Длинное лето

В темноте сарая тренажёры казались призраками – гакк-машина, гравитрон, скамейка для пилатеса, степпер, беговая дорожка… Призраков Аня не боялась, они были свои, были друзьями, и темнота была своей, домашней.

Аня вытерла слёзы и встала на степпер… На тренажёрах она занималась до полной усталости, после которой ни на что не остаётся сил, тяжело держать глаза открытыми, тяжело даже думать.

«Всё, больше не могу. Так хочется спать…»

Аня легла на беговую дорожку и закрыла глаза. И не слышала, как пришла Аглая, подсунула ей под голову подушку и укрыла одеялом.

* * *

К Бариноковым Аня больше не приходила, на «барщине» не появлялась. За картошку Фомушкин выплатил Остапу требуемую сумму, о размере которой с увлечением судили-рядили калиновцы.

После инцидента с картошкой Фомушкин поставил вместо штакетника сплошной забор из профильного металлического листа, и заглянуть за калитку не получалось. О заборе судачили все соседи, равно как и о семействе Фомушкиных.

За забором было тихо, словно там никто не жил. Аглая Петровна на улицу почти не выходила, но женщины (ох, уж эти женщины!) нашли выход: караулили Аглаю у ворот – и дождавшись когда она отправится в деревенский продмаг, как бы невзначай шли в ту же сторону. Сетовали на погоду, кляли на чем свет стоит председательшу СНТ (Аглая молчала) и, сочтя вступительную часть достаточной, заводили «душевный» разговор. Аглая вежливо улыбалась и отмалчивалась, хотя вопросы задавали, что называется, в лоб.

– Вы в магазин? А что ж одна-то? Вон у вас помощница какая вымахала, помогла бы сумки донести.

– Донесу. Ничего. Сами потом скажете, что дочку не жалею, сумки таскать заставляю.

– Уж вы жалеете… Взаперти девчонку держите, как в тюрьме. Отпустили бы погулять.

– На участке погуляет. Нечего ей на улице делать. Нам пилипенкиной картошки хватило, – обрывала разговор Аглая, и тут уж нечего было сказать.

Так ничего и не добившись, женщины оставили Аглаю Фомушкину в покое. И только Алла с Розой каждый день караулили в кустах у забора, дожидаясь, когда Аня с мачехой отправятся на ферму. Аглая Петровна натянуто с ними здоровалась, Аня молча кивала. Девочки пробовали увязаться следом, но разговора не получалось.

– Ань, ты приходи завтра к нам, – приглашала Роза. – Ты же к нам каждый день приходила, а сейчас… не хочешь?

– Не хочу.

– Может, ты обиделась за что-то? Так скажи, – не унималась Роза.

– Что вы привязались к ней, слышали ведь, не хочет она, – обрывала Аглая Петровна начатый разговор. – Шли бы вы отсюда, нечего тут каждый день высиживать. Спрячутся, как воровки, под кустом, и сидят, людям на смех.

При слове «воровки» девочки густо краснели и исчезали. Аня с сожалением смотрела им вслед.

Глава 18. Когда лютеране читают хадисы

В предпоследний день августа (который пришёлся на пятницу, а первое сентября будет в воскресенье, занятия в школах начнутся со второго) к Бариноковым пришла Вика Пилипенко. Отдала Эмилии Францевне плеер и потребовала: «Проверьте, как работает. А то скажете потом, что я сломала». Поразившись такой предусмотрительности, Эмилия всунула в уши наушники и тут же их выдернула, услышав арабскую «кунту-майтан». Вика ухмыльнулась. Ей было жаль расставаться с музыкой, которой она никогда не слышала и которая ей очень нравилась.

Чермен был мусульманином. То, что его тёща лютеранка, его нисколько не смущало. Более того, Чермен не отрицал существования Девы Марии и Иисуса Христа.

