиваем 16 ЦГБ, проползаем до мостика.

– Давай, Саня, спускайся, – комбат пойдёт на мостик докладывать командиру. – Всё швартовое чтобы по местам было.

– Так точно, Сергей Васильевич, – я протискиваюсь в своём оранжевом жилете в люк, сползаю до конца, смотрю наверх, виднеется осколок голубого неба. До встречи, небо. Мы ненадолго.

В отсеке всё швартовое имущество убирают в дальние углы, всю верхнюю одежду убирают из шкафов кают, спускают на нижнюю палубу, прочь с глаз на эти два с лишним месяца. Похоже на момент, когда настаёт время убрать зимнюю одежду на антресоль, напихать в неё апельсиновых корок, забыть о её существовании, пока за окном весна-лето-осень. Так и мы – забываем на время о том, что над нами может быть небо, рядом с нами могут быть близкие, вокруг может не быть стальных стен. Потому что так будет легче и проще. Потому что экипаж – это другая семья.

Я скидываю всё с себя, тоже прячу по углам, иду на боевой пост по тревоге. Внутри ощущение очень похожее на то, когда садишься в поезд и он только отправляется от платформы. Ты едешь в отпуск и провожаешь взглядом уходящие прочь перрон, вокзал, людей, ларьки, деревья. И внутри ты весь в предвкушении чего-то нового, чего-то тёплого, чего-то отличного от обыденного. Вот и первый день выхода в море такой. Он неповторим.

Я никогда не думал, что смогу получить такой опыт. С самых первых дней службы я участвовал в уникальных мероприятиях – первая за двадцать с лишним лет стрельба на максимальную дальность, при том с участием президента, первая за двадцать с лишним лет залповая стрельба, несколько походов подо льды Северного Ледовитого океана, где мы настойчиво подбирались к северному полюсу, две летние автономки два года подряд, теперь первая за двадцать с лишним лет автономка продолжительностью больше семидесяти суток. Мой друг, который служит со мной в одной дивизии, в той же боевой части, только носит офицерские погоны, тихо меня ненавидит, но иногда громко, потому что я никогда не проявлял дикого желания участвовать в таких мероприятиях, но в итоге участвовал, а он с первых секунд своей потомственной жизни подводника мечтал о таких событиях, а попадал в «стоячие» экипажи. Жизнь – странная штука.

Сумбур, сумбур, один сумбур! Мы задержали дыхание на целых 75 суток. Мы притаимся в этих днях. Мы будем ждать. А может и не будем. Многие готовят самодельные календари, которые вешают либо над койкой, либо на боевом посту. Многие приготовились зачёркивать прошедшие дни, а всё только начинается, поэтому календари чисты, смотрят своими пустыми клеточками в глаза подводника, и ждут, когда потечёт прочь время, когда ручки-карандаши будут скрипеть, вырисовывая две коротких пересекающихся линии. Этот день закончится первым крестиком, сумбур уляжется, распишут по столам весь экипаж в столовой, вывесят меню на неделю, расписание мероприятий тоже вывесят, нарисуют колею, по которой все эти дни не спеша проедут.

Мой боевой пост находится в четвёртом отсеке, в выгородке. Здесь я проведу много времени – 2 вахты в сутки по 4 часа, а жизнь пройдёт в соседнем пятом отсеке, где будут проходить все противоаварийные осмотры, тревоги, всякие другие мероприятия и сон в каюте. Сейчас в отсеке тишина, только командир отсека с кем-то разговаривает. Может и сам с собой.

– Андрей Андреевич, приготовился к боевой? – я его ещё не увидел, слова пошли впереди.

– Конечно, Сан Саныч, – он выключил связь с пультом на нижней палубе. – Только в этот раз взял электронную книгу.

– И я тоже, – я подошёл к посту командира отсека. – Надо будет оперативнику отнести, чтобы потом не было неприятно, вроде не особо лютуют по поводу книг.

Я раньше с собой брал достаточно большое количество бумажных книг, которые убирал под койку, и они занимали треть свободного места, не всегда это было удобно. Теперь решил взять такое же количество, но в электронной версии, чтобы сэкономить место. Только теперь нужно, чтобы оперативный сотрудник ФСБ допустил к использованию.

