Улисс

Исхлёстанный морем, рухнувший, барахтающийся. Чибис ты. Быть тебе чибисом.

М-р Бест рьяно поднял свой блокнот сказать:

– Это крайне интересно, потому что этот мотив брата, знаете ли, мы встречаем и в древних ирландских мифах. Точно как и вы говорите. Трое братьев Шекспиров. У Гримма тоже, знаете ли, сказки. Третий брат женится на спящей красавице и получает главный приз.

Наилучший из братьев Бест. Хороший, получше, наилучший.

Квакер библиотекарь застыл в антраша рядом.

– Хотелось бы знать,– сказал оного из братьев вы… Насколько я понимаю, вы предполагаете проступок с одним из братьев?.. Но, может, я забегаю вперёд?

Он поймал себя на проступке: оглянулся вокруг: стушевался.

Служитель от дверей позвал:

– М-р Листер! Отец Дайнин спрашивает.

– О! Отец Дайнин! Бегу, прямо-таки бегу.

Скоро рямо скрипя рямо он рям рямо скрылся.

Джон Эглинтон затронул прерванное.

– Валяй,– сказал он,– послушаем что скажешь о Ричарде и Эдмунде. Ты ведь их под конец приберёг, а?

– Попросив вас вспомнить двух этих высокородных родственников, дядю Ричи и дядю Эдмона,– ответил Стефен,– чувствую, что быть может, я затребовал чересчур. Брата забывают чаще, чем зонтик.

Чибис.

Где брат твой? Холл аптеки. Мой точильный камень. Он, потом Крэнли, Малиган: теперь эти. Слова, слова. Но делай. Делай речь. Насмешничают испытать тебя.

Делай. И пусть тебя делают.

Чибис.

Я устал слышать свой голос, голос Исайи. Всё царство за глоток.

Дальше.

– Вы скажете, имена эти уже стояли в хрониках, откуда он брал материалы для своих пьес. Вот только, почему он брал эти, а не другие? Ричард, горбатый шлюхин сын, недоносок, заводит амуры с вдовой Энн (что в имени?), домогается и раскладывает шлюхину дочку, весёлую вдову. Ричард завоеватель, третий брат, приходит после завоёванного Вильяма. Остальные четыре акта этой пьесы вяло болтаются на этом первом. Из всех королей единственно Ричард не прикрыт щитом шекспировой почтительности, мирового ангела. Почему сюжет КОРОЛЯ ЛИРА, в котором фигурирует Эдмонд, выдернут из АРКАДИИ Сиднея и насажен на рожон кельтской легенды, которая древней самой истории?

– Такой уж был обычай Вилла,– защитил Джон Эклектикон.– Нынче мы не станем сплетать норвежскую сагу с выдержками из романа Джорджа Мередита. Que voulez-vous? сказал бы Моор. Ведь помещает же он Богемию на берегу моря, и заставляет Улисса произносить цитаты из Аристотеля.

– Почему?– ответил Стефен себе.– Потому что тема брата обманщика или узурпатора, или осквернителя, или всех троих в одном, с Шекспиром, который далеко не беден, неразлучна. Нота изгнания, изгнания из сердца, изгнания из дома, звучит неумолчно от ДВУХ ВЕРОНЦЕВ и далее, покуда Просперо не сломает свой посох и не закопает—на сколько положено—саженей в землю, и не утопит свою книгу. Она удваиваится в середине его жизни, отражается в другой, повторяется, экспозиция, завязка, кульминация, концовка. Она повторится вновь, когда он близок уж к могиле, и его замужняя дочь Сюзан, яблочко от старой яблони, обвинена будет в прелюбодействе. Но именно изначальный грех омрачает его рассудок, подтачивает волю и вселяет тягу ко злу. Слова эти принадлежат господам епископам из Метнута: изначальный грех, как и первородный, совершён другой, в чьём грехе он тоже повинен. Всё это стоит меж строк последних писаных им слов, всё это каменеет на его надгробьи, под которое её четыре кости не должно класть. И всё это не стерлось от смены веков. Не сменилось умиротворённостью и красотой. Но с неисчислимым разнообразием проступает повсюду в сотворённом им мире, во МНОГО ШУМЕ ИЗ НИЧЕГО, в КАК ВАМ ЭТО НРАВИТСЯ, в БУРЕ, в ГАМЛЕТЕ, в МЕРЕ ЗА МЕРУ и во всех прочих нечитанных мною пьесах.

