Улисс

Они всерьёз заобсуждали серьёзность насмешника.

Вновь отяжелелое лицо Мака Малигана малость поглазело на Стефена.

Затем, поматывая головой, он прошёл ближе, достал из кармана сложенную телеграмму. Его скорые губы прочли, улыбаясь с новым восторгом.

– Телеграмма!– возгласил он.– Чудо вдохновенья! Телеграмма! Папская булла!

Он сел на угол неосвещённого стола, читая громко и радостно.

– СЕНТИМЕНТАЛИСТ ТОТ, КТО ПОЛЬЗУЕТСЯ, НО НЕ СЧИТАЕТ СЕБЯ В НЕИЗБЫВНОМ ДОЛГУ. Подпись: Дедалус. Откуда ты её отправил? Из борделя? Нет. Сквер у колледжа. Ты пропил четыре гинеи? Тетушка решила повидать твоего несубстанционального отца. Телеграмма! Малачи Малига, Шип, Нижняя Эбби-Стрит. О, мим, как ты неповторим! О, оезуиченый шплинт!

Он радостно впихнул бланк и конверт в карман, но причитал при этом жалостливо:

– Про шо ж вам и толкую, сладкий господин, шо мы ж там уж заслабли вконец, Хейнс да я, ну, дак и пора ж уже ж. Сидим, бурчим, шо уздрогнуть ба по стакашке, шо и монах уже б доплёлся, так я се думаю, хоч он и квёлый от блудства. И мы ж ото и час, и два, и три сидим у Коннери, воспитанно дожидаем по бокалу на рыло.

Он взвыл!

– Мы ж там отак, драгуша, а ты ж хрен знает где, и подсылаешь нам такую свою писульку, а у нас же ж языки уж выперли по метру, как у сухостойных монашков в тоске по простипоме.

Стефен рассмеялся.

Быстро, предупреждающе Хват Малиган подался вперёд:

– Блядоход Синдж разыскивает тебя,– сказал он,– чтоб прикончить. Он прослышал, будто ты поссал на его входную дверь в Гласхуле. Теперь он бродит по пампасам, чтоб выследить и завалить тебя.

– Меня!– воскликнул Стефен.– Это было твоим вкладом в литературу!

Хват Малиган распотешенно отогнулся вспять, хохоча к тёмному подслушивающему потолку.

– Тебе конец!– хохотнул он.

Грубое рыло грозившее мне из-под карниза над месивом огней на рю-Сент-Андрэ-дес-Арте. Словами слов на слова, парасловица. Ойсин с Патриком. Фавн, что повстречался ему в лесу Кламарта, размахивающий винной бутылкой. C'est vendredi saint! Убойнохохменный ирландский. Образ его, скитающий, он встретил. Я – свой. Попался мне дурак в лесу.

– М-р Листер,– признес служитель от распахнутой двери.

–…где всякий может найти своё. Так судья м-р Моден в его ДНЕВНИКЕ МИСТЕРА ВИЛЬЯМА МОЛЧУНА обнаружил охотничьи словечки.

Да? И какие же?

– Тут один джентельмен, сэр,– сказал служитель, выступая вперед и протягивая визитную карточку.– Из НЕЗАВИСИМОГО. Он хочет просмотреть подшивку НАРОДА КИЛКЕНИ за прошлый год.

– Да-да-да, конечно. Этот джентельмен?..– Он пылко схватил карточку, глянул, не различил, отложил, непроглянутую, оглянулся, спросил, скрипнул, спросил:

– Так он?.. Ах, там!

Резвой мазуркой отошёл и вышел. В дневном свете коридора он зачастил, полнясь служебным рвением, честнейший, любезнейший, достойнейший квакер.

– Этот джентельмен? ЖУРНАЛ НЕЗАВИСИМОГО? НАРОД КИЛКЕНИ? Разумеется. Дeнь добрый, сэр. НАРОД.. У нас есть, конечно.

Терпеливый силует выжидал, выслушивая.