И опять внутри такое тёплое чувство, будто в ненастную погоду за окном кутаешься в плед, смотря, как бушует непогода, берёшь интересную книгу и под звуки за окном погружаешься в чтение. И мы погрузились, и снаружи вода, внутри тепло и светят лампы, и будет время, чтобы многое прочесть, многое понять, что-то не понять, поделиться и обсудить. В базу вернёмся другими людьми, но никто этого не заметит, кроме нас.

– Ништяки тоже на борту, Андрюх?

– Конечно, всё в сейфе, как полагается, – командир отсека отвлёкся на доклад в центральный пост.

– Вот и я туда же, на все долгие 2,5 месяца.

Мы загрузили перед выходом на боевую службу провизионные камеры под завязку. Большую часть составляют консервированные продукты и спиртовой хлеб, потому что никакие свежие продукты не проживут 2,5 месяца даже в холодильнике, если только они не напичканы химикатами. Поэтому загружаются большие трёхлитровые жестяные консервные банки с овощами, консервные банки поменьше с рыбой и мясом, большое количество сырокопчёной колбасы, сыр тоже в консервных банках, обязательно сгущённое молоко, всякие там крупы и макароны. Ещё берём свежее мясо – полутушами, свежие овощи и фрукты в этот поход тоже взяли, но покупали их за свои деньги, кроме картошки, капусты, свёклы, моркови и лука. Ко всему этому большое количество сушек и галет – они вообще бессмертные. Вяленая вобла и тёмный шоколад – положены по нормам питания каждый день, но их выдадут, когда вернёмся в базу, каждому члену экипажа за все дни боевого похода. Никогда не заморачивались с выдачей каждый день, потому что норма на человека достаточно маленькая, чтобы каждый день её отмерять, проще выдать уже по окончании. Конечно же, вино и красная рыба с красной икрой. В этот раз вино в двадцатилитровых пластиковых канистрах – точно не элитное французское, и даже не Абрау-Дюрсо. Красная рыба просоленная, красная икра закатана в консервные банки. Вино положено каждый день, на ужин, вроде бы что-то около 50 граммов на человека. Красная икра и рыба тоже положены каждый день, будут дожидаться нас на ужин на тарелках. Вино будут разбавлять водой, потому что коки будут точно подпивать или подсливать кому-то. В этом походе вино я пить точно не буду, потому что эта неизвестная тёмно-бардовая жидкость в самую распоследнюю очередь похожа на вино и вряд ли как-то помогает организму. Уж лучше тогда спирта, он же «шило», выпить, лучше будет.

В первые годы службы я ещё застал сублимированную клубнику в больших жестяных банках, крутая вещь хочу я вам доложить. Кладёшь на язык лёгкую ягоду, лишённую воды, она начинает в себя впитывать влагу, разбухать на языке, превращаясь почти в настоящую, будто только с грядки. И кислая до невозможности, что челюсть сводит. Сейчас уже такую не производят, наверное, а если и производят, то на подводные лодки не выдают.

Спиртовой хлеб размещают на чердаках в наших ракетных отсеках, в четвёртом и пятом. Чердак – это самая высокая палуба. Там и правда, как на чердаке, мало света, узко, низко, неудобно. И ко всему этому теперь там лежат в большом количестве картонные коробки, полные чёрного хлеба и нарезного батона в плотных пластиковых запаянных пакетах. Если достать хлеб из этого пакета, то вкус у него будет отвратный – со отчётливой спиртовой горечью. Не знаю, как с ним это всё делают, но зато он долго лежит, а когда из него выпарят спирт, то как будто только из печки достали. Аж в животе заурчало.