Он засмеялся, давая роздых своему сознанию.

Судья Эглинтон подвёл черту.

– Истина посредине,– огласил он.– Он призрак и принц. Он весь во всём.

– Так и есть,– сказал Стефен.– Мальчик из акта первого, он же зрелый муж пятого акта. Всё во всём. В ЦИМБЕЛИНЕ, в ОТЕЛЛО, он блядун и рогоносец. Он делает и делают его. Идеал любви или извращение, подобно Хозе, он убивает реальную Кармен. Его неослабный интеллект это рогочокнутый Яго в неутолимом желании терзать сидящего в нём мавра.

– Ку-ку! Ку-ку!– Кукуш Малиган кукукнул похотливо.– О, ужасающее слово!

Тёмный свод приял, отъэхнул.

– Но каков характер этот Яго!– воскликнул неустрашимый Дон Эглинтон.– В конце концов, Дюма fils (или это Дюма pere?) был прав. После Господа Бога, больше всех сотворил Шекспир.

– Мужчина не влечёт его, но нет и в женщинах ему восторга,– сказал Стефен.– Он возвращается, прожив жизнь в отсутствии, в то место, где был рождён и где пребывал всегда—мужчиной и мальчиком—как безмолвный свидетель, и там, где оканчивается странствие его жизни, сажает в землю своё тутовое деревце. Движение иссякло. Могильщики закапывают Гамлета pere и Гамлета fils. Король и принц, наконец, мертвы, под навзрыдную музыку. И пусть убит и предан, и оплакан всеми тонкослёзыми сердцами, но для датчанки как и дублинки, скорбь об усопшем – единственный муж, с которым она ни за что не разведётся. Если вам по нраву эпилоги, любуйтесь, сколько влезет: процветающий Просперо, вознаграждённый добрый человек, Лиззи, дедулина любимая капелька, и дядька Ричи, нехороший бяка, отправлен поэтическим правосудием туда, куда попадают бяки негры. Крутая концовка. Он находил во внешнем мире воплощённым то, что содержалось в его внутреннем мире как возможное. Метерлинк говорит: Если сегодня Сократ выйдет из дому, то на ступенях у своего порога увидит сидящего мудреца. Если под покровом тьмы украдкой заспешит Иуда, стопы его пойдут иудиным путём. Любая жизнь, это множество дней, день за днём. Мы проходим сквозь самих себя, встречая грабителей, призраков, великанов, юношей, стариков, жён, вдов, братьев по любви. Пьесотворец составлявший сценарий этого мира и писавший дрянновато (сперва Он дал нам свет, а солнце двумя днями позже), Господь вещей какими они есть, которого большинство римских католиков называют dio boia—Бог-Bешатель—сущ, несомнено, как всё во всём, во всех нас – конюх и скоторез, что одинаково годится и в блядуны, и в рогоносцы, для вящей небесной экономичности, предсказанной Гамлетом, и браки уже никчему, славный муж, андрогенный ангел, становится женою сам себе.

– Eureke!– Хват Малиган взвопил.– Eureke!

В приливе счастья, он взвился и в один шаг достиг стола Джона Эглинтона.

– Позволите?– сказал он.– Господь заговорил к Малачи.

Он принялся строчить на листке бумаги.

Не забыть взять листков с конторки на выходе.

– Все кто женаты,– м-р Бест, благовестник, молвил,– за исключеньем одного будут жить. Остальным следует держаться уж как есть.

Он засмеялся, неженатый, к Эглинтону Джиоганну, искусств бакалавру.

Безбрачные, ненужные, тычут по ночам пальчик каждый в своё нестереотипное издание УКРОЩЕНИЯ СТРОПТИВОЙ.

– Ты мираж,– округло выразился Джон Эглинтон Стефену.– Столько волок нас за собой, чтоб показать французский треугольник. Сам-то ты веришь в свою теорию?

