Улисс

– Такой ответ и эти листья,– сказал ему Винсент,–станут более заслуженным венцом, когда нечто значительное—намного превосходящее пригоршню легковесных од—сможет назвать твой гений своим родителем. На это уповают все твои доброжелатели. Они желают видеть завершённым задуманный тобою труд. Надеюсь всей душой, что ты не подведёшь их.

– О нет, Винсент,– сказал Лениен, кладя руку на ближайшее к нему плечо,– не бойся. Он не таков, чтоб сделать свою мать сироткой.– Лицо молодого человека омрачилось. Все видели насколько тягостны ему напоминанья о собственном его обещании и недавней утрате.

Он порывался покинуть празднество, но шум голосов сгладил боль. Медден из-за пустого каприза—ради имени жокея—поставил пять драхм на Мантию и – проиграл, Лениен столько же. Он поведал им о скачках. Флаг пал и – ччу! нно! – вскачь, кобыла резко вырывается вперёд, О'Медден в седле. Она вела всю дорогу: сердца всех учащённо бились. Даже Филис не могла сдержать себя. Она махала своим шарфиком и кричала: – Урара! Мантия впереди!– Но на финишной прямой, когда все подтянулись в тесную группу, тёмная лошадка Клочок нагнала, сравнялась, обошла её. Теперь всё было потеряно. Филис умолкла, её глаза обернулись печальными анемонами.

– Юноша,– воскликнула она,–со мной всё кончено.– Но возлюбленный утешил её и принес отсвечивающий золотом поднос с овальными сахаросливами, которые она отведала. Слеза скатилась: но всего одна.

– Ну, и отрывака,– сказал Лениен,– этот В. Лейн. Четыре победы вчера и три сегодня. Кто из жокеев сравнится с ним? Такого посади хоть на верблюда, хоть на бизона – победа в верховом забеге всё так же будет за ним. Но воспримем это как велось у древних: милость к невезучим! Бедняга Мантия!– сказал он с лёгким вздохом.– Она уже не та кобылка, какой была. Никогда—и руку дам на отсечение—не будет уж подобной ей. Право же, сэр, она средь них королева. Помнишь её, Винсент?

– Видел бы ты мою королеву сегодня,– сказал Винсентак она блистала юностью, светлость лилии блекла рядом с ней, в её жёлтых туфельках и платьи из муслина, или как там, бишь, его. Даривший нам свою сень каштан был в цвету – воздух напоён его манящим ароматом и пыльца плавала вокруг нас. А на местах открытых солнцу можно было б запросто испечь дюжину тех булочек с земляничкой, которыми Перипломенос торгует в будке около моста. Но для её зубок там не было ровным счётом ничего, кроме руки, которою я обнимал её, вот эту руку она и покусывала игриво, если я слишком крепко обнимал. На прошлой неделе она пролежала, занемогшая, четыре дня на диване, но сегодня – свободна, весела, смеётся над опасностью. Такою она ещё обворожительней. А её словечки! Дурачилась напропалую и, прямо-таки, понесла, когда мы возлегли вместе. И, тебе на ушко, друг мой, ну-ка, угадай кто повстречался нам, когда мы уходили с поля. Сам Конми! Он шёл вдоль изгороди, читая, полагаю часослов, а в нём, не сомневаюсь, письмецо от Гликерии, или от Хлои, чтоб было чем закладывать страничку. Прелестница вся так и зарделась в замешательстве, притворно поправляя маленький беспорядок в своей одежде: сучок вцепился, ибо и деревья без ума от неё. Когда мы разминулись с Конми, она взглянула на своё прелестное эхо в зеркальце, что носит при себе. Но он был мил. Проходя мимо, благословил нас.

– Да, боги могут быть безмерно милостивы,– сказал Лениен.– Если б мне малость повезло с Бассовой кобылой, этот глоток его продукции был бы мне стократ приятственней.– Он возложил руку на бутыль с вином: Малачи видел это и удержал, показывая на чужака и алую наклейку.

