Улисс

ou

LE DISTRAIT

piece de Shakespare

Он повторил вновь для собравшихся:

– Piece de Shakespare, знаете ли, это так по-французски, французский взляд на вещи. Hamlet ou…

– Чокнутый попрошайка,– договорил Стефен.

Джон Эглинтон рассмеялся.

– Да, пожалуй что так,– сказал он.– Отличный народ, несомненно, но убийственно недальновидны в некоторых вопросах.

Помпезное и затхлое возвеличивание убийства.

– Душегуб, как назвал его Роберт Грин. Недаром был он сыном мясника, что орудовал убойным молотом, сплюнув в ладонь. Девять жизней взяты за одну жизнь его отца, Отец наш томящийся в чистилище. Гамлеты в хаки стреляют не задумываясь. Кровью брызжущие бойни в пятом акте предсказание концентрационного лагеря, воспетого м-ром Суинберном.

Кренли и я, его безмолвный адьютант, взирающий на битвы издали.

Юнцы над грудой врагов-убийц,Нам не о чем сожалеть

Меж усмешкой сакса и окриком янки. Меж молотом и наковальней.

– В ГАМЛЕТЕ они усмотрят лишь историю с привидениями,– сказал Джон Эглинтон в поддержку м-ра Беста.– Как мальчик-толстячок из Пиквика, он хочет чтоб у нас мурашки бегали по телу.

О, Внемли! Внемли! Внемли!

Плоть моя слышит его: обмирает, слышит.

Коль навсегда ты…

– Да что в том призраке?– произнёс Стефен со звонкой энергией.– Некто, истаявший до неосязаемости по причине смерти, отсутствия, смены привычек. Елизаветинский Лондон так же далёк от Стратфорда, как прогнивший Париж от девственного Дублина. И что же за призрак из limbo patrum возвращается в мир забывший его? Кто он, этот король Гамлет?

Джон Эглинтон переместил своё тощее тело, откидываясь назад рассудить.

Сработало.

– В такой же как у нас теперь час дня, посреди июня,– продолжал Стефен, быстролётным взглядом умоляя их выслушать.– Флаг поднят над феатром на набережной. Медведь Соскинсын рычит в яме неподалеку, парижский сад. Матросы, ходившие в плавание с Дрейком, жуют сосиски среди зрителей в партере.

Местный колорит. Запускай всё, что знаешь. Заставь их включиться.

– Шекспир выходит из гугенотского дома на Силвер-Стрит и шагает вдоль берега усеянного пухом лебединой линьки. Но он не останавливается покормить невольную птицу, подгоняющую свой выводок лебедят к зарослям осоки. У Айвонского Лебедя мысли о другом.

Композиция места. Игнатиус Лойола, подсоби мне, скорее!

– Пошло представление. Актёр, крепко скроенный мужчина с басовитым голосом, выступает из мрака, на нём кольчуга выброшенная придворным щёголем. Это призрак, король, и не-король, и актёр этот – сам Шекспир, который отделывал ГАМЛЕТА все годы своей жизни не из тщеславия, а чтоб играть роль призрака. Он произносит слова обращённые к Бербеджу, молодому актёру, что стоит перед ним, за пределами окутывающего его савана, зовёт его по имени:

– Гамлет, я – призрак твоего отца…

Просит внять ему. У него разговор с сыном, с отпрыском своей души, принцем, юным Гамлетом и с отпрыском своей плоти, Гамнетом Шекспиром, который умер в Стратфорде, чтоб тёзка его жил вечно.

– Так неужели ж, спрашивается, этот актёр Шекспир, призрак по причине отсутствия, в одеждах погребённого датского короля, призрака по причине смерти, взывая к имени собственного сына (живи Гамнет Шекспир, он был бы близнецом принца Гамлета), мог не делать или не замечать логического вывода из этих посылок: ты – лишённый наследства сын, я – убиенный король, повинна твоя мать-королева. Энн Шекспир, урождённая Хатевей.

– Но подобное копанье в семейной жизни великого человека…– взвился Рассел.

И ты туда же, честный пятак?