– Нет,– без запинки ответил Стефен.

– Вы собираетесь написать это?– спросил м-р Бест.– Вам следует сделать это в форме диалога, знаете ли, типа платоновых диалогов, на манер Уайльдовых.

Джон Эглинтон вдвойне улыбнулся.

– Ну, в таком случае,– сказал он,– не вижу для тебя резона ждать платы за то, во что не веришь сам. Доуден верил, что в Гамлете заключена какая-то тайна, но большего не говорит. Герр Бляйбтрой, которого некто Пайпер встретил в Берлине, разрабатывает рутландскую теорию, уверившись, что секрет сокрыт в страдфордском монументе. Он собирается явиться к нынешнему герцогу, говорит Пайпер, и доказать ему, что все пьесы написал его предок. То-то будет сюрприз для его милости. Но он верит в свою теорию.

Я верю. О, Господи, помоги моему неверию. То есть помоги мне верить или помоги не верить? Кто помогает верить?

Egomen. А кто не верить? Другой малый.

– Ты единственный из пишущих в ДАНЕ, кто просит платить серебром. И потом я не знаю насчёт следующего номера. Фред Райан хочет место для статьи по вопросам экономики.

Фредрин. Две серебром он одолжил мне. Перебиться. Экономика.

– За гинею,– сказал Стефен,– можете разместить это интервью.

Хват Малиган выпрямился, смеясь, от своего писанья и, отсмеявшись, мрачно изрёк, медоточа угрозу:

– Я навестил барда Кинча в его летней резиденции в конце Мекленбург-Стрит и застал его погрузившимся в изучение Summa contra Gentiles, в компании двух гонорейных леди, Свежей Нелли и Розалины, шлюхи с угольной пристани.

Он прервался.

– Валяй Кинч, валяй бродячий Aеngus птиц.

Валяй, Кинч, ты слопал всё, что после нас осталось. Ага, я подам тебе все твои огрызки и объедки.

Стефен поднялся.

Жизнь множество дней. Кончатся.

– Вечером увидимся,– сказал Джон Эглинтон.– Notre ami Моор, как его кличет Малачи Малиган, должен быть там.

Хват Малиган взмахнул своим листком и шляпой.

– Месье Моор,– сказал он,– лектор по французской литературе для молодого поколения Ирландии. Я буду там. Приходи, Кинч, бард должен пить. Ты ещё в состоянии ходить ровно?

Смеётся тот…

Попойка до одиннадцати. Ирландское вечернее развлечение.

Увалень..

Стефен шагал всед за увальнем…

Однажды в Национальной библиотеке мы пообсуждали. Шекса. Потом я шёл за его увал спиною. Намозолил ему цыпку.

Стефен откланялся и—отринутый—последовал за ерником-увальнем с прилизанной головой и свежебритым, из сводчатой кельи на оглушительный свет дня, без единой мысли.

Чему я научился? От них? У себя?

Теперь пройдись походкой Хейнса.

Зал постоянных читателей. В журнале читателей Кешл Бойл О'Коннор Фицморис Тисдал Фарелл выводит свои многосложия. Итак: безумен ли был Гамлет? Квакерова плешь боговиднеется в беседе со священичком.

– О, окажите честь, сэр… Для меня это будет такая радость..

Потешенный Хват Малиган обрадованно пробормотал сам себе, себе покивывая:

– Осчастливленная задница.

Вертушка.

Неужто?.. Синелентная шляпка… Тихо пишет… Неужто? Посмотрела?

Резная балюстрада; гладко-скользкий Минициус.

Бес Малиган, шляпоошлемясь, ступал со ступеньки на ступеньку, кочевряжась, труня:

Джон Эглинтон, мой жо, Джон,Зачем ты так пуглив средь слабых жон?

Он догундосил песенным мотивом:

– О безъяйцый китаец! Чин Чон Эг Линь Тон. Мы заходили в ихний театр-сарай, Хейнс и я, Дом Водопроводчиков. Наши актеры творят новое искусство для Европы, подобно грекам или М. Метерлинку. Театр аббатства! Я чую монашью потливость публики.

