Из жизни безногих ласточек

– Хорошо, спасибо! – никаких уже «а почему тебе, а не мне?», «ты должна выяснить, откуда она шлет эти открытки», «такая же, как отец». Только «хорошо, спасибо». Мама молодец, все время растет. Однажды мы все помиримся, и я смогу всем им все рассказать. Мы сядем за круглый стол, и Муся и отец расскажут, почему они ушли, не прощаясь. Может, у них тоже есть дневник, и, чтобы ничего не объяснять, они просто дадут его нам с мамой почитать, по очереди. Ха-ха.

Когда Муся пропала, я думала, что у мамы будет срыв. Что никакого оптимизма не хватит, чтобы покрыть такую потерю. Мне было нечем поддержать ее: официально мы обе горевали о Мусе. Но свое главное горе я еще долго держала при себе.

Мама выстояла. Я ходила убитая, пряталась за городом и вдруг поняла: «А мама-то держится молодцом!» Вот тогда я впервые задумалась о теории Лени: в условиях большого города женщина – это маленькая энергоподстанция.

И мне вдруг полегчало. Я поняла, что Вере невмоготу было оставаться в Городе. Я поняла, почему она не могла остаться здесь, где все напоминало ей о Лени, которая кишела большими идеями и красивыми мыслями, сама такая красивая и большая душой. Не из тех, кого упоминают в «каталогах типажей». Из тех, кого можно годами травить в сердце, но одна встреча в баре – и, как феникс, они снова во плоти, будто никуда не уходили.

Я была просто привязана к Вере, а она Лени любила. Не любя, человек, эгоистичное животное, не отдает никому столько собственной жизни. Как в бразильской песне о любви, флейта парит, не касаясь основной, приземленной темы, это было чувство высшего порядка, высшей пробы.

Я поняла и пошла на поправку.

– Покажешь открытку? – не поворачиваясь, вся в хлопотах, в семейной чайной церемонии на двоих, спросила мама. – Если с собой, конечно.

Открытка со мной. Это просто фото, с Мусей на фоне южного пейзажа. В разговоре с мамой я говорю «Эмма». Мама так и не знает, как ненавистна ей была эта «Муся».

Мама смотрит на Мусю, комментируя исключительно пейзаж вокруг.

– А где это?

Мы вместе гуглим адрес на открытке. И я знаю, что вечер мама проведет в изучении всего, что связано с этим местом. Включая сегментацию по вероисповеданию и города-побратимы.

Я смеюсь: получив эту открытку, я по старой памяти подумала, что фотографировала Вера. Мама тоже смеется, но чему-то своему – ей так легче. Это у нас общая реакция, хотя многие обижаются, что мы смеемся тогда, когда нужно плакать.

Да, мы похожи характером, и в чем-то это большое везение.

***

Выйдя от мамы, я достала открытку и еще раз рассмотрела сестру. Уже несколько лет она присылала мне открытки к праздникам и в каждой просила ничего не говорить маме. И я, конечно, говорила и передавала привет.

«Я наконец-то счастлива, – писала Эмма в своем первом письме ко мне, пару лет назад. – Мы же сестры, давай общаться!»

Счастлива – красавица, отличница в этой жизни, а там – официантка в городе, где крадут и убивают пачками что ни день. И все равно людей больше, чем в небольшой стране. Счастлива!

После своего первого «привет» она стала писать часто и подробно, как в старых письмах, не дожидаясь ответа. Не думая, что я скажу матери, как объясню, каково мне быть миротворцем между двух огней. Сколько сил уходит на поиск нужных, безопасных слов для обеих.

Я шла и злилась на себя и на сестру. Пора быть сильнее, решила я и свернула к подвалу, где Вера пять лет назад продавала книги. За все это время я не была тут ни разу. Ничего не изменилось.

Дождь давно кончился. Было поздно. Магазин уже открылся, и рядом никого не было. «Отчего бы не зайти?» – подумала я нарочно усложненной конструкцией, почти вслух сказала. И зашла. Там работал другой, похожий на Веру стриж. Так же брякнул китайский колокольчик, так же бухтело радио, что-то латино-трясогузочное. Так же грохотал трамвай в открытое окно.