– Полегче,– прошептал Малачи,– храни друидову тишину. Его душа в странствии. Наверно, пробужденье от видений столь же болезненно, как и рождение на свет. Всякий предмет, на коем сосредоточишь взгляд, может служить вратами ведущими в эон богов. Не так ли, Стефен?

– Так говорил мне Теософос,– ответил Стефеноторого, в прошлом бытии, жрецы Египта посвятили в таинства закона кармы. Властители луны, по слову Теософоса, экипаж огненнорыжего корабля с планеты Альфа, не приняли эфирных двойников в лунарной цепи, и тем пришлось воплощаться рубиновоцветными эго из второго созвездия.

Однако, с фактической, впрочем, стороны, абсурдность предположения о его пребывании в подавленном, или в некоем ином, типа гипнотического, состоянии проистекало из самого мелкотравчатого недопонимания, либо абсолютного абсурда. Индивидуум, чьи визуальные органы начали, по ходу вышеописанного, проявлять симптомы оживления, был так же, если не более, сметлив, как любой иной среди живущих, и всякий, предположив обратное, довольно скоро угодил бы пальцем в небо. В предшествовавшие минуты четыре, или около того, он упорно рассматривал определённое количество Басса номер один, разлито у г.г. Басса и К° в Бартоме-на-Тренте, что оказалось расположенным, среди множества прочих, как раз напротив его места, и которое явно рассчитано было привлекать внимание каждого ярко-алым своим ярлыком. Он просто-напросто, вслед за погружением, незадолго перед этим, в размышления о днях его юности и о скачках, припомнил, в такой уж последовательности оно шло (одно за другим), по причинам, которые ему уж лучше знать, и которые в совершенно ином свете представляют происходящее, два или три приватных дельца, из тех что провёрнул он, в которых эти двое были столь же неискушённо несведущи, как нерождённые младенцы. Постепенно, однако, взгляды их обоих встретились и, как только ему начало доходить, что другой пытается ему добавить, он импульсивно решил помочь себе сам и потому-то, ухватив среднеразмерную стекляную тару, содержавшую помянутую жидкость, изрядно её ополовинил, но всё это, однако, со значительной степенью внимательности, чтобы не перевернуть ни одного из остальных стаканов с выпивкой заполнявшей весь стол.

Широтой охвата и своей бурностью, развернувшиеся дебаты напоминали стрежень потока жизни. Ни место, ни состав участников не оставляли желать ничего более достойного. Дискутировали острейшие умы страны на безмерно возвышенную и самую что ни на есть жизненную тему. Никогда ещё высокий зал дома Рогена не вмещал столь представительного и неоднородного собрания, и никогда прежде под древними стропилами этого заведения не звучали столь энциклопедические речи. Воистину блестящая плеяда. На нижнем конце стола разместился Кротерс в бравом шотландском наряде с лицом раскраснелым от солёных ветров Мулл-оф-Галловея. Через стол напротив сидел Линч, уже отмеченный печатью ранней умудрённости и преждевременной испорченности. Место рядом с шотландцем отведено было Костелло—эксцентрику—бок о бок с которым в безучастной неподвижности распласталась коренастая стать Меддена. Стул резидента, по сути, пустовал у камина, тогда как по обе стороны от него фигура Бенона в твидовой дорожной паре и башмаках из дублёной бычьей кожи резко контрастировала с изысканной элегантностью и великосветскими манерами Малачи Роланда Сент-Малигана. Наконец, во главе стола восседал молодой поэт, нашедший в оживлённой атмосфере сократовского обсуждения убежище от трудов на ниве педагогики и своих метафорических изысков, а справа и слева от него расположились острослов-прогнозист, прямиком с ипподрома, и тот осмотрительный странник, запорошенный пылью дорог и ристалищ, с несмываемым пятном бесчестья, но в своём верном преданном сердце хранящий—вопреки любым соблазнам, опасностям, угрозам—образ той чувственной прелести, которую вдохновенный карандаш Лафайетта запечатлел для грядущих веков и поколений.