Он яростно сплюнул.

Забыл: из головы вон, как он нарвался на порку из-за паршивой Люси. И оставил femme de trente ans. И отчего больше не было детей? И первый ребёнок девочка?

Запоздалый умник. Ну, так вернись.

Затворник ещё там (пирог ещё не съеден) со сладостным юнцом, милой утехой. Светлые кудряшки Федона, что так и манят поиграться.

Э… Я просто э… Я забыл… он…

– Лонгворд и М'Карди Аткинсон тоже там.

Бес Малиган печатал шаг, тралялякая:

Не слышен мне ни птичий грай, Ни мат солдатский, ни трамвай, Когда задумаюсь Об Ф. М'Карди Аткинсоне. Он мрачен как пиратский флаг И юбок он заклятый враг; Не пьёт ни капли он при том, И Меджи с его тонким ртом. Боясь женитьбы очень-очень Они дрочатся что есть мочи.

Дурачься. Знаю я тебя.

Остановился ниже меня, поглядывает, дознаватель. Остановимся.

– Скорбный мим,– выстонал Хват Малиган.– Синдж перестал носить чёрное, чтоб уподобиться природе. Черны лишь вороны, попы да аглицкий уголь.

Смешок встриппернулся на его губах.

– Лонгворду жутко неловко,– сказал он,– от того как ты в своей статье разделал старую трещалку Грегори. Ах ты ж, иезуитский запойно-жидовский инквизитор! Она пристраивает тебя в газету, а ты эдак походя приканчиваешь её сюсюканье про Иизюся. Не мог ты подойти по-йитсовски?

Он стал спускаться дальше, кривляясь, помахивая в такт грациозными руками.

– Замечательнейшая книга, из вышедших в нашей стране на моей памяти. Невольно вспоминается Гомер.

Он остановился у подножия лестницы.

– Я зачал пьесу для мимов,– произнёс он торжественно.

Колонны мавританского холла, сплетения теней. Уже нет девяти человечков в танце, мавров в шапочках-цифрах.

Сладостно-переливчатым голосом Х. Мулиган прочёл свою писульку:

Каждый Сам Себе Жена,

или Счастье в Собственных Руках

(Национальная аморалитэ в трех оргазмах)

АВТОР – МУДАСТЫЙ МАЛИГАН

Он обернул счастливо шутовскую ухмылку к Стефену, со словами:

– Маскировка, боюсь, жидковата. Но слушай.

Он зачитал, marcato:

Действующие лица:ТОБИ ДРОЧУСАМ (падший член парламента) КРАБ (живоглот)МЕДИК ДИК              (две пташкиМЕДИК ДЕЙВ            с одной шишкой)МАТЬ ГРОГАН (водоносица)СВЕЖАЯ НЕЛЛИ     и РОЗАЛИ (шлюха с угольной пристани).

Он засмеялся мотая покивывающей головой, шагая дальше в сопровождении Стефена и радостно сообщая теням, людским душам.

– О, тот вечер в Канден-Холле, когда дочерям Ирландии приходилось задирать подолы своих юбок, чтоб переступить через тебя: как ты лежал в своей клюквенно-радужно-цветной обильной блевотине!

– Самый невинный сын Ирландии,– сказал Стефен,– из всех, для кого они их когда-либо задирали.

У самого выхода, чуя кого-то сзади, он ступил в сторону. Разойтись? Самое время. Тогда где? Если Сократ выходит сегодня из дому, если Иуда крадётся сегодня вечером. Почему? Это лежит в пространстве и я, во времени, приближаюсь, неизбежно. Моя воля: его воля, которая противостоит мне. И моря, что разделяют.

Мужчина вышел между ними, кланяясь, приветствуя.

– Добрый день ещё раз,– сказал Хват Малиган.

Портик. Здесь я прослеживал птиц в гадании. Птичий Aеngus. Улетают и возвращаются. Сегодня ночью я летал. Так легко-легко. Люди дивились. Потом улица проституток. Он протянул мне кремовый плод дыни. Зайди. Увидишь.