– …представляют интерес лишь для приходского писаря, а нам главное его пьесы. То есть, упиваясь поэзией КОРОЛЯ ЛИРА, нам нет дела как жил поэт. Что до жизни, то наши лакеи сообщат о ней и без нас, сказал Вильере де л'Айл. Шпионить и рыться в сплетнях актёрских уборных той поры: как поэт пьянствует, сколько у него долгов. Зачем? Нам достался КОРОЛЬ ЛИР: бессмертное творенье.

Лик м-ра Беста, откликаясь на немой призыв, выразил согласие.

Да струятся над нами волны твои и воды твои,Мананаан, Мананаан MaкЛир…

Выкусил, сэр, тот фунт, что он одолжил тебе, когда ты изнывал с голоду. Клянусь, мне нужно было. Вот тебе благородный метал. Ну-ну! Большую часть ты выметал в постель Джорджины Джонсон, дочки священика. Укусы cамоугрызений.

Но ты собираешься вернуть?

О, да.

Когда? Сейчас.

Ну… нет.

Когда же?

Я оплатил свой путь. Я оплатил свой путь.

Так держать. Он с того бока вод Бойна. Круче к северу. Ты должен.

Погоди. Пять месяцев. Молекулы все поменялись. Теперь я другой я. Не тот я, что брал этот фунт.

Ша. Ша.

Ведь я, энтелехия, форма форм, остаюсь я благодаря памяти, что под всеми непрестанно сменяющимися формами.

Я, который грешил, молился и постился. Дитя, которого Конми спас от порки.

Я, я и Я. Я.

А. Э. Я. О.

– И ты надумал опрокинуть традицию трёх столетий?– спросил въедливый голос Джона Эглинтона.– Уж её-то дух покоится беспробудно. Она умерла, по крайней мере для литературы, прежде, чем родилась.

– Она умерла,– парировал Стефен,– через шестьдесят семь лет после своего рождения. Она видела его приход и уход из мира. Она приняла его первые объятья. Вынашивала его детей и положила медяки ему на веки, чтоб не открывались, когда он вытянулся на смертном одре.

Смертный одр матери. Свеча. Занавешенное зеркало. Та, что произвела меня на этот свет лежит там, бронзововекая, под парой дешёвых цветов. Liliata rutilantum.

Я плакал водиночку.

Джон Эглинтон заглянул в путаницу светлячка своей лампы.

– Весь мир считает, что Шекспир совершил ошибку,– сказал он, – и выпутался наискорейшим и самым лучшим образом.

– Вздор!– отрубил Стефен.– Гений не делает ошибок. Его ошибки предумышлены, они – ворота к открытию.

Ворота к открытию отворились, впуская библиотекаря-квакера, чуть скрипученогого, лысого, ушастого и непременного.

– Мозгогрызка,– сказал Джон Элингтон сварливо,– не годится быть вратами к открытию. К какому стоящему открытию пришёлСократ через Ксантипу?

– К диалектике,– ответил Стефен,– а от своей матери-повитухи узнал как производить мысли на свет. Что он узнал от своей другой жены Мирты (absit nomen!), ни одному мужчине, ни женщине уже не узнать. Но ни акушерская наука, ни лекции о правильном кормлении не уберегли его от архонтов Шинн Фейна с их кружкой болиголова.

– Но как же с Энн Хатевей?– забывчиво произнес тихий голос м-ра Беста,– мы, кажется, забыли про неё, как забыл и сам Шекспир.

Взгляд его перетёк с бороды призадумавшегося на череп придиры, напомнить, одёрнуть, хоть и по доброму, затем на лысорозовый квакерошар, невинный, но вредоносный.