И, прежде чем приступить, сразу же отметим, что извращённый трансцендентализм, в своей приверженности к которому м-р Дедалус (доктор Теологического Скептицизма) бесспорно хватил через край, совершенно не согласуется с общепринятыми научными методами. Наука—и никогда не лишне повторять это до бесконечности—имеет дело с материальными явлениями. Человек науки, как и любой прохожий на улице, обязан быть лицом к лицу с первостепенными фактами, на которые не закроешь глаза, и в первую голову объяснять именно их, по мере способностей. Могут возникать, и это бесспорно, вопросы, на которые наука—пока—не в состоянии дать ответ, типа первой проблемы затронутой м-ром Л. Цвейтом (доктор Публичного Рекламоведения) относительно предопределения пола. Следует ли нам согласиться с воззрением Эмпедокла Тринакрийского, будто яйцеклетка особого вида (по утверждениям других – срок постменструативного периода) является определяющим фактором для зачатия младенцев мужского пола, или же долго не принимавшиеся во внимание сперматозоиды, иначе немаспермы, являются дифференциирующими предпосылками, или всё-таки, как склонны полагать большинство эмбриологов, в том числе Кулпеннер, Спаланцанни, Блюменбах, Луск, Хертвиг, Леопольд и Валенти – совместное следствие обоих? Такой вариант равносилен сотрудничеству (один из излюбленых приёмов природы) между nisus formativus немаспермы, с одной стороны и, с другой стороны, расположением пассивного элемента в удачную позицию succubitus felix. следующая проблема, поднятая тем же исследователем, едва ли уступит первой своей значимостью: смертность среди младенцев. Вопрос интересный, поскольку—как уместно замечает он—мы все рождаемся одинаковым путём, но умираем всяк по своему. М-р М. Малиган (доктор Гигиены и Евгеники) обвинил в этом санитарные условия, в которых наши серолёгочные сограждане заболевают аденоидными, пульмонарными и проч. недугами, вдыхая таящиеся в пыли бактерии. Данные факторы, полагает он, и мерзкие зрелища наблюдаемые на наших улицах – жуткие рекламные щиты, служители всевозможных религий, изувеченные солдаты и матросы, выраженно парадентозные извозчики, залежалые трупы мёртвых животных, шизоидные холостяки и неоплодотворённые дуэньи – вот, сказал он, первопричина любого и всякого недомерка в калибре расы. Калипедия, пророчествовал он, в недалеком будущем восторжествует повсеместно, и всевозможные украшения жизни: истинно хорошая музыка, приятная литература, лёгкая философия, наставительная живопись, гипсовые репродукции классических изваяний типа Венеры и Аполлона, художественно раскрашенные фотографии призовых младенчиков, полный набор мелких проявлений внимания дадут возможность дамам, пребывающим в интересном положении, скоротать промежуточные месяцы наиприятнейшим образом.

М-р Дж. Кротерс (бакалавр Риторики) отнёс какую-то часть такой летальности на счёт чудовищной травмированности среди женщин-тружениц, подвергаемых каторжным работам на фабриках и брачной дисциплине надому, однако, подавляющий процент подобных кончин он вменил в вину безразличию как частных, так и официальных лиц, которое достигает своего апогея в беззащитности новорождённых, в преступной практике абортов, в изуверском преступлении детоубийства. Хотя первое (мы имеем ввиду безразличие), вне всякого сомнения, является слишком очевидным в изложенном им случае с медсестрами, не удосужившимися пересчитать губки в брюшной полости, подобные казусы всё же недостаточно часты, чтобы считаться нормативными. Фактически, приглядевшись пристальнее, просто диву даёшься, что множество беременностей ещё так удачно сходят с рук, при всех недочетах и не чуждых всем нам общечеловеческих недостатках, которые зачастую идут вразрез с намерениями природы.