– Все ведущие провинциальные…СЕВЕРНЫЙ ХИГ, КОРК ИГЗЭМИНЕР, ГАРДИАН ЭНИСКОРЕЯ, 1903…Не угодно ли?.. Эванс, проводи джентельмена… Если вы последуете за служ… Или позвольте мне… Сюда… Пожалуйста, сэр…

Всецело преисполнясь долгом, указывал он путь ко всем провинциальным газетам, кланяющаяся тёмная фигура следовала за его торопливыми каблуками.

Дверь закрылась.

– Жидок!– выкрикнул Хват Малиган.

Он подскочил и схватил карточку:

– Как там его? Изик Мойся? Цвейт.

Он затарахтел дальше.

– Потопал дальше Иегова, собиратель кожи с членов. Я застукал его в музее, куда захожу поклониться пенорождённой Афродите. Греческие губы, что отродясь не косоротились в молитве. Следует ввести ежедневное поклоненье ей. ЖИЗНЬ ЖИЗНИ ВОЗЖИГАЮТ ТВОИ ГУБЫ.

Тут он вдруг обернулся к Стефену.

– И он тебя знает. Знакомый твоего отца. А у меня такое опасение, что он и греков перегречит. Взор его блеклых галилеанских глаз был обращен к медиальной борозде. Венера Каллипига. О, громыханье тех яиц! Бог бросился в погоню за девственной беглянкой.

– Выслушаем ещё,– постановил Джон Эглинтон с одобрения м-ра Беста.– Нам стало интересно насчёт м-с Т.И.Хоньи, о которой мы прежде думали, если вообще думали, как о терпеливейшей Гризельде, или домоседке Пенелопе.

– Антисфен, ученик Горгия,– сказал Стефен,– отнял пальму красоты у благоверной Менелая, аргивянской Елены, у этой дощатой кобылы Трои, в которой переспали десятка два героев, и вручил приз бедняжке Пенелопе. Двадцать лет прожил он в Лондоне и, в определённый период, огребал жалованье не менее лорд-канцлера Ирландии. Жил на широкую ногу. Его искусство превосходит ремесло феодализма, по выражению Волта Уитмена, это искусство пенящееся через край. Жаром пышущие пироги с рыбой, зелёные кувшины испанского вина, медовые соты, сахарные розы, марципаны, крыжовниковые голуби, яствосласти. Сэр Вальтер Рейли, когда его арестовали, имел при себе полмиллиона франков плюс узорчатый корсет. Узурпаторка Элиза Тюдор имела нижнего белья не меньше царицы Савской. Двадцать лет он там болтался – между супружеской любовью, с её добродетельными восторгами, и любовью скотской, с её порочными наслаждениями. Вам известна история Манинхема о том, как жена некоего горожанина пригласила Дика Бербеджа к себе в постель, увидав его в РИЧАРДЕ III, а Шекспир подслушал и, не делая много шума из ничего, взял корову за рога, и когда Бербедж пришёл и постучался в дверь, ему было отвечено из-под одеял каплуна: Вильям Завоеватель явился прежде Ричарда III. Любая всякая годится игруну: и веселая ледюшка, милашка Всамраз, влезь да выстони О, и его деликатная пташечка, Пенелопа Богачсон, дама незапятнанных достоинств, и стерва с набережной – пенни за ходку.

Кур-ла-Райне. Encore vingt sous. Nous ferous de petites cochonneries. Minette? Tu veux?

– Вершки изысканного общества. И мать Вильяма Довенанта из Оксфорда, с её бокалом канарского за каждого кенара.

Хват Малиган, набожно устремив очи горе, вознёс молитву.

– Всеблагая Маргарет Мария Всемдавательница!

– И дочка Генри шестижёнца и прочие дамочки-подружки из соседних гнёзд, как поёт джентельмен-поэт Лон Теннисон. Но все эти двадцать лет напролёт чем, по-вашему, занималась бедняжка Пенелопа в Стратфорде за диагональными окошками?

Делай и делай. Дело свершено. По розарию на Феттер-Лейн у Джеральда, цветочника, ступает он рыжеватоседоватый. Лазурный колокольчик под цвет её вен. Он шагает. Одна жизнь – вся. Одно тело. Делай. Но делай. Вдали, где прёт убожеством и похотью, руки тискают белизну.