– Мозги у неё были как отборное зерно,– сказал Стефен,– и память не праздная. Уложив воспоминания в дорожный узелок, он топал в Римвилль, насвистывая ОСТАВИЛ ДЕВУШКУ Я ДОМА. Не распорядись землетрясение, мы знали бы где поместить беднягу Уота, сидящего в его форме, лай гончих псов, проклёпанную узду и её синие окна. Памятка об этом всём – ВЕНЕРА И АДОНИС, нашла место в спальне любого из лондонских фонарей-любви. Назвать Катерину сварливой мозгогрызкой? Гортензио описывает её молодой и прекрасной. Выходит, у автора АНТОНИЯ И КЛЕОПАТРЫ, у этого пилигрима страсти, глаза были на затылке и он выбрал самую невзрачную деваху на всё графство себе в постель? Ладно: он бросил её и завоевал мир мужчин. Но его женщины-юноши это женщины юношей. Их образ жизни, мысли, речь взяты напрокат от мужчин. И он ошибся в выборе? А мне сдаётся, что он не выбирал, а был выбран. Когда охота, Анна найдёт подход. Ей-Бля, вина на ней. Она его сманила, сладкая в свои двадцать шесть. Сероглазая богиня, что пригибается над юным Адонисом, склоняется чтоб покорить, как пролог к вздымающемуся акту, и всё это – наглорожая страдфордская стервоза, что валит в колосящемся поле любовника моложе, чем сама.

А моя очередь? Когда?

Приди!

– На поле ржи,– сказал м-р Бест радостно, светло, воздевая свой новый блокнот светло и радостно. И с блондинистым восторгом пробормотал для всех:

Среди колосьев спелой ржиС любавой паренёк лежит

Париж: до лоска вылизанный лизун.

Высокая фигура в топорнодоматканом поднялась из тени и обнажила свои кооперативные часы.

– Боюсь, мне пора в ЗЕМЛЮ.

Отвял? Невозделанная почва.

– Уходишь?– спросили буйные брови Джона Эглинтона.– Увидимся вечером у Мура? Будет Трубер.

– Трубер!– протрубил м-р Бест.– Трубер вернулся?

Питер Трубер натрамбовал дробью дородную утробу.

– Не знаю, смогу ли. По четвергам у нас встреча. Если сумею вовремя уйти.

Йогибогичертовщина в палатах Доусона. ОБНАЖЕННАЯ ИЗИДА. Их книгу на санскрите пытались мы снести в ломбард. Скрестив ноги под зонтом зонтичных хвощей возводит он на трон логос ацтеков, действующий на астральных уровнях, их сверхдуша махамахатма. Преисполненные веры герметисты в ожидании света, созрели для служения, лучась ореолокругом. Луи Г. Виктори. Т. Колдфилд Ирвин. Колени лотосно усевшихся дам притягивают их взгляды, докрасна раскаляя зрительные бугры. Полон своего бога восседает он, Будд, под подорожником. Поглотитель, душеглот. Мужедуши, женодуши, души косяками. Заглоченные кубарем скатываются и, с гулким подвывом, вопят:

В квинтэссенции тривиальностиБессчётные годы женодуша обиталаВ этой клетке из плоти

– Похоже, нас ожидает литературный сюрприз,– сказал квакер-библиотекарь с усерьёзненной приязнью.– М-р Рассел, по слухам, готовит подборку стихов молодых поэтов. Мы все с нетерпением ожидаем.

Нетерпеливо взглянул он в конус света лампы, в котором три лица, освещённые, сияли.

Смотри. Запомни.

Стефен опустил взгляд на широкую безглавую шляпу свисавшую с ясеневой трости поперёк его колен. Мой шлём и меч. Чуть коснуться двумя указательными пальцами. Опыт Аристотеля. Один или два? Необходимость есть то, в силу чего невозможно быть чему-то иному. Следовательно, одна шляпа и есть одна шляпа.

Слушай.