– Так если ты веришь, что Он был, почему же ты в Него не веришь? – не выдерживала Эмилия.

– Аллах существовал всегда. А Христос родился две тысячи лет назад, прожил на земле тридцать три года и вознёсся на небо, и стал пророком, – соглашался Чермен с говорливой тёщей, вот же дал аллах язык… – Аллах видел, он тогда уже был. Он всегда был, а Иса только последние две тысячи лет – говорил Чермен, поглядывая на жену, которая только улыбалась, благоразумно не вступая в переговоры.

– Пфуй! Какой он тебе Иса? Иисус! – не выдерживала Эмилия Францевна.

– Ну, так я и говорю, Иса, – улыбался довольный Чермен. – Пророки во всех религиях одни и те же, только зовут по-разному. У вас Иисус, у нас Иса, у вас Моисей, у нас Муса, У вас Елисей, у нас Аль-Иса…

– А Иоанн Креститель?

– Иоанн Креститель это Яхья. Одни и те же люди. Пророки. Пророков много, Всевышний один.

У Эмилии Францевны опускались руки. Зять с ней не спорил, соглашался, но выворачивал всё по-своему. Ладно, главное что верит, значит, правильный человек. И со мной уважителен, зовёт всегда по имени-отчеству, и Ингу мою без памяти любит, утешала себя Эмилия. Она звала зятя сынком и любила материнской любовью, которой ему недоставало всё детство.

Вику она вытолкала за порог, сунув ей в руки плеер со словами: «У Розочки забрала, ей и отдашь. Они завтра приедут».

Вика пожала плечами и ушла.

Эмилии вдруг вспомнилось, как расстроился Чермен, вернувшись с собрания. Откупорил бутылку ирландского виски, стоявшую в баре среди множества пузатых экзотических бутылок (в винах Чермен разбирался, что попало не пил). Молча налил, и выпил тоже молча. Переживает, поняла Эмилия. И поспешила в кухню за закуской.

– Ты бы присел, сынок, что ж ты стоя пьёшь, тебе ж нельзя (прим.: в хадисах говорится, что нельзя принимать пищу и пить воду стоя. О спиртных напитках в хадисах не упоминается, но конкретного запрета на алкоголь нет. Коран Эмилия прочитала из любопытства, и с удивлением поняла, что он ни в чём не противоречит её убеждениям).– На-ка вот, поешь. Ничего, ничего… Обойдётся всё, пошумят и забудут. Наша-то Розочка чужой огород не копала, отца не позорила.

Чермен согласно кивал. Хорошая у него тёща. Кораном его попрекает, вот – надо же! И не поспоришь. Правда, в Коране говорится о воде. Но он же не фанатик, он нормальный мужик, а все нормальные мужики пьют виски. И зачем люди про тёщ небылицы рассказывают, зачем врут? Или это ему так повезло… С братом повезло, с тёщей, с женой, с дочерью…

– Садись, мать. Не чужая ты мне, что ты всё сторонишься? Посиди со мной, мне легче будет… И бутылку убери. Давай, что там у тебя… Посидим.

Эмилия Францевна подавила вздох. Зять ушел с собрания победителем. А ведь – хотели сломать. Приструнить. Пристыдить. Да не получилось. Получилось – с Фомушкиным, который покинул собрание сам не свой… Как ему сейчас тяжело, не знает никто. И Остапа оскорбили ни за что. И девчонкам устроили судилище. А ведь можно было решить всё миром!

Эмилия побрызгала в лицо водой, прогоняя воспоминания, и поспешила в кладовку: завтра они приедут, в холодильнике ещё осталась баранина, она приготовит хинкалы, которые так любит Чермен, нажарит ароматных беляшей, которые обожает внучка… И будет праздник!

Глава 19. Музыка красок

За плеером отправились вдвоём. Перед калиткой Роза остановилась и со страхом посмотрела на отца: как-то их примут… Чермен ободряюще улыбнулся и распахнул калитку.