Хват Малиган стукнул по столу Джона Эглинтона, резко.

– Кого подозреваете?– потребовал он.

– Говорят, он отвергнутый любовник из сонетов. Отвергнутый раз, отвергнут и во второй. Но придворная шлюшка отвергла его ради лорда, ради его же мой-дорогой-любимый.

Любовь, что не смеет вымолвить своё наименование.

– Как англичанин, то есть,– Джон вклинил твёрдо Эглинтон,– не мог он лорда не любить.

Старая стена, по ней вдруг промелькивают ящерки. В Чарентоне я глазел на них.

– Похоже на то,– сказал Стефеназ уж он готов исполнять для него и поочерёдных безухих лоханок, священую услугу, исполняемую конюхом для жеребца. Возможно, как и Сократ, имел он мать-повитуху и мозгогрызку-жену. Но та, словоблудная стерва, постельной клятвы не нарушала. Две вещи изводят бедного призрака: нарушенная клятва и тупорылый дуболом, которому досталась её склонность, брат почившего мужа. Сладенькая Энн, полагаю, горячих была кровей. Искусительница один раз будет ею и во второй.

Стефен смело обернулся на стуле.

– Бремя улик против вас, а не меня,– сказал он хмурясь.– Если вы отрицаете, что в пятой сцене Гамлета он заклеймил её позором, тогда скажите мне: отчего за все тридцать четыре года, с того дня как она взяла его в мужья и до дня, когда она его похоронила, он ни разу не упомянул о ней? Все женщины в этом роду пережили и схоронили своих мужей: Мэри, её добряка Джона, Энн её дорогого бедного Виллика, когда он разбушевался и умер на её руках, бесясь, что приходится уходить первым, Джоан своих четырёх братьев, Юдифь, мужа и четырёх сыновей, Сюзан, также своего мужа, тогда как дочь Сюзан, Элизабет, используя выражение дедули, вторым обзавелась, прикончив первого.

О, да, упоминание, всё-таки, отыщется. В те годы, когда он жил богатой жизнью в Лондоне, ей, для уплаты долга, пришлось занять сорок шиллингов у пастуха её отца. Так объяснитесь же. И истолкуйте заодно его лебединую песнь, где он превознёс её перед потомством.

Он обернул лицо к их молчанию.

На что, подумав, Эглинтон:

– Ты о завещаньи. Его истолковали, помнится, юристы – Ей назначалась вдовья часть Как требует закон. По мнению судейских, в законах он был дока.

За ним, кривляясь Сатана, Насмешник:

– И потому её не помянул онВ начальном варианте, где не забыл Подарочки для внучки, для дочерей своих, Сестре, и для дружков своих старинных в Стратфорде И в Лондоне. И уж потом, когда был принуждён,Как полагаю, упомянуть её, Ей отказал свою он Подержанную Кровать.

ПУНКТ

Онейоставил

Подержанную

Ржаную

Держапод

Ставилкро

Овва!

– У деревенских красавиц не густо было с движимым в те времена,– отметил Джон Эглинтонак и нынче, если наши пьесы из крестянской жизни верны прототипу.

– Он был богатым сельским джентельменом,– сказал Стефен,– имел и герб и поместье в Стратфорде, и дом в Ирланд-ярде, был капиталистом-акционером, законодателем, имел ренту с фермы. Так отчего же не оставил ей свою лучшую кровать, если желал, чтоб ей оставшиеся ночи она дохрапывала мирно?

– Ясно, что было две кровати, лучшая и подержанная,– подметил м-р Подержаный Бест тонко.

– Separatio a mensa et a thalamo,– приулучшил Хват Малиган и получил улыбки.

– У древних поминаются знаменитые кроватижаной Эглинтон приморщинился, кроватно улыбаясь.– Дайте-ка подумать.

– Древние упоминают, что Стагирит, школяр-шалун и лысый мудрец-язычник,– сказал Стефен,– умирая в ссылке освобождает и награждает своих рабов, воздаёт должное старшим, выражает желание быть положенным в землю рядом с костьми своей умершей супруги и просит друзей быть добрыми к его старой подружке (не забывайте Нелл Гвин Херпилис) и разрешить ей жить на его вилле.