Молодой Колум и Старки. Джордж Робертс берёт на себя коммерческую сторону. Лонгверс даст хорошую рекламу в ЭКСПРЕССЕ. О, правда? Мне нравится у Колума ПОГОНЩИК. Да, думаю в нём есть эта непонятная штуковина – гениальность. Вы считаете он действительно гений? Йитс восхищался его строкой: Как греческая ваза в заброшенной земле. Правда? Надеюсь вы сможете прийти сегодня вечером. Малачи Малиган тоже будет. Мур просил его привести Хейнса. Вы слыхали шутку мисс Митчел насчёт Мура и Мартина? Что Мур грех молодости Мартина? Ужасно остроумно, правда? Они смахивают на Дон Кихота и Санчо Пансу. Д-р Сигерсон говорит, что наш национальный эпос всё ещё не написан. Муру это по плечу. Рыцарь печального образа здесь в Дублине. В шафрановой шотландке? О, да он должен говорить на великом древнем языке. А его Дульсинея? Джеймс Стивенс делает довольно умные скетчи. Похоже, мы начинаем что-то значить. Корделия. Соrdoglio. Самая одинокая из дочерей Лира.

По сусекам поскребли. Блесни-ка своим французским лоском.

– Весьма обяжете, м-р Рассел,– сказал Стефен, подымаясь,– если окажете любезность, передать письмо м-ру Норманну…

– О, да. Если он сочтёт его столь важным, оно пойдет. У нас столько корреспонденции.

– Я понимаю,– сказал Стефен,– благодарю вас.

Всего вам самого удобрённого. Свиногазета. Мудачья радость.

– Синж обещал мне ещё статью для ДАНА. Будут ли нас читать? Чувствую, да. Гаельская лига хочет что-нибудь на ирландском. Надеюсь, зайдёшь сегодня вечером. Приводи Старки.

Стефен сел. Квакер-библиотекарь вернулся от выходящих. Краснея своей маской, сказал:

– М-р Дедалус, у вас самый ясный взгляд на вещи.

Он поскрипывал взад и вперёд, подымаясь на цыпочки, поближе к небу, и, покрытый шумом исхода, тихо сказал:

– На ваш взгляд она была неверна поэту?

Встревоженно вопрошающее меня лицо. Почему он подошёл? Любезность или свет обращённый в самого себя?

– Где происходит примирение,– сказал Стефен,–сперва должен случится разрыв.

– Дa.

Лис Христос в кожаных штанах, беглец таящийся во мшистых развилках деревьев от улюлюканья и лая. Не путаясь с лисицами, водиночку избегает погони. Женщины, которых он увлёк, кроткие люди, вавилонская шлюха, судейские дамы, быдловатые ковроткачихи. Лис и гуси. А в Новом Месте обвислое, охаянное тело, что было когда-то таким манящим, таким сладким, свежим, как циннамон, а теперь напрочь утратившее листву, нагое, трепещущее пред близящейся могилой, так и непрощённое.

– Да. Вы так полагаете…

Дверь затворилась за ушедшим.

Остальным досталась вдруг скромная келья, остатки тёплого и задумчивого воздуха.

Лампа весталки.

Здесь размышляет он о небывшем: что свершил бы в своей жизни Цезарь, поверь он предсказателю: что могло бы стать возможностью возможного, как возможного: неведомое: какое имя носил Ахиллес, живя среди женщин.

Вкруг меня мысли втиснутые в гробы. В футляры мумий, набальзамированные пряностями слов. Тот, бог библиотек, птицебожество, месяцевенчанный. И услышался мне голос египетского первосвященика. В палатах каменных, с грудами глинописных книг.

Они недвижны тут. Когда-то метались в мозгах людей. Недвижны: но в них зуд смерти, поведать мне на ухо слезливую историю, склонить, чтоб довершил их волю.

– Конечноаздумывал Джон Элингтон,– из всех великих людей он самый загадочный. Нам известно лишь, что он жил и страдал. Даже и того меньше. Кто-то ещё продолжит наши изыски. Всё прочее во мраке.

– Но ГАМЛЕТ это ведь личное, не так ли?– взмолился м-р Бест.– Я имею ввиду, нечто вроде частных бумаг, знаете ли, из частной жизни. То есть – мне до лампочки, знаете ли, кого убили и кто виноват.

Он уложил девственный блокнот на край стола, вызывающе улыбаясь. Его частные бумаги в оригинале. Челн при бреге. Я в сан возведен. Окропи его елеем, послушник.