– А где твои? Опять не приехали? – по-свойски спросил Чермен, и Вика – заносчивая, наглая, невыносимая и какая там ещё… – обрадованно затараторила, словно Чермен был её приятелем:

– Они к дедушке поехали, в санаторий, он там соскучился один, вот и поехали навестить. Завтра вечером приедут.

Вечером… Девчонке в понедельник в школу, а мать приедет в воскресенье вечером, и конечно, останется. Вика поедет домой одна, и всю неделю будет жить одна, до субботы. Нехорошо это, неправильно. – подумал Чермен.

Вика, как гостеприимная хозяйка, предложила гостям осмотреть дом. А посмотреть здесь было на что: искусно вышитые рушники, массивный комод на гнутых ножках, стулья с затейливыми узорами на спинках, стол из деревянных плах медового цвета.

От столешницы, казалось, пахло соснами. Не удержавшись, Роза наклонилась, и забыв что она в чужом доме, восторженно завопила: «Папа! Иди понюхай, стол лесом пахнет!» Чермен с улыбкой наклонился над столом. Отскобленные до масленого блеска доски и вправду пахли сосновой смолой. Ручная работа. Вся мебель сделана своими руками, понял Чермен. Если бы калиновцы это увидели, засыпали бы Остапа заказами…

В углу Роза обнаружила лестницу, ведущую на чердак. Интересно, что там? Она хотела спросить у Вики разрешения, но передумала (вдруг не разрешит, и Роза никогда не узнает, что там, наверху). Взбежала по скрипучим ступенькам, которые словно напевали мелодию. Несмело толкнула единственную дверь…

Об архитектурном приёме, когда задумана асимметрия фронтона и помещение мансарды сдвинуто к одной стене (один скат крыши с изломом, а другой прямой), Роза не знала. И теперь удивлялась: под ломаной крышей из грубо оструганных досок стоять в полный рост можно было только у одной стены, от пола до потолка густо завешанной натюрмортами, пейзажами и портретами в простых деревянных рамках и вовсе без рам.

Висящие на тонких верёвочках, стоящие вдоль стен, сложенные аккуратными стопками, картины были нарисованы (или написаны, Роза не знала, как правильно сказать) неизвестным художником на холсте, на картонках от обувных коробок, на обрезках фанеры…

Роза осторожно потрогала масляно блестящий холст, шероховатый от густо наложенных красок. Да это же… это же луг! Она его тысячу раз видела из окна и не представляла, какой он красивый! А вот калитка! И черёмушник! И дорога, по которой хочется идти, вот прямо сейчас – встать на неё и пойти… Интересно, куда приведёт её нарисованная дорога? Может быть, на станцию, где задорно свистят электрички, требовательно гудят скорые поезда, громыхает порожняк, и дежурный по станции объявляет «Осторожно, поезд!»

Дорога была настоящей, с желтеющими на обочинах ромашками и пыльными листьями подорожника. Пыль тоже была настоящей – бежево-белёсой, тёплой на ощупь. Как у неё получилось – нарисовать нагретую солнцем дорожную пыль, которая всегда светлее дороги, бежевая или сливочно-белая, с едва уловимым сиреневым оттенком… Как ей это удалось?

Здесь же стоял складной мольберт с наброшенным на него выцветшим покрывалом. Роза стащила покрывало и застыла в немом изумлении: с портрета на неё смотрели глаза отца – живые, настоящие! Портрет был выполнен углём, небрежно, свободно, раскованно. Но это был он, и улыбка его – чуть обозначенная, с хитрецой. Портрет Чермена Баринокова. Похож, но это не Розин папа, что-то у Вики не получилось… Или всё-таки – получилось?

Роза запуталась, узнавая и не узнавая отца. Портрет словно жил своей жизнью. Глаза смотрели выжидательно, в углах губ пряталась усмешка, такая знакомая, такая… папина!.