Можно отнести в разряд глубокомысленных обронённое м-ром В. Линчем (бакалавр Арифметики) замечание, что и брачность и смертность, как и все прочие явления эволюции—приливные движения, фазы луны, температура крови, любая из существующих болезней, буквально всё в громадной мастерской природы: от угасания какого-либо отдалённого солнца до цветения любого из бесчисленных цветков, украшающих наши общественные парки – подлежат закону счисления, пусть ещё и не произведенного. Тем не менее простой и прямой вопрос: почему потомок нормальных по состоянию здоровья родителей, да и сам здоровый на вид младенец при надлежащем, следует отметить, уходе необъяснимо гибнет в первые месяцы жизни (хотя другие дети от того же брака нет), определённо вынуждает нас, выражаясь словами поэта, сбавить тон. У природы, несомненно, имеются свои веские и убедительные основания для всех её движений и, по всей вероятности, подобные летальные исходы есть следствием некоего закона предвосхищения, по которому организмы с укоренившимися колониями болезнетворных микробов предрасположены к исчезновению на преобладающе ранних стадиях развития (современная наука решительно показала, что только плазменная субстанция может считаться бессмертной), и хотя помянутая закономерность продуцирует боль для некоторых наших чувств (можно в частности отметить материнские), тем не менее, по бытующему среди нас мнению, в конечном итоге она благотворна для расы в целом, обеспечивая, таким образом, выживание наиболее приспособленных.

По замечанию (или это правильней было бы назвать перебиванием?) м-ра Дедалуса (доктор Теологического Скептицизма), всеядные создания, способные разжевать, расщепить, переварить и выраженно провести обычным каналом многосоставные продукты, причём с наиполнейшей невозмутимостью, все эти раковидные женщины, изнурённые родоотправлением, телесистые профессиональные джентельмены, не говоря уж о желтушных политиках и угреватых монашках, нашли бы, по всей вероятности, гастрономическую отдушину в невинной закуске из верченного круглика, что, как нельзя более чётко и в весьма неприглядном ракурсе, высвечивает упомянутую выше тенденцию. Для просвещения особ, кто не настолько близко знаком с деталями муниципальной бойни, как много возомнивший о себе болезнено эстетствующий эмбриофилософствующий мыслитель, который, при всей его вычурной заносчивости, в научно-практических вопросах вряд ли отличит кислоту от щёлочи, нам, вероятно, следует пояснить, что верченный круглик в вульгарном говоре лицензированых пропитателей нашего низшего класса, означает пригодную к употреблению в пищу плоть телёнка, которым недавно отелилась его мать. В недавних публичных прениях с м-ром Л. Цвейтом (доктор Публичного Рекламоведения), что состоялись в палате общин Национального Госпиталя Материнства, Холлес-Стрит 29, 30 и 31, где как известно, д-р Роген (лиценциат Акушерства, Б.К.К.К.В.И.) является умелым и достопочтимым хозяином, он, по свидетельству очевидцев, заявил, что коль скоро женщина впускает кота в мешок (эстетическая аллюзия, как мы полагаем, на архисложнейший и наиболее удивительный из всех природных процессов – акт полового совокупления), она должна выпускать его обратно, иными словами давать жизнь—по его выражению—для спасения своей собственной.

С риском для её собственной – было чёткой отповедью его оппонента, прозвучавшей в сдержанном и размеренном ключе, ничуть не умалявшем действенности фразы.