И молвил послушник Эглинтон:

– Я готов к парадоксам, после того, что переcказывал нам Малачи Малиган, но знай, если ты намерен поколебать мою убежденность, что Гамлет это Шекспир, то перед тобой задача не из лёгких.

Соответствуй мне.

Стефен выстоял прицел неравных глаз круто взблескивающих под изморщиненным лбом. Василиск. E quando vede l'uomo l'attosca. Мессер Брунетто, тебе благодарнось моя за словечко.

– Как все мы, вслед за Леди Мамой, ткём и распускаем наши тела,– сказал Стефен,– день за днём, пуская их молекулы челноком, туда-сюда, так и художник ткёт и распускает свой образ. И так же как родинка справа у меня на груди проступает всё там же, где и была при моём рождении, хоть тело моё время от времени сплетается из новой пряжи, точно так же сквозь призрак неупокоенного отца проглядывает образ неживого сына. В миг отданный воображению, когда по словам Шелли, сознание подобно мерцающим углям. То, чем я был, становится тем, что я есть и чем, при возможности, могу стать. Так что в будущем, сестре прошлого, я могу увидеть себя каким сижу сейчас здесь, но отражённым в том, кем я к тому времени стану.

Драмонд из Хавсондерна подкинул тебе этот стиль.

– Да,– молодо промолвил м-р Бест,– мне Гамлет видится совсем юным. Горечь, вероятно, исходит от отца, но сцены с Офелией наверняка от сына.

Ухватил не ту свинью за ухо. Он в моём отце, я в его сыне.

– Эта родинка продержится дольше всего,– сказал Стефен со смехом.

Джон Эглинтон состроил гримасу чушь всё это.

– Будь это родимым знаком гениев,– сказал он,– то цена им в базарный день была бы пенни за вязанку. Пьесы Шекспира последних лет, которыми так восхищался Ренан, дышат совсем иным духом.

– Духом примирения,– выдохнул квакер-библиотекарь.

– Примирение невозможно,– сказал Стефен,– если не было разрыва.

Ты это сказал.

– Кому охота разобраться какие события отбрасывают предваряющую тень на бездну времени КОРОЛЯ ЛИРА, ОТЕЛЛО, ГАМЛЕТА, ТРОИЛУСА И КРЕССИДЫ, пусть высмотрит где и насколько редеет эта тень. Что смягчает сердце мужчины? Кораблекрушение в жуткий шторм, проба на подложного Улисса, Перикла, князя Тира?

Голова: краснооколпаченная, ошеломлённая, ослеплённая морской водой.

– Дитя, девочка положенная ему на руки, Марина.

– Пристрастие софистов к тропам апокрифов есть величина постоянная,– определил Джон Эглинтон.– Большая дорога вселяет страх. Зато ведёт к городу.

Добрый Бэкон: забродившийся. Шекспир – грех молодости Бэкона. Ребусо-головоломщики шалят на большой дороге. Разгадчики великого вопроса. Какой же город, добрые господа? Зашифрован в названиях: А. Э., эпоха: Маджи, Джон Эглинтон. К востоку от солнца, к западу от луны.

Чебуряй-дрын. Мерно побалтываются сапоги.

Сколько до Дублина миль?Трижды по двадцать и дюжина, сэр.Поспеем-ли к часу когда зажигают свечи?

– По мнению М-ра Бренде,– сказал Стефен,– это первая из пьес заключительного периода.

– Да неужели? А что м-р Сидней Ли, или м-р Саймон Лазарус, как оправдатель своего имени говорят на сей счёт?

– Марина,– сказал Стефен,– дитя шторма, Миранда – чуда. Пердида – возвращённая утрата. Утраченное было возвращено ему: дитя его дочери. Любимая моя жена, говорит Перикл, была подобна этой деве. Возможно ль, чтоб мужчина любил дочь, если не любил её мать?

– Искусство быть дедом,– бормотнул м-р Бест.– L'art d'etre grand…

– В его представлении образ человека с этой странной штуковиной – гениальностью, обычный стандарт изведавшего всё, материально и морально. Лишь такой подход находит в нём отзыв. Образы же прочих мужчин его крови он отвергает, видя в них лишь карикатурные попытки природы предвосхитить, либо повторить его.