Роза осторожно опустила покрывало и перевела дух. Стояла – вбирая, вкушая, впитывая в себя музыку красок, ощущая всем существом незримую ауру этого мира, созданного рукой художника. Вика?.. Неужели это она – так рисует? И этот необыкновенный мир, из которого не хочется уходить, в котором хочется остаться, этот мир создан её воображением, её рукой.

Снизу позвали: «Эй, вы там где? Идите чай пить, у меня всё готово!» – «Я сейчас!» – крикнула Роза. И не ушла, осталась в волшебном, магическом мире картин.

Южный маленький городок, оглохший от полуденной горячей тишины, раскинувшийся в ленивой истоме. Дом с ослепительно белыми стенами, весь облитый солнечным светом. Чисто выметенный зелёный дворик. Развешанные на верёвке разноцветные детские платьица, штанишки и рубашки. На распялке сушилось чьё-то пальто. Выбеленная солнцем, вышарканная подошвами дорога поворачивала от дома налево. Наверное, к другим таким же домам с тенистыми двориками, обещающими уютную прохладу… А может, дорога вела к морю, которое – совсем близко, ворочает тяжелые зелёноватые валы, лижет тёплые камни…

Роза подошла поближе – и ахнула. Стена дома вовсе не была белой! Выписанная беспорядочными, хаотически расположенными цветовыми пятнами, она была – палевой, желто-лимонной, грязно-розовой, серо-горчичной, салатно-лимонной… И только белого цвета не было в этом хаосе красок, в этой мешанине цветов. От неожиданности Роза попятилась – и дом как по волшебству снова стал белым, отражая солнечные слепящие лучи.

Солнцем было пропитано всё – дом, двор, дорога с пирамидальными высокими тополями… Ой, что это? Дорога прямая как стрела, и смотрит прямо на неё, Розу! А ведь сворачивала влево, Роза помнила! Не понимая, в чём тут секрет, она осторожно приблизилась к картине на два шага. Дорога больше не изгибалась, она вела прямо к дому.

Роза подошла к картине вплотную. Висящие на верёвке платьица, кофточки и брючки потеряли свои очертания, превратились в бесформенные пятна, ничем не напоминаюшие одежду. Заинтересовавшись, Роза попятилась, и розовые и зеленые небрежные мазки в тот же миг стали платьями, штанами и рубашками, а чёрное размытое пятно превратилось в пальто. Или шубу!

Но это было ещё не всё, чудеса продолжались. Дорога изменила направление и теперь сворачивала вправо – вслед за Розой, идущей вдоль стены… Словно приглашала её вернуться!

А вот ещё один пейзаж – цветущий куст с неизвестным названием, значившимся под рисунком. Куст утопал в густой холодной росе (которую неведомый художник как-то исхитрился нарисовать, и она получилась холодной!). Фоном служило розовое утреннее небо. Солнце ещё не поднялось, всё вокруг сверкало росой – земля, трава, цветы… Куст словно бы наслаждался, каждым листочком, каждым розово-лиловым цветком жадно вбирая в себя росу. Да он же живой! Он же дышит! – подумала Роза.

За её спиной негромко сказали:

– Это Крым. Мы с мамой там отдыхали, две недели. Я мало успела написать, краски долго подбирала. Там всё другое – звонкое, яркое, другая палитра нужна. Пока разобралась, пока научилась краски смешивать… Это всё что написала, две картины всего, – с сожалением сказала Вика.

Роза отдыхала на море каждый год, – в Испании, в Греции, в Черногории, а в прошлом году на Гоа.

– А почему только на две недели?

– Потому что у нас денег нет.

Вот, значит, как? Оказывается, Вика вовсе не богачка, какой её считали в «Красной Калине».

– На трёхэтажный дом хватило денег, а на Крым не хватило? – ляпнула Роза. И испугалась: Вика обидится, и вообще, разве можно такое говорить, разве так ведут себя в гостях?