Между тем выучка и выдержка врача привели к счастливому accouchment. И пациентке и доктору довелось пережить изнуряюще томительный период. Было сделано всё, на что способно хирургическое искусство и бравая женщина мужественно помогала. Ей удалось. Она выдержала эту тяжкую битву и теперь была очень и очень счастлива. И те, кого уже нет, кто покинул нас, тоже счастливы, взирая вниз и улыбаясь трогательной сцене. С благоволеньем полюбуйтесь, как склоняется она сияя материнским взором, полным вожделенного голода к пальчикам младенца (до чего умиляющее зрелище), как в первом цветении своего нового материнства возносит она безмолвную молитву благодарности Всевышнему, Вселенском Супругу. И в миг, когда её ласковый взор обнимает младенчика, ей хотелось бы всего одной лишь только милости – чтоб её дорогой Доуди оказался сейчас тут и разделил бы с нею радость, а она положила бы ему на руки эту кроху Божьего праха, плод их законных объятий. Он уже постарел (между нами и – шёпотом) и малость посутулел в плечах, но вместе с тем в круговороте лет приметнее проступило серьёзное достоинство добросовестного помощника счетовода Ольстерского Банка, отделение у Колледж-Грин. Ах, Доуди, любимый столько лет, неизменный спутник жизни, былого не вернёшь, ту давнюю пору цветения роз. С привычным встряхом красивой головки вспоминает она минувшие дни. Боже, до чего прекрасными кажутся они теперь, через дымку лет! Но уж дети собрались в её воображении вокруг супружеского ложа, их дети: Чарли, Мария, Алиса, Фредерик Альберт (если б он выжил), Мэми, Баджи (Виктория Френсис), Том, Виолетта Констанца Луиза, милый малыш Бобси (названный в честь нашего славного героя в южно-африканской войне Бобса Вотерфордского и Кандагарского), а теперь вот и этот последний залог их союза, просто вылитый Пурфо, с истинно Пурфоским носом. Долгожданного малютку окрестят Мортимером Эдвардом, это имя влиятельного троюродного брата из конторы Архива Казначейства, в Дублинском Замке. Да, время катится, но на этот раз папаша Хронос мягко обошёлся. Нет, не нужно испускать вздоха из этой груди, дорогая милая Мина. А ты, Доуди, выколоти пепел из своей старой трубки, поздняя дикая роза всё ещё мила тебе, а когда раздастся сигнальный звон к гашению огней (пусть не скоро придёт тот день!) и померкнет свет, при котором читаешь ты Священую Книгу, ибо всякой лампе суждено иссякнуть, тогда, со спокойным сердцем, в ложе – на покой. Он ведает и призовёт в нужный, Ему известный миг. Ты тоже вынес нелёгкую битву и с честью исполнил свою мужскую роль. Сэр, вот вам моя рука! Отличная работа, добрый и верный слуга!

Есть прегрешения или (если именовать их как принято в свете) воспоминания зла, таимые человеком в беспросветнейших уголках сердца, но они живучи и ждут там своего часа. Можно затмить память о них, вообразить будто ничего такого и не было, можно даже убедить себя, что, ну, конечно же, не было или, если уж было, то вовсе не так. Однако, всё это лишь до того мига, когда случайно обронённое слово вызывает их к жизни и они вдруг всплывают и предстают перед человеком при каких угодно обстоятельствах, видением или грёзой, даже когда тамбурин и арфа тешат его слух, или посреди прохладно серебристого вечернего покоя, или заполночь на пиру, когда он полон вина. Не с тем, чтоб оскорбить его являются эти видения, и не бурлят кипящим к нему гневом, и не за тем, чтоб мстительно вырвать его из жизни – нет, они, окутанные скорбным саваном прошлого, безмолвны, отстранённы, укоряющи.