– Вы имеете ввиду, так он умирал?– спросил м-р Бест с легкой озабоченностью.– Я имею ввиду…

– Он умер мертвецки пьяным,– закупорил Хват Малиган.– Кварта эля – королеское блюдо. О, я должен вам пересказать слова Доудена.

– И что же он сказал?– спросил Бестеглинтон. Вильям Шекспир и Компания, лимитед. Вильям народа. О подробностях условий справиться: Е. Доуден, Хайфилд-Хауз.

– Такая прелесть,– любовно выдохнул Хват Малиган.– Я его спросил, что думает он касательно обвинения в педерастии, выдвинутого против барда. Он вскинул руки и сказал: Мы можем лишь отметить, что жизнь в те времена бурлила через край.

Прелесть. Ганимедик.

– Чувство прекрасного уводит нас в дебри,– сказал прекрасный-в-печали Бест лицекривному Эглинтону.

Стойкий Джон яростно ответил:

– Доктор может истолковать нам значение этих слов. Нельзя и съесть пирог, и сохранить.

Ты это сказал? Отнимут ли они у нас, у меня, пальму прекрасного?

– И ещё чувство собственности,– сказал Стефен.– Шейлока он вытянул из собственного глубокого кармана. Сын скупщика браги и ростовщика, он сам был скупщиком зерна и ростовщиком, припрятавшим десять тодов зерна во время голодных бунтов. Его должники, несомнено, те самые щипачи богомольцев, которых поминает Четл Фальстаф, сообщивший о его сноровке в сделках. Он подавал в суд на со-актеров за суммы не превышающие стоимости пары мешков ячменя и сдирал свой фунт плоти с процентами за ссуженые деньги. А как ещё мог конюх Обрея, мальчик на побегушках, быстро разбогатеть? Любые события лили воду на его мельницу. Шейлок подливает в жидофобию вслед за повешением и четвертованьем Лопеса, пиявки королевы, чье еврейское сердце вырвали пока жидок был ещё жив. ГАМЛЕТ и МАКБЕТ с приходом на трон шотландского философуна с уклоном к ведьмоподжариванию. На гибель армады он вопит "ура!" НАПРАСНЫМИ УСИЛЬЯМИ ЛЮБВИ. Его лубки, хроники, брюшат паруса на волне мафекингского энтузиазма. Отдают под суд иезуитов Ворвикшира, и вот вам привратникова теория уверток. МОРСКАЯ УДАЧА возвращается с Бермудов, и пишется так восхитившая Ренана пьеса с лопухом Калибаном, нашим американским кузеном. Насахаренные сонеты следуют за Сиднеевыми. Что до праведной Элизабет, она же морковная Бесси, дылда-девственница, вдохновительница на ВИНДЗОРСКИХ ПРОКАЗНИЦ, то пусть какой нибудь мин-хер из Неметчины прощупывает его жизнь в длину, ради смыслов припрятанных в глуби котомки удальца.

По-моему, ты прёшь на все сто. Подсыпь-ка ещё смесь теологофилологики.

Mingo, minxi, mictum, mingere.

– Докажи, что он был жидом,– подкуражил Джон Эглинтон выжидающе.– Ваш декан факультета твердит, что он был римско-католиком.

Sufflaminandus sum.

– Он изготовлен в Германии,– ответил Стефенак непревзойдённый французский полировщик итальянских скандалов.

– Человек бессчётных сознаний,–счёл нужным напомнить Бест.– Колридж называет его человеком бессчётных сознаний.

Amplius. In sociatate humana hoc est maxime necessarium ut sit amicitia inter multos.

– Святой Фома,– начал Стефен…

– Ora pro nobis,– выстонал Монх Малиган, валясь на стул.

Тут же взвыл причитающим заклинанием:

– Pogue mahone! Acushla machree! Вота тута крышка нам! Крышка нам тута без всяких и усё!

Всяк улыбнулся по-своему.