Я немножко побродила по маленькому залу. И даже книги стоят там же. Как много я прочитала с тех пор, если бы ты знала! Мы бы вместе посмеялись! Даже твою Цветаеву ненавистную. А ее «Крысолов» мне очень понравился. Статный молодой человек – в красивых одеждах, играя на флейте, он вывел всех детей из города. Думаю, он просто провел для них за городом мастер-класс «Введение во взрослый мир». И они вернулись домой довольно скоро, только старше лет на двадцать. Так что да, дети не вернулись. Вернулись взрослые.

Я мельком рассмотрела, так и сяк, продавца. У Веры не было татуировок, ни одной, а этот стриж был забит под самые уши – и все равно худобой, настороженной позой, готовностью сорваться и бежать, беззащитным затылком они были так похожи, эти бесхозные питер-пэны. От ее «вам что-то подсказать?» я дернулась, как вор.

Вышла и поехала домой.

***

Когда мы познакомились, стрижи уже не пели.

Само знакомство отпечаталось смутно, деталями, как яркий старый сон. Было полутемно, часов пять утра. Я не спала и думала обо всем подряд, обо всем сразу. И – о подарке маме на день рождения, который уже на носу. Вспомнилось, как Эмма с восторгом отзывалась о новом книжном магазине (одна станция метро, рукой подать). Две вещи ее поразили: магазин был ночной и весь неоновый. То есть вообще весь: у входа висела яркая неоновая вывеска «Улисс», а внутри… Но это надо видеть.

Я помчалась туда, но ничего не купила.

Внутри не было ничего особенного. Разве что повсюду стояли неоновые светильники в виде разных фигурок, но половина не горела. Продавец, угловатая, коротко остриженная девушка в круглых очках, совершенно не пыталась мне помочь, и это меня сбило. Она как будто даже смеялась надо мной и моей затеей. Закатав рукава большой черной байки, она перебирала стопку книг и слушала мои вопросы весело, очень странно поправляя очки – двумя кистями, как-то ритуально и сложно. Глаз не оторвать. Я ушла ни с чем и домой возвращалась пешком, через незнакомый город, не встретив ни одного человека. И казалось, что дом остался там, в небольшом подвале, где смуглые жилистые руки перебирают стопки книг, а мимо проносится первый, еще совсем пустой трамвай и у кассы позвякивают монетки для сдачи и гелевые ручки в высоком стакане.

А ведь я не страдала бессонницами. Зачем меня понесло туда ни свет ни заря? Зачем я пошла с коллегами в этот новый бар, если до этого мы несколько лет обедали совсем в другом месте?

Запомнилась вторая встреча. Въелась целиком, со всеми подробностями. Как маленькое кино, которое я так любила, так люблю пересматривать, когда остаюсь одна.

Осень выдалась поздней. Давно был сентябрь, но светало по-летнему рано. Тишина, абсолютное отсутствие летних звуков – вот единственное, что не давало поддаться иллюзии и усомниться в честности календаря. И небо. Высокое, пустынное, совершенно безоблачное, оно безучастно парило над Городом, с каждым днем все больше отдаляясь от земли, отрешаясь от всего земного.

Ровно в семь утра из двери подвального магазина с неоновой, уже потухшей вывеской «Улисс» вышла узкая фигура в черном. Замок глухо лязгнул два раза. Фигура осталась стоять лицом к двери. Резко повернулась и, взбежав вверх по лестнице, зашагала по тротуару.

От дома, приютившего в своих недрах ночную книжную лавку «Улисс», начинался долгий спуск, вымощенный щербатой брусчаткой с поперечными выступами. Не частыми и не редкими, а как раз чтобы семенить и подпрыгивать и в конце концов вывихнуть ногу.

Перемахнув через несколько асфальтных полос, спуск круто сворачивал, но, не вписавшись, врезался в набережную и какое-то время петлял, приходя в себя, а потом выравнивал ход и, слившись с набережной, долго бежал вдоль реки и впадал в татуированную белилами велосипедную дорожку. Пока пустую.

Фигура в черном широким шагом – шаг/бордюр – спускалась к набережной. Дойдя до предпоследнего дома, до угла с цветочной вывеской, она отпрянула от выскочившей из двора машины, подняла с земли камень, постояла и, с камнем в руке, продолжила свой путь.

Из-за того же угла на мощеный спуск вывернула невысокая девушка в ярко-желтой куртке. Девушка шла энергично, размахивая сумкой и на ходу стягивая тугую шапку, из-под которой высыпалась копна рыжих кудряшек. Заметив шагающую впереди фигуру, она замедлила шаг, остановилась, бросилась вперед. Догнав фигуру, она оступилась. Фигура тоже оступилась, но удержалась на ногах и успела подхватить рыжую.