Странник всё ещё наблюдал, как в лице сидящего напротив медленно стирается напускное спокойствие, порождаемое, наверное, привычкой или каким-то заученным приёмом, после слов, сама горечь которых обличали в их произнесшем некую ущербность, тягу к мерзостям жизни. Всего лишь из-за одного, абсолютно естественного, и, казалось бы, такого тривиального слова, видимое разделилось в сознании созерцавшего и вот уже далекие дни вновь вьявь предстали перед ним, будто и не уходили никуда (как полагают некоторые), с их простодушными радостями. Подстриженный газон в мягких майских сумерках, памятная рощица сирени в Раундтауне, лилово-белая, благоухающие гибкие соглядатаи подглядывают за игрой, но более интересуются шарами, что медленно прокатываются по лужайке или, столкнувшись, замирают. А в отдалении, у сереющей протоки, где временами движется вода в задумчивой ирригации, можешь различить и остальных, как некое благоухающее сестринство: Флоя, Этти, Тайни и их смуглая, такая влекущая (уж не знаю чем) подружка – Наша леди Вишенка, на ухо нацеплена очаровательная парочка их, так восхитительно подчеркивая прохладой терпких ягод неощутимое тепло кожи. Мальчонка лет четырёх-пяти, в бумазее (пора цветения, но порадует добрый очаг, где уж загодя составлены кастрюльки) стоит над протокой в охранительном кольце их девичьих ласковых рук. Он чуть хмурится, точь-в-точь как сейчас этот вот юноша, со слишком, пожалуй, осознанным наслаждением опастностью, но порой непроизвольно поглядывает туда, откуда – из беседочки, в ограде из цветов, следит за ним мать, с лёгкой тенью отстраненности или упрёка (alles Verganfgliche) в её довольном взоре.

Приметь этого отца и запечатли. Конец приходит нежданно. Войди в эти предпокои рождения, где собрались научающиеся и вглядись в их лица. Казалось бы, и в помине нет ничего похожего на взбудораженность иль спешку. Тут, скорее, упокоённость опекунства, под стать их роли в этом доме – неусыпный дозор пастухов и ангелов вокруг ясел в Вифлееме посреди оставшейся в далёком прошлом Иудеи. Но, подобно грудящимся грозовым тучам в последний миг пред вспышкой молнии, которые, тяготясь переизбытком влаги, взбухают громоздящимися массами, наполняя небо и землю необоримой бесконечной сонливостью, нависая над иссохшим полем и дремлющими быками, над выгорелой порослью трав и кустарников, за миг до того, как резкий блеск вспорет их центры, чтоб хлынул под раскаты грома ливень из разодраных туч – таким же, точь-в-точь, случилось безудержно мгновенное преображение, едва лишь прозвучало Слово.

К Берку! Взвопил, испуская клич, милорд Стефен и – замелькали сюртуки да пиджаки всех их вслед друг за дружкой, петушок, макака, ипподромный плут, аптечный доктор, аккуратист Цвейт с постоянной ухваткой за головной прибор, тросточки, рапиры, шляпы-панамы и ножны, альпенштоки Зерматта, и всякое прочее, чего только нет. Все тут: и вожатай охочей молодежи, и честной студент. Сиделка Келлен опешила в вестибюле – где ей их утишить! – не может и усмешливый хирург, сходивший по ступеням с новостью об удалении плаценты, цельный фунт, ну, может, милиграмм туда-сюда. Они кличут его. Дверь! Открыта? Ха! И – гурьбой наружу, рванули спринтом, так чешут, только держись – заведение Берка на перекрёстке Шамс и Холлес их финишная черта. Диксон шагает следом и честит их на все заставки, но, ругнувшись, и сам переходит на бег. Цвейт подзадержался с сиделкой, надумал передать доброе слово счастливой матери и младенчику там наверху. Доктор Питание и доктор Покой. А самой-то небось тоже? Палата наблюдения дома Рогена отпечаталась в этой промытой бледности. Их всех уж и след простыл, матерински всепонимающий взгляд поддержки, и уже отойдя, он шепчет себе под нос: мадам, а к тебе-то когда прилетит аист?