А вот ништяками мы называем всё то, что берём с собой из еды. Некоторые называют это скоропортом. Что относится к ништякам? Сало, колбаса, сыр, всевозможные сладости. Всё мясное убираем в трюм. Там каждый находит и освобождает ящик из-под запасных частей, тщательно складывает все свои съестные припасы. Ящики стараемся выбирать те, до которых трудно добраться, чтобы не было ни у кого вопросов, и чтобы были поближе к борту, потому что там прохладнее. Сладкое можно убрать в сейф, если он есть. У меня есть – достаточно объёмный, чтобы вместить в себя несколько килограммов мармелада, несколько килограммов шоколадных конфет, несколько десятков плиток шоколада, десяток расфасованного печенья, несколько пачек чая. Этот запас мне придётся дозированно выбирать, чтобы хватило на весь поход, а то под конец будет грустно без сладкого. Я взял ещё целый ящик паштета, сыра и сала – я не хожу на обед на камбуз, вместо этого буду заваривать овсяную кашу из пакетиков, которую положил в ящик с паштетами, и есть её вместе с бутербродами. На обед на камбузе не особо вкусно.

Не во всех экипажах занимаются таким затариванием дополнительной провизией, всё зависит от интенданта и коков, насколько они хорошо умеют готовить. Наша служба снабжения может нормально приготовить только ужин и только чай утром и вечерний чай, руки у них не из правильного места растут. Поэтому приходится брать еду с собой.

На прошлую боевую службу даже казус случился. К нам в ракетную боевую часть за неделю до выхода в море прикомандировали техника-гидравлиста, а он служил в экипаже, где коки готовили, как в лучших домах Лондона и Парижа. Наступил день выхода. Дима, который служит тоже техником, приволок с собой целый чемодан на колёсиках с ништяками.

– Тебе зачем чемодан? – прикомандированного техника звали Юрий, но все его звали Маркусыч, по отчеству.

– Так там ништяки на автономку, – Дима даже не повернулся, стал сразу разбирать его.

– У вас что коки не готовят? – Маркусыч как-то нервно улыбнулся.

– Готовят, но плохо.

В том походе Маркусыч убедился в этом.

Брали с собой все и всё, что могли, всё, что хотели, всё, что напомнит лишний раз о береге, потому что такой еды на борту не будет. И не важны были при этом воинские звания.

В этих стальных стенах грани между рангами стираются, становятся тоньше. Все находятся на равном удалении от смерти, от каждого зависит жизнь другого. Поэтому не мелькают в обращениях звания, только имя с отчеством, а где-то мелькает и только имя, несмотря на более высокий ранг. Как вода сглаживает углы скал спустя многие годы, так и в лодке подводной сглаживаются углы звёзд и отличий, только времени нужно намного меньше.

День первый наполнен неказистыми фразами, неуместными воспоминаниями, ожиданием чего-то продолжительного впереди. Мы все одно целое – чёрный горбатый дельфин, который глубоко вдохнул и нырнул в глубину, не спеша поплыл на север – кто-то скажет, что пошёл – рассекая ледяную толщу воды своим огромным туловищем. И никто на берегу не знает, где этот дельфин сейчас, куда он направляется, где окажется через несколько дней, несколько недель, через месяц или два. Чёрный горбатый дельфин затерялся, чтобы быть на страже.

День 2

Как же непривычно входить в новый распорядок дня, когда на вахту нужно просыпаться в 3 часа ночи, умываться, идти на вечерний чай, потом идти на развод смены, который начинается в 3:40, потом в 4:00 заступать на вахту. Потом сменяться в 8 утра, идти на завтрак, после которого можно лечь поспать до 10:30, а потом в 11:00 идти обедать. И в 12:30 начнётся рабочий день.

В первую ночь тяжеловато просыпаться в 3 часа ночи. В глазах песок насыпан, целая фура песка. Сижу на втором ярусе и соскользнуть с него не могу. В каюте темно, а точнее сумерки – лампочка над умывальником тускло пробивается через задёрнутую штору. Свет от неё старается пробить плотную ткань, но не может, не хватает сил, а ему так хочется наружу, осветить всех нас шестерых, мирно спящих на своих койках, повернувшись боком-спиной-животом-боком. Первые несколько дней так и будут начинаться – со скрипом, нежеланием, тяжестью в веках и на плечах. И глаза не хочется открывать, и ноги неохота на стальную палубу спускать. Надо. Холод проскочил по всему телу от пяток до ресниц, которые вздрогнули. В сумерках нащупал своё рабочее платье, влез в него – нога упрямо не хотела залезать в левую штанину, которая перекрутилась, заставив меня понервничать – открыл дверь каюты, навстречу кинулся меня обнимать дневной свет отсека. И гудящая приборами тишина.