– Почему вы все падаете?

– Привет! Кто мы?

– Неважно. Я спешу.

Обе остались стоять. Черная закурила, сбросила капюшон, под которым обнаружилась стриженая голова молодой девушки. Повернулась к рыжей.

– Ладно. Ты куда в такую рань? Опять кому-то подарок ищешь?

– Ха! Нет, на работу.

– А я – с работы.

– Понятно… Симпатичный камень!

Стриженая запустила камень в сторону реки. Камень не долетел и чуть не угодил в раннего велосипедиста. Он что-то закричал, но не стал тормозить. Стриженая затянулась, закашлялась, захохотала. Каркнул грач, с реки принесся ветер.

– Ох! Шапка-то тебе зачем? Жара такая!

– Ну, мама сказала надеть, у реки сыро.

– Ну да, мама…

Стриженая снова отвернулась к мосту и, не глядя на улыбающуюся ей девушку, спросила:

– Тогда, если мама не против, отвечай, как зовут?

– Саша.

– Вера.

– Приятно познакомиться!

– Симметрично. Тебе куда?

– Мне?.. Мне в школу, это через два поворота налево, а потом еще…

– Ага. А мне туда, – стриженая кивнула в сторону моста, но осталась стоять. Помолчав, добавила: – Вообще у нас неплохой выбор книг. Так что заходи, если не спишь по ночам.

– Да? Я, честно говоря, почти не читаю…

– Правда? – в ее голосе звучал восторг, а взгляд вдруг стал очень внимательным. – Ха! Так у нас много всего: и жвачки для школьников, и магнитики для мам. Открытки с каланами. Такие морские выдры, знаешь?

И, не дождавшись ответа, она развернулась:

– Ладно, чао!

Перепрыгнула через бордюр мостовой и исчезла за поворотом.

Саша нахлобучила шапку и, осторожно обернувшись пару раз, побрела в сторону школы, где она недавно начала подрабатывать, но уже сомневалась, стоит ли продолжать. И вышла пораньше, чтобы погулять и подумать. Но этот короткий разговор – и Саша развернулась, и дала крюк, и таки безбожно опоздала.

…Мое любимое место в этом маленьком кино. Они расходятся, а я остаюсь в тихом утреннем сентябре. Нет ветра, нет никого. И так хорошо там подумать, наконец, о важном.

Чем была моя жизнь до нее?

Детство – садик и школа. Клоун сборной КВН. Выпускной с посиделками у нас дома хорошей компанией одноклассниц и одноклассников. Мама спела. Никакой грусти – просто новый этап. Как говорится, больше они не виделись никогда.

В университете было поначалу весело, и за компанию с приятелями я училась неплохо, легко расставаясь с выученным сразу после сдачи экзамена. Эмма уже оканчивала университет, с нарастающей тошнотой, и как противоядие изучала взрослые танцы. Мусечка – для своих. Эмилия – для поединка с миром. Ее ухажеры навсегда, каждый на свой лад, оттяпали у Саши сестру. Хотя были ли они когда-нибудь близки?

Мама. Бывшая звезда очень любительского театра, очень эмоциональная, человек тысячи и одного настроения. Монологи из Шекспира и Чехова, сценки с тремя ведьмами на пустоши в кругу семьи – мама была неиссякаема, но ужасно боялась критики, поэтому далеко не пошла и звезд не поймала. И нигде, кроме «балагана», по выражению Муси, не работала. Зато принимала всех людей со всеми их чудачествами, и только одного чудака не принимала – отца, поскольку никаких чудачеств у него не было. Он был обычным.

Папа гораздо младше матери и людей не понимал совсем. Когда к маме приходили гости (а они приходили всегда), он уходил к себе и занимался работой, которую непонятно за что любил. Муся любила посидеть в его комнате, а мне было с ним скучно и одиноко. И ей бы быть похожим на него, а не мне.

Служил он то бухгалтером, то экономистом. Отпуск проводил на даче с коллегами и вдруг собрался на юг. Мы проводили его всей семьей, он обещал сразу же написать. Но не написал и не позвонил. Оказалось – уехал на экзотические острова работать чуть ли не поваром. И с бухгалтерской точностью присылал нам деньги.