Не глядя на Розино красное от стыда лицо, Вика грустно кивнула:

– Не хватило. У дедушки рука парализована, бабушка болеет, мама за ними ухаживает и ещё работает, в архитектурной мастерской, но там копейки платят… Папа тоже работает, но мы ведь участок купили, дом построили, и квартиру снимаем в Загорске. Думаешь, мы миллионеры? Думаешь, мы картошку для красоты посадили? И огород…

Викин дедушка, профессор кафедры реставрации монументальной и декоративной живописи, член секции скульптуры Московского Союза Художников, был когда-то в фаворе. Вот именно – когда-то. За восемь лет, которые он прожил, не пробуя взять в руки инструмент (парализованная правая рука не работала и даже не слышала прикосновений), о Мацковском благополучно забыли…

Вика сама не понимала, зачем она рассказывает об этом сопливой малолетке, которой нравились её картины. Нравились так, что Роза даже не спустилась к столу, и за ней пришлось идти наверх…

Роза вихрем скатилась по лестнице, прихватив с собой стопку акварелей.

– Это тоже твоё? Эти картины.

– Это не картины, это домашние задания, нам в художке задавали. Тебе нравятся? Если хочешь, возьми одну.

– Подожди… Это же ты! Сама себя нарисовала?

– Сама. В зеркале. Ещё акварели есть, сейчас принесу. – Вика исчезла и через минуту вернулась с папкой в руках.

У Розы загорелись глаза. О плеере, висящем у неё на шее, она забыла. И жадными глазами смотрела на акварели…

– Тебя в художке научили так рисовать? Это трудно?

– Не очень, – усмехнулась Вика.

– Меня научишь? Я тоже хочу– писать акварели, у меня краски есть, и альбом, только у меня ничего не получается, мазня выходит, – призналась Роза. Вика с Черменом улыбнулись и посмотрели друг на друга. Чермен чуть заметно кивнул.

– Научу, что с тобой делать, ты ж теперь не останешь…

К чаю Вика подала творожное печенье, которое испекла в жарочном шкафу. Роза откусила и зажмурилась от удовольствия. Надо папе сказать, чтобы шкаф купил, который такое печенье печёт, вкусное-превкусное!

– Сама пекла? Ты и печь умеешь… Меня научишь?

Чермен отметил, что вопрос прозвучал риторически. «Наша кровь, Бариноковых, просит как приказывает, заведомо зная, что всё получит…»

– Пап, ты зачем смеёшься? Не веришь, что наyчусь? Не веришь? – надулась Роза. Лицо у Чермена сделалось расстроенное: обидел дочку ни за что, надо следить за мимикой, да как тут уследишь, когда рот набит хрустящим, тающим во рту печеньем (татарские творожные эчпочмаки, и кто её научил их печь, вот мастерица какая!), и губы улыбаются сами собой…

Поймав его одобрительный взгляд, Вика улыбнулась.

– Уроки рисования и кулинарии? Тариф будет двойной, – полушутя-полусерьёзно предупредила Вика..

– Тройной, – то ли в шутку, то ли всерьёз пообещал Чермен.

О том, что Чермен платил Вике за уроки рисования, не знали даже Викины родители.

Глава 20. Потомки атлантов

Ады́ги, или черкесы ( самоназвание – адыгэ) – общее название народа, разделенного на кабардинцев, бесленеевцев, черкесов, темиргойцев, бжедугов, шапсугов и абадзехов(абхазов). Есть все основания полагать, что адыги– прямые потомки древних атлантов. Роза об этом знала, и гордилась отцом.

Мальчиком он прошёл адыгскую школу воспитания, которая научила его выдержке и храбрости и была практически идеальной, но не годилась для девочки с нежной кожей и таким же нежным, чувствительным сердцем. Чермен отдавал себе отчёт в том, что женщины изначально слабее мужчин. Это заложено в них природой, это ничем не исправить. Но можно подкорректировать.