Благосклонный лоб квакера-библиотекаря розово запламенел надеждой.

– Надеюсь, м-р Дедалус разработает свою теорию для просвещения публики. И уместно будет помянуть ещё одного ирландского комментатора – м-ра Джорджа Бернарда Шоу. Вспомним также м-ра Франка Харриса. Его статьи о Шекспире в САТЕРДИ РЕВЬЮ были просто блестящи. Как ни странно, он тоже представляет нам неудачную связь с возлюбленной смуглянкой его сонетов. Счастливым соперником оказался Вильям Герберт, эрл Пемброкa. Имею в виду, что если и поэта постигает отказ, то это весьма гармонирует с—как бы выразиться?—с нашими представлениями о несовершенстве мира.

Он упоённо смолк, держа кроткую голову между ними, яйцо финиста, приз их ристалища.

– И он ей тыкает где ни попадя, весомо, по-супружески. Ты любишь, Мириам? Ты любишь мужа твоего?

– Такое тоже случается,– сказал Стефен.– У Гёте есть фраза, которую любит повторять м-р Маджи. Будь осмотрительным в желаниях юности, ибо это и получишь в зрелом возрасте. Зачем он посылает к этой шалаве, ездовой кобылке всех мужчин, честной девице с драной девственностью, лордова сыночка поухажорить вместо себя? Он сам был лордом языка и обернулся обеспеченым джентельменом, и написал РОМЕО И ДЖУЛЬЕТУ. Тогда – зачем? Его вера в себя была убита преждевременно. Изначально заваленному в поле колосистом (средь поля ржи, мне следует сказать), ему уже не стать было победителем в собственных глазах, чтоб запросто наяривать в игру "хихикай и валяй". И тут уж не поможет его напускное донхуанство. Ни одно из последующих втираний не затрёт первой притирки. Вспоротый кабаньим клыком, он рухнул там, где распласталась любовь, истекая кровью. И пусть строптивая укрощена, при ней по-прежнему осталось невидимое женское оружье. Неизбывное, и это чувствуется из его слов, острие вонзилось в плоть, понукает его к новой страсти, в более смуглую тень первой, где расплывается даже его понимание самого себя. Его судьба определена на всю жизнь, и пара неистовых сплетаются в водовороте.

Они внемлют. И в арки их ушей вливаю я.

– Душа изначально получила смертельную рану, яд влит в арку спящего уха. Но убиенным во сне не дано знать каким способом их прикончили, ежели только их Творец не сообщит им это знание в последующей жизни. Призрак короля Гамлета не мог знать ни об отравлении, ни про зверя о двух спинах, содеявшего зло, если б творец не предоставил ему это знание. Вот отчего речь его (простецкий, неприкрашенный английский) всегда обращена куда-то вспять. Упоённый насильник, каким он и хотел бы, да не мог стать, проходит с ним от синеокольцованых шаров слоновой кости Лукреции до груди Имогена, нагой, с розбрызгом пяти родинок. Он возвращается, изнеможённый творением, которое взгромоздил, чтоб спрятаться от самого себя, старый пёс зализывающий давнюю болячку. Но, раз уж утрата и есть его выигрыш, он переходит в вечность как ничего не утратившая личность, не обученый мудростью собственных писаний и законов, которые сам же и открыл. Забрало его поднято. Он – призрак, теперь всего лишь тень, ветер Эльсинорских скал или, если угодно, голос моря, различимый лишь в сердце того, кто есть сутью его тени, сын единосущий с отцом.

– Аминьаздалось от дверей

Так ты нашёл меня, о, враже мой?

Антракт.

С нахрапистым лицом, насупленый как дьякон, выступил вперёд Хват Малиган, чтобы расплыться в блаженствующих переливах навстречу их приветственым улыбкам.

Моя телеграмма.

– Ты выступил с речью о газобразном позвоночном, если не ошибаюсь?– спросил он.

Жёлтожилетный, он весело приветствовал их снятой шляпой, как колпаком шута.