Мама, казалось, ничуть не расстроилась: «Наконец-то он будет счастлив!» Я немного скучала по нему, но не так долго, как мне бы хотелось. Жизнь продолжалась: мама по-прежнему декламировала монологи, гостей стало больше. Но сейчас я, оглядываясь, понимаю, что монологи мама выбирала уже другие. Никаких шекспировских комедий. В шутку она называла нас «три ведьмы на пустоши».

Муся уже работала в какой-то конторе, для галочки. Остальное время танцевала свои танцы, куда нас не звала. И помогала с домашними сценками маме только я. Но и мне нужно было куда-то податься – заканчивалась учеба в университете.

На последнем курсе, чтобы не отставать от Муси и тоже помогать, устроилась в соседнюю школу: заменять, преподавать, перебирать бумаги, сочинять для самодеятельности.

А в остальном воспоминания были обрывочными, смазанными, словно я пролетела над собственной жизнью на самолете… И, так и не сделав посадки, продолжила наблюдать эту жизнь со стороны, без особого желания как-то нарушить ее размеренный, кем-то чужим распланированный ход.

Работа в школе. После прихода сюда что-то случилось с временем. Дни тянулись медленно, а недели летели: раз, два, три, четыре – вот и октябрь. И за всем этим про стриженую знакомую из книжного магазина я ни разу не вспомнила.

Как-то в пятницу, возвращаясь с пар и сильно сомневаясь в том, что моя жизнь мне нравится, я решила заглянуть в тот подвал, где вечность назад пыталась купить маме книгу. Это была наша третья встреча.

Все та же стриженая девушка в очках, Вера, только-только пришла, еще толком не разделась. Стояла у прилавка, в черной куртке поверх черной байки, и настраивала радио. Я давно выбрала книгу, но уйти не могла: по радио уже что-то бодро пели, и ритм был энергичный, как будто жизнь только начинается и все просто. Я стояла, куда-то уставившись. Может, на большой плакат с морскими выдрами. И она просто спросила:

– Ну, как там?

– Не хочу уходить.

– Так оставайся, – она как будто даже удивилась, что для меня это проблема. Даже не посмотрела на меня.

– Мам, я сегодня буду позже, – я позвонила маме тут же.

Мама не сопротивлялась:

– Я лягу пораньше, у нас уже все разошлись. Кстати, где там твоя сестра?

Я не знала.

– Эти взрослые дочери! – и, промурчав что-то по-французски, мама положила трубку. Она могла быть нервной, злой, ироничной, язвительной. Но тогда она была спокойной. И я спокойно осталась.

Так началась наша дружба.

В тот же вечер я узнала от самой себя, что не люблю собственную жизнь. Что специально набила ее занятиями, чтобы не думать. Утром – пары, после пар – подготовка к урокам под беседы гостей, коварно бесконечные, как лента Мебиуса. Или ковыряние постылого диплома. Бег на работу. Пара уроков с громкими детьми, с бубнежом чужих, заученных слов. Удушливая толкучка в транспорте, где нужно успеть еще что-то прочитать. До поздней ночи – бесконечное чаепитие с уже другими гостями. Если пары вечером – все наоборот. И день был похож на день, вечер – на вечер…

Я говорила, а по радио пели весело и многоголосо, даже когда там звучали «меланколия» и другие очевидно пессимистичные слова, все равно было весело, и мой рассказ звучал легко и почти занимательно, как светло-грустное кино.

Прослушав его, Вера сказала:

– В целом, можешь ковырять диплом здесь, если тебя все так достало. Кроме понедельника – понедельник выходной. А так – с десяти до шести утра мы открыты.

И по тому, как она это произнесла, я поняла, что так и будет.

***

Когда мы познакомились, жизнь меня вполне устраивала и альтернатив ей я не то чтобы боялась – я просто не думала о том, что они могут появиться. Я знала, что мир полон ужасов и несправедливостей. Но в нашем доме казалось, что дальше интернета они не идут. У нас все было хорошо. Велись разговоры, кто-то занимался благотворительностью, мама сама организовывала сборы, иногда прямо у нас дома. И дальше все это переправлялось безымянным людям, чья жизнь никак нас (меня) не касалась.

Пожалуй, самым неприятным событием в моей жизни стал внезапный отъезд отца, но даже из этой по большому счету драмы мама не стала делать трагедии. Она нашла в этом много смешного, и так выходило, что никто не виноват и всем стало лучше. Поступок отца привел ее в восторг, поскольку она не ожидала от него таких эффектных эскапад.