В воспитании дочери Чермен использовал методы, скажем так, не одобряемые детскими психологами, педагогами и педагогинями, и прочими «воспитателями». Пресловутую политику кнута и пряника Чермен заменил «пряниками». То есть, материальным поощрением успехов, достигнутых каждодневным трудом и потому материально весомых (подарки были дорогими, и даже баснословно дорогими, но их надо было заработать).

Обучая девочку корейскому таэквондо и черкесской «банэ», Чермен проводил занятия в виде игры, в национальных традициях физического воспитания. Не упрекал за неуклюжесть и усталость. И никогда не унижал, ни в коем случае: останется на всю жизнь и непоправимо снизит самооценку.

Комнату, служившую тренажёрным залом, Инга в шутку называла игровой: на тренажёрный зал она походила меньше всего, ни спортивных снарядов, ни даже шведской стенки. Название прижилось. Чермен так и говорил – пойдём в игровую, поиграем. В его детстве не было беговых дорожек и навороченных тренажёров, так зачем усложнять дочке жизнь? Обойдёмся своими силами.

«Своими силами» обходились на втором этаже, где кроме «игровой» были ещё две комнаты детская и гостевая. Чермен хвалил дочку не жалея слов, стараясь говорить погромче, чтобы слышала бабушка, которая жарила в кипящем масле ароматные беляши. Запах поднимался с кухни в «игровую», щекотал ноздри и заставлял сглатывать слюну. Запах был беспощаден. Как и Чермен.

– Ничего, дочка, ещё немного, и пойдём есть беляши. Ты сегодня молодец, хорошо постаралась, ещё немного постараешься и пойдём.

– А сколько немного? Я уже не могу.

– А-аа, вот ты и попалась! На штрафную скамью – шагом марш!

(«Не могу», «не получается» и «я боюсь» были штрафными словами, за них полагался штраф в отжиманиях, приседаниях, «планке» и прочих радостях жизни.

Роза, пыхтя и отдуваясь, отрабатывала неосторожно сказанные слова, Чермен громко удивлялся и цокал языком.

– Оба-на! Молодец! И это делает моя дочь? Любая девчонка давно бы сдохла… Медленно, Роза, медленно, это надо делать медленно.

– Медленно я не могу, могу только быстро… Ой! Пап! Это не считается, это провокация!

– Что за слова знает моя дочь… какой начитанный ребёнок! Как не считается, очень даже считается, «не могу» сказала второй раз. Сказала? Или мне послышалось?

– Ска… за…

Физическая форма Розы, скажем так, оставляла желать: пухленькая (бабушка кормила на убой), маленькая ростом, слабенькая на вид девчушка. Потому и отдали в студию современного танца: аппетит хороший, а двигается мало, раздельное питание не помогает, а в студии обязательная диета, и взвешивание каждую неделю, и гастроли – для тех, кто не ленится и у кого «получается».

У Розы загорелись глаза. Появился стимул, появилась мечта. К десяти годам она выправилась, выпрямила спину, голову держала гордо, но по-прежнему оставалась пухленькой. Не морить же ребёнка голодом? Инга махнула на дочку рукой. Чермен – не махнул. И добивался своего, действуя вразрез с традиционными методами и правилами. Бариноков хвалил дочку не уставая, превращая сомнительные успехи в блистательные победы, а неуклюжие движения – в уверенные и сильные. За каждое упражнение, сделанное через не могу и на последнем выдохе, он превозносил Розу до небес, и девочка старалась изо всех сил.

Инга не волновалась за дочь: она же не на силовых снарядах занимается, как Аглая. Эмилия Францевна ворчала, перевёртывая беляши: «Хеквандо это треклятое, нашёл забаву для ребёнка, смотреть страшно».