– Святой Фома,–стефен, улыбаясь, сказал,– чьи толстопузые творенья я имел удовольствие читать в оригинале, писал о кровосмесительной связи с точки зрения отличной от взглядов новой венской школы, и которую м-р Маджи в своей курьезно-любопытной манере уподобляет скупости чувств, имея ввиду, что любовь, отданная таким манером близкому по крови, оказывается зажиленой от кого-то чужого, быть может, жаждущего её. У евреев, которых христиане хаят как величайших скряг средь всех племён, большая предрасположенность к бракам между родственниками. Гнев побуждает к обвиненьям. Христианские законы, поспособствовавшие наполнению еврейских кубышек, (для них, как для лоллардов, буря служила убежищем) накладывают стальные обручи даже на собственные склонности. Но грех это или заслуга, нам объяснит Ничейпапа на поверке судного дня. Человек, который крепче хватается за свои, так сказать, права, чем за свои, так сказать, обязанности, столь же крепко ухватится за свои, так сказать, права над той, кого зовёт женою. Никакой улыбчивый соседский сэр да не позарится на его быка, или его жену, или слугу, или на служанку, или на осла его.

– Иль на его ослючку,– антифонно возгласил Хват Малиган.

– Мягкого Вилла берут в ежовые рукавицы,– мягкий м-р Бест молвил мягко.

– Которого из Виллов?– сладко заткнул Хват Малиган.– Мы начинаем путаться.

– Завещание живым,– профилософствовал Дждон Эглинтон,– для бедной Энн, вдовы Вилла, есть завещанием умереть.

– Requiescat!– вознёс молитву Стефен.

Толку что в последней воле? Нет её давным давно…

– Она лежит, уложенная на голотвёрдость этой подержаной кровати, обделённая, по воле Вилла, королева, хоть вы и доказываете, что кровать в те времена была такой же редкостью, как ныне автомобиль, и что её резные узоры были чудом на семь приходов в округе. Под старость её потянуло на проповедников (один так и прижился в Новом Месте и хлыщет каждодневную кварту испанского вина за счёт города, но стоит ли доискиваться в которой из кроватей он спит) и от них она прослышала, что у неё есть душа. Она читала, или ей читали пуританские трактаты, предпочитая их ПРОКАЗНИЦАМ, и, выжурчивая свои воды в ночной иордан, она задумывается над КРЮЧКАМИ И ПЕТЛЯМИ В ШТАНАХ ВЕРУЮЩЕГО и над НАИДУХОВНЕЙШЕЙ ТАБАКЕРКОЙ ДЛЯ ЧХНУТИЯ НАИПРЕДАННЕЙШИХ ДУШ. Венера скосоротила губы в молитве. Укусы cамоугрызения: угрызения совести. Это возраст иссякшей блядости, наощупь отыскивающей себе бога.

– История свидетельствует, что это так,– inquit Eglintonus Chronologos.– Эпохи сменяют друг друга. Но от высоких авторитетов нам известно, что злейшими врагами человека остаются его дом и семья. Чую, что Рассел был, таки, прав. Какое нам дело до его жены и отца? Я так скажу: только у поэтов для семейного чтения бывает семейная жизнь. Фальстаф никак не семьянин. Это чувствуешь. Толстяк рыцарь наивысшее его творение.

Тощий, откинулся он назад. Избегай, отрекись от родни, святоверующий. Скромно ужиная с безбожниками подтибривает кубок. По просьбе папаши в ольстерском Энтриме. Наведывается к нему ежеквартально. М-р Меджи, сэр, какой-то джентельмен хочет вас видеть. Меня? Говорит, что он ваш отец, сэр. Подай-ка мне моего Вордсворта. Входит Меджи Моор Метью, грубый ерошеноголовый жлоб-оборванец, штаны в обтяжку с висячей матней, низ чулков заляпан хлябями десяти лесов, жезл одичалости в руке.

А твой-то? Он знает твоего старика. Вдовца.

Спеша к её убогому лежбищу смерти из развесёлого Парижа, на пристани я прикоснулся к его руке. Голос, с новой теплотой, говорящий. Д-р Боб Кенни присматривает за ней. Глаза желающие мне добра, но не знающие меня.