– Бродячий жид,– Хват Малиган прошептал с клоунским ужасом.– Заметил его глаза? Смотрел на тебя с похотью. Страшусь за тебя, старый мореход. Сунь в штаны заслонку.

В манере Бычьего Брода.

День. Тачка солнца над аркой моста. Тёмная спина шла впереди них. Ступень с леопардом, ниже, минует ворота, за остриями решетки.

Они пошли следом.

Оскорбляет меня дальше. Говори.

Добротный воздух отчётлил углы домов на Килдар-Стрит. Птиц нет. Хрупко от крыш домов две струйки дыма поднялись, колеблясь, и мягкое веянье их подхватило мягко.

Предел стремлений. Упокоённость друидов священослужителей Цимбелина, иерофантная: от просторов земли-алтаря.

Восхвалим же богов, Да взовьётся к ноздрям их Смиренный дым, Наших благих алтарей.

* * *

Святой отец Джон Конми (Общество Иисуса) вложил свои изящные часы обратно вглубь внутреннего кармана, сходя по ступеням из церковного дворика. Без пяти три. Прекрасное время для прогулки в Артейн. Как бишь звали того малого? Дигнам, да. Vere dignum et justum est. Надо через брата Свона. Письмо от м-ра Канинхема. Да. Посодействовать, если возможно. Добрый деловой католик: полезен при организации миссий.

Одноногий моряк, прошвыривая себя вперёд ленивыми толчками своих костылей, выхрипел несколько нот. Он прекратил толчки перед монастырем сестёр-благодетельниц и протянул к преподобному Джону Конми (О. И.) фуражку за подаянием. Отец Конми благословил его в сиянии солнца, ибо в кошельке, он знал это, была лишь одна серебряная крона.

Отец Конми направился к Монтджой-Сквер. Мысли его перетекли, не слишком, впрочем, углубляясь, на всех солдат и моряков, чьи ноги были оторваны ядрами из пушек, и которые доживают свой век в той или иной богадельне, и ему вспомнились слова кардинала Волсея: Если б я служил Богу моему, как я служил моему королю, Он не покинул бы меня на старости лет. Он шагал в тени деревьев под листвой мигающей на солнце, когда ему встретилась супруга м-ра Дэвида Шиай (Чл. Парл.).

– Право же, очень хорошо, святой отец. А вы, святой отец?

Отец Конми был, право же, просто чудесно. Он, пожалуй, съездит в Бакстон на воды. А как успехи у её мальчиков в Белведере? Вот как? Отец Конми был, право же, очень рад слышать. А сам м-р Шиай? Всё ещё в Лондоне. Заседания парламента ещё не завершились, ну, конечно. Прекрасная погода, право же, прямо восхитительная. Да, вполне возможно, что отец Бернард Воген снова приедет с проповедями. Действительно, замечательный человек.

Отец Конми был очень рад видеть, что супруга м-ра Дэвида Шиай, Чл. Парл., так хорошо выглядит и просил напомнить о нём м-ру Дэвиду Шиай, Чл. Парл. Да, он непременно зайдёт.

– Всего доброго, м-с Шиай.

Отец Конми поднял шёлковую шляпу, прощаясь, перед камешками гагата её мантильи, чернильно взблескивающими на солнце. Затем он пошёл дальше, всё так же улыбаясь. Зубы его были почищены, он знал, орехопальмовой пастой.

Отец Конми шагал и улыбался на ходу, поскольку думал, до чего потешные глазки у этого отца Бернарда Вогена и выговор, как у лондонских кокни.

– Пилат! Чё ж ты ни здиржал ту арушчу талпу?

Ревностный человек, впрочем. Нет, право же. На самом деле приносит немало пользы, по-своему. Вне всякого сомнения. Любит Ирландию, сам так говорил, и любит ирландцев. Из хорошей семьи, кто бы подумал? Из валлийцев, кажется?

О, пока он не забыл. Это письмо отцу-провинцелу.

Отец Конми остановил трёх мальчуганов-школьников на углу Монтджой-Сквер. Да, они из Белведера. Маленькое здание: Ага. А учатся они хорошо? О. Что ж, очень хорошо. А как его зовут? Джек Соан. А его? Дер Галахер. А этого человечка? Его имя Бранни Лайнем. О, какое отличное имя.