Он присылал нам деньги, но мы бы и сами справились: Муся и я подрабатывали, мама репетиторствовала – обучала каким-то подсобным полезным жизненным навыкам: поднимать настроение «на раз», говорить так, чтобы всем стало хорошо, наслаждаться общением, делать особенную зарядку, ставить на место, не становясь смертельными врагами…

Все были счастливы, но я познакомилась с Верой, и оказалось, что все не так. И что все имеет конец, даже я – во что до сих пор трудно поверить. Мои родители были из других городов. Их родители были частью в разводе (и жили своими новыми семьями), частью в могиле, так что смерти мы с Мусей не знали.

Но появилась Вера, идиллия треснула, запустилось время. И 22 года жизни потребовали отчета о проделанной работе, как сказали бы на моей скучной, серой работе.

И если для того отчета еще можно было что-то наковырять, то за эти пять лет мне нечем было отчитаться. Их просто не было. Не было громких политических дел, не было раскола в обществе, не было массовых предчувствий худшего и тайной надежды на апокалипсис. Такой, чтобы как корова слизала и больше не мучиться неопределенностью. Для всех было, а для меня – нет. Время опять остановилось. И утро было похоже на утро, вечер – на вечер. Тогда, пять лет назад, каждый день был личностью – а эти просто толпились у сцены.

День четвертый

– Что-то ты кислая, – все коллеги уже известили меня об этом. Они не спрашивали, это была констатация факта, и скоро фраза стала новой шуткой.

Теплело. У всех открылось второе дыхание, пошли фестивали, выезды на природу, очереди в супермаркетах, новые дети. Коллеги массово записывались на курсы, а я отказалась. Где это все? Ничего не пропустить, не отстать. Простуду и отпуск я проводила на работе – только вперед. Как не бывало. Полный назад.

– Никакая она не кислая, – сказала новая коллега, улыбаясь открыто и долго, и пригласила всех сходить пообедать все в тот же бар. Ребята собирались, и мы с ней вышли покурить. Было пасмурно, и вместо стрижей налетели редкие ласточки. Выяснилось, что сегодня пятница, и я сказала, что боюсь пятниц.

– Почему?

Я вспомнила, как Вера не любила свой выходной понедельник, засмеялась, но тут же страх вернулся.

– Не люблю выходные, – мне захотелось, чтобы она понимала больше, чем другие. Но она промолчала. Может, она молчит так же, когда мужики с работы по пьяни начинают обнажать свои душевные раны таким вот хорошеньким девушкам. Все такие сложные и непонятые. Или в лифте, в очереди, на прогулке возмущенные рассказы о делах и коллегах, и начальстве, и таких больших, таких судьбоносных своих планах. И умные ремарки о политике. И никто из них не спросит: а что гложет тебя? Так что проще молча слушать эти одинаковые излияния с вечной улыбкой. И только задавать наводящие вопросы.

Я тоже не спрашиваю, что гложет ее. Она, они привыкли, что это никому не интересно. И даже если спросишь, ответят мелко и полушутя. Им никогда не встречался стриж, который умел задавать вопросы так, что твоя жизнь сразу становилась богатой и ценной, и особенной.

Мы обедали в том же баре и коротали время, предполагая, почему у меня нет аппетита.

– Я понял, Спаша в кого-то втрескалась! – сказал мой приятель. Рождалась новая будничная шутка, но я была не против.

Оглянувшись, я рассказала им одну из Вериных историй, изменив имена и пол. Про девочку-нервюру, которая мечтала подняться на колокольню старинного собора. У нее была анорексия, и ее тупо сдуло.

– У них в городке просто не было «макдака», поэтому она была такая тощая, – пошутил мой приятель, и я посмеялась вместе со всеми.

Небо набрякло, собирался дождь. Темнело. Снова стаями ныряли стрижи, и их крики волновали, как последние минуты перед грозой. Длинными густыми водорослями трепетали флаги у консерватории, скулили краны рядом. Я опять щедро собирала для Веры. Опять забыв, что это уже неактуально.

На вопросы, что и куда я сегодня, отшутилась. Куда я пойду? Зачем? А вдруг там, куда я пойду, она? Вдруг подойдет? Вдруг подойдет со своей девушкой? И еще этот дневник рядом лежит, живет.

После работы отказалась от мысли идти пешком. Знала, что книжный подвал сам бросится под ноги. Как стриж, подрежет из-за угла. И все равно вышла на остановку раньше и насобирала для нее, по привычке, всякой ерунды. Камнем отвесным, пенистым, проложил самолет рельсы. Прямо над головой, камнем, брошенным в чужой огород. Неприятно и невежливо.