Воздух cнаружи обременён дождеросной влагой, небесная эссенция жизни взблескивает на мостовой Дублина под звездосяйным coelum. Божественный воздух, Всеотеческий воздух, искронзительный объятующий всесильный воздух. Вдохни его в себя поглубже. Клянусь небом, Теодор Пурфо, ты свершил бравое дело и без задоринки! Да ты, ей-же-ей, замечательнейший патриарх, не отвергающий ничего в этой сослеплённой всеохватной наимногосвальнейшей хронике. Потрясающе! В её лоне Богорамленный Богоданный представил возможность, которую ты оплодотворил твоею лептой мужского вклада. Тиснись к ней. Обслуживай! Трудись, запахивай, как самый что ни есть цепной пёс и пусть науковедство и все мальтузианцы катятся к дьяволу. Да ты всем им папаша, Теодор. Горбатишься под своей ношей изнурённый счетами от мясника дома и слитками золота (не твоего!) в счётной конторе? Выше голову! За каждого новорожденного ты будешь сбирать свою дань зрелой пшеницы. Глянь, как взмокло твоё руно.

Как не сохнуть от зависти Дарби Скукотищу и его Джоан? Хныкающие полудурки и закисшеглазые шавки всё их потомство. Фью, говорю тебе я! Он просто мул, дохлый слизняк, без силы и духа, не стоит и ломаного гроша. Копуляция без популяции! Геродотово убиение невинных было б именем поточней. Овощи, право слово, и стерильное сожительство! Да дай ты ей бифштекс, красный, сырой, кровотощащий! Она, поседелое пекло хворей, увеличенных желез, воспалений уха, гланд, заусениц, сенной лихорадки, пролежней, кольчатых червей, плавающей почки, зобатой шеи, бородавок, разлитий желчи, камней в пузыре, холодных ног, варикозных вен. Хватит реквиемов и арий-плачей и иеремий и прочей такой всякой похоронной музыки. Двадцать лет муры, что о них жалеть. У тебя не то, что у многих, те и хотели бы и стали бы, но всё ждали да так и не сделали. Ты увидал свою Америку, цель твоей жизни, и покрыл-таки, как бизон с того берега. Как там говорит Заратустра? Daine Kuh Trubsal melkest Du. Nun trinkst Du die susse Milch des Euters. Гля! Оно брызжет для тебя в изобилии. Испей, мужик, полно вымя! Материнское молоко, Пурфо, молоко людского рода и также молоко тех прорастающих над головой звёзд: краснеющих через тонкие испарения дождя, сшибающее молоко, которое будут лакать буяны в обжираловке, молоко безумия, медовое молоко земли Ханаанской. Дойки твоей коровы туговаты были, а? Ага, но молоко её горячо и сладко и жирно. Не снятки это, а густая богатая ряженка. К ней старый патриарх! Сися! Per deam Partulam et Petundam nunc est bibendum!

Все рванули на гулянку, крепкоорущие, горлопанящие. Нараспах. Де ты вчера ночева? Улюбопытной Барбары. Как ссарый Билья. Носяки кривняки в семи е? Где Генри Невилов косторез и ссарый кло? Звыняйте я не зна. Урра, вот и Дикс! Вперёд, реброчёт. Где Клоун? Всё спокойно. Йо, гля-ка на пьяного попика, что вываливает из родильни! Benedicat vos omnipotent Deus, Pater et Filius. Дельно, мистер. На Шамс-Лейн, ребята. Чёрт, чтоб те! Спотыкля. Тошшно, Исааче, засвети им в подсветку. Вы со с нами, дорогой сэр? Да ни в жисть. Бухая ватага, мил человек. Все тута одинакия. En avant, mes enfants! Отстрельнуть номер первый с пистоля. К Берку! Туда они двинулись за пять фарсангов. Шалавство дрыгоногое, где этот дубильный дюбель? Преподобный Стеф отступник веры! Нет, нет. Малиган! Вон спозади. Дёргай вперёд. Секани на тикалку. Половина кудахтного. Малли! Чего те? Ma mere m'a mariee. Британские Брелести!