Отец Конми дал письмо со своей груди мастеру Бранни Лайнему и указал алый настолбный ящик на углу ФицГиббон-Стрит.

– Только смотри, не отправь и себя в ящик, мальчик-с-пальчик,– сказал он.

Мальчики в шесть глаз поглядели на отца Конми и засмеялись.

– О, сэр.

– Ну-ка, погляжу, сумеешь ли отправить письмо,– сказал отец Конми.

Мастер Бранни Лайнем перебежал дорогу и сунул письмо отца Конми отцу-провинцелу в щель яркоалого почтового ящика, отец Конми улыбнулся и кивнул, и улыбнулся, и пошёл по Монтджой-Сквер на восток.

М-р Денис Дж. Маггини, учитель танцев и пр., в шёлковой шляпе, тёмно-сером фраке с шёлковыми лацканами, с белым галстуком-бабочкой, в тесных бледно-лавандовых брюках, канареечных перчатках и остроносых ботинках, вышагивая церемонной походкой, почтительно принял к бордюру, минуя леди Максвел на углу Дигнам-Корт.

А это не м-с ли М’Джинес?

М-с М’Джинес, осанисто послала, сребровласая, поклон отцу Конми с дальней дорожки, вдоль которой же и улыбнулась. И отец Конми улыбнулся и поприветствовал. Как она поживает?

Чудесная у неё осанка. Словно Мария, королева Шотландии, как там её.

Держательница ломбарда, а поди ж ты. Ну, ладно! Такая… как бы выразиться… королевская повадка.

Отец Конми пошёл вдоль Грейт-Чарльз-Стрит и взглянул на запертую свободную церковь слева от него. Преподобный Т. Р. Грин (Бакл. Иск.) выступит (по В.Г.) с проповедью. Его прозвали обязанным. Он чувствует себя обязанным сказать несколько слов. Но надо быть снисходительным. Неистребимое невежество. Деяния их под стать их просвещённости.

Отец Конми свернул за угол и пошёл вдоль Северной Окружной Дороги. Удивительно, что на столь важной магистрали до сих пор нет трамвайной линии. А, таки, нужна.

Ватага школьников с сумками через плечо высыпала из Ричмонд-Стрит. Все вскинули нахлобученные кепки. Отец Конми многажды поприветствовал их благосклонно. Братики во Христе.

Идя далее, отец Конми услыхал запах ладана по правую руку. Храм Св. Иосифа на Портланд-Роу. Для пожилых и благочестивых дамочек. Отец Конми снял шляпу перед Благословенною Святыней Благочестивицы: но порой и в них взбрыкивает дурной нрав.

У дома Олдборо отец Конми подумал об расточительности этого аристократа, и вот теперь тут контора, или что-то в этом роде.

Отец Конми прошествовал вдоль Норд-Стрэнд-Роуд и был поприветствован м-ром Вильямом Галахером, что стоял в дверях своего магазина. Отец Конми приветствовал м-ра Вильяма Галахера и ощутил запахи источаемые ломтями бэкона и грудами охлаждённого сливочного масла. Он миновал табачную лавку Грогана, к которой был прислонён щит с новостями, сообщавший об ужасной катастрофе в Нью-Йорке. В Америке постоянно что-нибудь такое случается. Несчастные люди, погибнуть таким вот образом, без помазания.

Всё-таки, акт полного покаяния.

Отец Конми миновал трактир Даниеля Берджина, окна которого подпирали двое мужчин без работы. Они приветствовали его и были ответно поприветствованы.

Затем отец Конми прошёл мимо похоронного заведения Х. Дж. О'Нейла, где Корни Келлехер доплюсовывал цифры в журнал-ежедневник, пожевывая сухой стебелёк. Полицейский констебль на своём обходе, поприветствовал отца Конми, и отец Конми поприветствовал констебля. У Юкстертера, свинореза, отец Конми обозрел свиные колбаски, бело-чёрно-красные аккуратно скрученные трубочки.