Его приветствовали.

Was du verlachst wirst du noch dienen.

Выводок насмешников: Фотиус, псевдомалачи, Джоанн Мост.

Он, Сам Себя родивший, посерединник Святого Духа, и Сам Себя пославший, Перекупщик, между Собой и остальными; Кто, гонимый Его врагами, оголённый и исхлёстанный, был пригвожден, как крыса к дверям амбара, голодал на кресте, Кто дал похоронить Себя, встал, сокрушил ад, ушёл в небо и там, все девятнадцать столетий, сидел по правую руку от Самого Себя, но ещё явится в один из грядущих дней, судить живых и мёртвых, когда все живые станут уже мёртвыми.

Glo-o-o-ria in ex-cel-sis De-o!

Он воздевает руки, спадают покровы. Море цветов! Звон колоколов, колоколозвон льётся.

– Да, действительно,– сказал квакер библиотекарь.– Крайне поучительная дискуссия. У м-ра Малигана, надо отметить, тоже имеется теория насчёт этой пьесы и Шекспира. Нужно, чтоб все грани жизни отражались поровну.

Он улыбнулся каждой из сторон поровну.

Хват Малиган задумался, озадаченный:

– Шекспир?– сказал он.– Кажись, я где-то слыхал это имя.

Быстролётная солнечная улыбка лучилась в его дородных чертах.

– Ах, да,– сказал он, взбодрённо вспомнив,– Тот самый малый, что пишет наподобие Синджа.

М-р Бест обернулся к нему:

– Хейнс искал вас,– сказал он.– Вы не столкнулись? Он собирался встретиться с вами в Дублинской палате весов и мер. А сейчас пошёлк Гиллу, купить КОННАХТСКИЕ ЛЮБОВНЫЕ ПЕСНИ Хайда.

– Я входил через музей,– сказал Хват Малиган.– Он побывал там?

– Земляки-соплеменники барда,– ответил Джон Эглинтон,– должно быть, крепко утомились блеском наших теорий. До меня дошёл слух, что вчера в Дублине некая актриса отыграла Гамлета в четыреста восьмой раз. Вайнинг утверждает, будто принц был женщиной. Никому ещё не пришло в голову сделать из него ирландца? Судья Бартон, полагаю, уже занялся поисками улик. Ведь он божится (Его Высочество, а не судья) святым Патриком.

– Но всех блистательней история Уайльда,– сказал м-р Бест, вознося свой блистательный блокнот.– Это его ПОРТРЕТ М-РА В. Х., где он доказывает, что сонеты написаны Вилли Хьюджесом, человеком всевозможных оттенков.

– Или может быть для Вилли Хьюджеса?– спросил квакеробиблиотекарь.

Или Хьюдж Виллс. М-р Вильям Хлам. В. Х.: вгадай хто?

– Я хотел сказать, для Вилли Хьюджеса,– легко подправил свою вставку м-р Бест.– Всё это, конечно, парадокс, знаете ли, Хьюджес и "хуже-с" и "ужас", но это так типично для манеры его подачи вещей. В этом сама суть Уайльда, знаете ли. Коснуться слегка.

Его взгляд коснулся их лиц слегка, пока он улыбался, белокурый эфеб.

Прилизанная суть Уайльда.

Остряк ты штопанный. Пропил три драхмы из дукатов Дэна Дизи.

Сколько я уже потратил? О, пару шилингов.

Чтоб булькнули газетчики.

Юмор мокрый и сухой.

Остроумие. Ты променял бы весь свой ум на горделивый наряд юности, в котором он выпендривается. Абрисы утолённого желания.

Может быть много бо. Прихвати её для меня. В сезон случки. О, небо, пошли им крутой течки. Да, разложи, как голубь черепаху.

Ева. Нагой пшеничнобрюхий грех. Змей обвил её, скрыв в поцелуе жалo.

– Так вы полагаете, это всего лишь парадокс?– вопросил квакер библиотекарь.– Насмешника никто не воспримет всерьёз, если он абсолютно серьёзен.