Розе нравились поединки, из которых она почти всегда выходила победителем, и тренировки, на которых она была – «молодец», «спортсменка» и «умница», ей тоже нравились. Ну, или почти нравились. Вот только усталость, после которой не хотелось уже ничего…

Чермен был прирождённым актёром: охал, хватался за голову, восхищённо цокал языком, когда у неё «получалось», и увлечённо проигрывал поединок за поединком, старательно падая и морщась. Потирая ушибленное место, ворчал: «Ну и дочку я вырастил, отца родного приложила, алыхь-алыхь! (возглас удивления и восхищения у черкесов). Скоро она меня в бараний рог скрутит, как в глаза людям смотреть буду?»

Роза устало улыбалась. Отца было жалко, вон – лежит, никак не встанет… И откуда-то появлялись силы, она поднимала его за руку, с удовольствием повторяя его же слова: «Отдохнул уже, вставай». И добавляла извинительно: «Я больше так не буду, я буду тихонько».

Чермен поднимался, по-стариковски кряхтя и пряча улыбку. Роза хохотала, запрокидывая голову и изнемогая от смеха.

Такое неправильное, непедагогичное воспитание приносило – нет, не плоды даже, а обвальные урожаи. Детская неуклюжесть сменилась отточенностью движений, бессилие – гордостью, а страх – уверенностью в себе. В студии современного танца, куда её отдали по инициативе Инги, девочке пообещали участие в международном конкурсе. О чём она с торжеством объявила отцу.

Чермен развёл руками. И подарил дочке бассейн. Она давно просила. Но не покупать же надувной, как у всех! В нём только мокнуть, плавать не получится. И Чермен купил соседний участок, соблазнившись фундаментом и подвалом, которому нашёл применение. Бассейн был подарком из разряда запредельных. Но дочь у него одна, и она заслужила.

Вода в бассейне цветом напоминала морскую, потому что дно было выложено зелёной мозаикой, изображающей шёлковое покрывало со звёздами и хвостатыми стрелами цвета солнца. Звёзд было двенадцать, стрел – три.

Двенадцать звёзд это двенадцать административных округов Черкессии, три перекрещенные стрелы – три главенствующих княжеских рода, символ единства и миролюбивых намерений, зелёный цвет – цвет зелёных лугов Адыгеи, её покрытых лесами гор, символ жизни (ни христианства, ни ислама тогда еще не было). Жёлто-золотой – символ языческого бога Ра, бога солнца.

Зелёно-золотой флаг адыгов, потомков древних атлантов…

Чермену мозаика обошлась в круглую сумму, но он не жалел. Под толщей воды переливалась зелёным шёлком, вспыхивала солнечными звёздами его Адыгея, где осталось его детство, осталось его сердце.

– Бассейн твой, купайся сколько влезет, разрешения не спрашивай. Но учти, вода колодезная, из скважины, ей надо нагреться, – сказал Чермен дочери, уже зная, что Роза не станет дожидаться, пока согреется вода, полезет в ледяную. И Эмилия Францевна вытряхнет из него душу… Дал же аллах тёщу, – беззлобно думал Чермен.

* * *

Всю осень, до самых холодов, Вика Пилипенко приходила к Бариноковым каждое воскресенье и терпеливо учила Розу рисовать. А когда выпал снег и дачный сезон закончился, Чермен нанял дочери преподавателя, к негодованию Эмилии Францевны, которая считала, что девочка перегружена «дополнительными образованиями». Роза всерьёз пугалась, что папа послушает бабушку и не разрешит ей рисовать. Чермен только усмехался. Ничего. Этот год пусть учится, посмотрим, как у неё пойдёт. А через он заберёт её из школы, и будет учиться дома. Экстернат, два класса за один год, и экзамены тоже экстерном. Чермен наймёт ей преподавателей по рисунку, будет прилежно заниматься, и всё у неё получится, и будет поступать в Архитектурный. Пусть только попробует не поступить.