Под деревьями Чарвил-Молла отец Конми увидел причалившую торфяную баржу, тягловую лошадь с опущенной головой, баржегона в соломеной грязной шляпе, который курил, разглядывая ветвь клёна над головой. Идиллично: и отец Конми подумал о Провидении Создателя, сотворившего торф в болотах, где люди могут его выкапывать и развозить по городам и весям, для отопления домов бедноты.

На Ньюкоменском мосту святой отец Джон Конми, Общ. Ис., храма Св. Франциска Ксавьера, конец Гардинер-Стрит, поднялся в трамвай загородного направления.

Из трамвая идущего за город сошёл преподобный Николас Дазли, Чл. Сов. Граф., храма Святой Агаты, Северная Вильям-Стрит, на Ньюкоменском мосту.

На Ньюкоменском мосту отец Конми вошёл в трамвай загородного направления, ибо не любил проходить пешком скучный путь вдоль Грязного острова.

Отец Конми сидел в углу трамвайного вагона, с синим билетиком осмотрительно сунутым в прорезь перчатки из плотной козлиной кожи, покуда четыре шилинга, шестипенсовик и пять пенни ссыпались из другой плотнооперчатченной ладони в его кошелёк. Проезжая мимо храма обросшего плющом он размышлял, что билетный контролёр является обычно, когда в рассеянности выбросишь билет. Серьёзность лиц находящихся в вагоне казалась отцу Конми чрезмерною для поездки столь непродолжительной и недорогой.

Отец Конми любил радостную обстановку.

День был полон покоя. Джентельмен в очках, напротив отца Конми, кончил объяснения и опустил взгляд. Его жена, предположил отец Конми. Крохотный зевок приоткрыл рот жены джентельмена в очках. Она подняла свой кулачок в перчатке, зевнула, уж так-то мягонько, пристукивая своим кулачком в перчатке по открытому рту и улыбнулась крохотно, мило.

Отец Конми отметил запах её духов в вагоне. Он отметил ещё, что неуклюжий мужчина с другой стороны от неё сидит на самом краешке сиденья.

Отцу Конми порою трудно бывало вкладывать причастие в рот какого-нибудь старика с трясущейся головой.

На Анеслеском мосту трамвай остановился, а когда почти уже тронулся, старушка подхватилась вдруг со своего места – сойти. Кондуктор дёрнул тесемку звонка, задержать трамвай для неё. Она вышла со своею корзинкой и сеткой-авоськой: и отец Конми видел как кондуктор помог ей и сетке, и корзинке её спуститься: и отец Конми подумал, всё оттого что она чуть было не проехала дальше, чем положено по билету за один пенни и, вероятно, она одна из тех простых душ, которым всегда приходится дважды повторять: Благославляю тебя, дитя моё—когда отпускаешь им грехи—Молись за меня. Но у них так много неурядиц в жизни, столько забот, у бедняг.

От ограды строительной площадки м-р Юджин Страттон ухмыльнулся толстыми негроидными губами отцу Конми.

Отец Конми подумал о душах чёрных и коричневых, и жёлтых людей, и о своей проповеди про святого Петра Клавера, Общ. Ис., и про африканскую миссию, и о распространении веры, и о миллионах чёрных и коричневых, и жёлтых душ, не приявших крещения водою, а ведь последний их час подкрадывается, как тать в нощи. Та книга бельгийского иезуита, Le Nombre des Elus, содержит—по мнению отца Конми—резонное опасение. Ведь это – миллионы человеческих душ, сотворённых Божьим Соизволением, до которых вера не была донесена. Все они божьи души, сотворённые Богом. Отцу Конми жалко было, что они могут оказаться утраченными, пойдут в отходы, если можно так выразиться. На остановке Хаут-Роуд отец Конми сошёл, был приветствован кондуктором и, в свою очередь, приветил. Малахайд-Роуд была тиха. Отцу Конми приятны были дорога и название её. В весёлом Малахайде звон радостных колоколов. Лорд Талбот де Малахайд, прямой наследственный лорд-адмирал Малахайда и прилегающих морей. Вдруг раздался крик: к оружию!– и она оказалась девицей, супругой и вдовой в один день. Таковы они были, старосветские дни, правоверные времена в весёлых городах, былые времена в округе.