Подумала: есть ветер, разгоняющий облака, как хищник. Есть ветер – овчар. Сегодня овчар. Облака редкие, ватными колбасками налипли на голубой небосвод, изобразив камуфляж. Небо в боевом духе сегодня. А я – нет, как всегда. Лени никогда не стала бы меня вербовать.

В городе виделось плохо, все казалось, вот-вот она выйдет, как всегда, внезапно из-за угла и сразу увидит, что я собираю для нее. И я почувствую себя преступницей.

Дома я села в свой «жучок» (небольшая компенсация за скучную серую работу) и выехала за город, где не было ни одного ее следа, и, как и пять лет назад, поездка проселочными магистралями сильно меня утешила.

Резко теплело. Только прошел дождь. Въехала в аллею цветущих каштанов. Как торты крутились, горя; как фонтаны, обдавали пеной; как гости на свадьбе, бросали пригоршни белоснежного риса. Как бедные дети, протягивали мороженое. Тетенька, купите. Черствая, проезжала мимо.

У реки сосны, и корни их – как шины огромных траков или щупальца подземного осьминога, с присосочками, и одним я чуть не сломала мизинец на разутой ноге. Уточки, рыбаки, потоки машин, спешащих на лоно природы. И оттого вернуться в город легко и по-хорошему одиноко. Гигантские супермаркеты, как форпосты на границе, стражи, поставленные охранять горожан от ужаса одиночества, особенно острого ночью, 24/7. Сколько раз мы бывали тут. Стала высматривать ее по привычке. Стемнело, и в превратном свете городских огней одна очень похожа была.

Пара привычек (просыпаться в три-четыре утра, гулять много и без разбора, находить леса в самом центре города, дуреть от кислорода в них, избегать властных женщин любого возраста, огрызаться до того, как захочется укусить, не курить дома и курить в принципе) – вот и все, что осталось кронпринцу в наследство. Не больше, чем после школы: пара строк из Пушкина, пара исторических анекдотов и «пифагоровы штаны на все стороны равны» (если школа, конечно, не составляла твой главный интерес).

И еще столбик коротких эсэмэсок. Сухих, как протокол, если не знать интонацию. Старомодный, единственный вещдок того, что мы были.

День пятый

Они начинали с трех утра, оказывается.

Жаворонок пел полной грудью, смело и последовательно. Стриж – робко. Стриж одинокий утренний звучит вопросительно, как космонавт, только-только вылезший из ракеты на чужой планете.

Настоящие звуки – только под утро, когда нет людей и машин, и газонокосильщиков. Из транспорта – только мотоциклы, не отличишь от сирен.

Незнакомая птица взяла одну ноту и педантично осталась на ней.

И да, пресловутые экзотические сороки.

И космонавт умолк, чтобы уверенно слиться с городским шумом днем. Не выделяясь на фоне машин и людей, и газонокосильщиков.

На балконе настоящие запахи травы. Светает. Надо спешить.

– Ты будешь моим кронпринцем, малой! – декабрь только начался, и наша дружба была в золотом веке. Пока в магазине никого не было, мы сидели рядом, и она обнимала меня рукой за плечо и признавалась в родственных чувствах.

– Я бы тебя усыновила, честное слово! – мы почти не пили, вместо этого я танцевала для нее под босанову. Брала пару книг в мягкой обложке и, расправив их, как веера, обмахивалась с двух рук. Она смотрела очень серьезно и вдруг приходила в восторг («Я с двух рук так не выпью, как ты танцуешь!»). И опять называла меня маленьким кронпринцем и безоблачным малым.

Потом я выдыхалась, и мы придумывали смешные варианты нашего общего будущего, пока толстая женщина тугим, горячим голосом выводила на ломаном английском «I love you». Как-то у нас появлялся свой бар, куда мы пускали бы только тех, кто без задней мысли и может насладиться чистым искусством (вроде моих танцев). Она была бы идейным лидером вышибал. И все было бы красиво и просто.

Потом мы шли гулять, и те места, которые я исходила вдоль и поперек, идя в школу и домой, мы нарезали вкривь и вкось. Шли вдоль путей, куда мне запрещала соваться мама, когда начался университет и пришло время тусоваться в непонятных местах; по шпалам, на которые Вера и приятели ее детства ложились и считали вагоны, только не со стороны, а снизу, руку протяни.