– Отец,– сказал Стефен, борясь с безнадежностью,– есть неизбежное зло. Он писал эту пьесу в месяцы последовавшие после смерти его отца. Коль вы считаете что он, седеющий мужчина с парой дочерей на выданьи, с тридцатью пятью годами жизни, nel mezzo del cammin di nostra vita, опытом на все пятьдесят, и есть тот безбородый студентик из Виттенберга, то вам следует считать его семидесятилетнюю мать похотливой королевой. Нет. Труп Джона Шекспира не бродит по ночам. Час за часом гниёт себе, да гниёт. Он почиёт, обезоруженный от своего отцовства, пристроив это мистическое состояние на плечи сыну. Боккаччев Каландрино был первым и последним из мужчин, что ощутил себя с ребёнком. Отцовство, в понятии познающего разума, неведомо человеку. Это мистическое состояние, апостолическая преемственность, лишь от приявшего – исключительно к приятому. Как раз на этой тайне, а не на мадонне, которую лукавый италийский ум подбросил бандитствующей Европе, основывается церковь и стоит нерушимо, ибо основана, как и вся вселенная, микро и макрокосм, на пустоте. Amor matris, именительный и родительный, может быть единственной всамделишностью в жизни. Удел отцовства быть узаконенной фикцией. Кто отец какому-либо сыну, с чего какому-либо сыну следует любить его, или ему сына?

К чему, чёрт побери, ты клонишь?

Я знаю. Заткнись. Чтоб ты лопнул! У меня есть причины.

Amplius. Adhuc. Iterum. Postea.

Тебе назначено сделать это?

– Их разделяет столь неодолимый телесный стыд, что в летописи преступлений всего мира, запятнанной всеми прочими кровосмешеньями и скотствами, едва ли сыщется упоминанье о таком. Сыновья с матерями, отцы с дочками, сестры лесбианки, любови, что не смеют вымолвить свое названье, племянники с бабушками, тюремные птахи с замочными сважинами, царицы с призовыми быками. Сын нерождённый портит красоту: родившись – причиняет боль, урезает долю любви, прибавляет забот. Он – мужчина: его рост – закат его отца, его молодость распаляет отцову зависть, его друг – враг отцу.

На рю-Монсье-ле-Принс я думал это.

– Что связывает их в природе? Миг слепой похоти. Я – отец? Да полно, я ли?

Усыхающе-морщинистая неуверенная рука.

– Сибелиус Африканский, пролазливейший ересиарх из всех тварей земных, доказывал, что Отец был Сам Своим Собственным Сыном. Бульдог из Аквина, которому годится любое слово, ему перечит. Допустим, но если отец, не имеющий сына, не есть отцом, то может ли сын, не имеющий отца, быть сыном? Когда Бэконилирутландилисаутхэмпширилишекспир, или какой другой поэт с таким же именем в комедии ошибок, писал ГАМЛЕТА, он был отцом не только лишь своего собственного сына, но—будучи уже не сыном—он был и чувствовал себя отцом всего своего рода, отцом собственного деда, отцом своего нерождённого внука, который, из тех же посылок, так и не был рождён – природе, как понимает её м-р Меджи, противно совершенство.

Эглинтонус, ожив от удовольствия, поднял скромнолучащийся взгляд. Радостно глянул, весёлый пуританин, сквозь спутанную жимолость.

Льсти. Изредка, но льсти.

– Себе свой собственный отец,– сказал Сынмалиган себе.– Стойте. Я тяжел ребёнком. У меня нерождённое дитя в мозгу. Паллада Афина! Пьеса! Пьеса самое то! Дайте-ка разродиться!

Он стиснул свой брюхолоб обеими родовспоможными руками.

– Что до его семьи,– сказал Стефен,– имя его матери живёт в Арденском лесу. Её смерть родила из него сцену с Волумнией в КОРИОЛАНЕ. Смерть его мальчика-сына это сцена смерти юного Артура в КОРОЛЕ ДЖОНЕ. Гамлет, чёрный принц, это Гамнит Шекспир. От кого девчонки в БУРЕ, в ПЕРИКЛЕ, в ЗИМНЕЙ СКАЗКЕ, мы знаем. С кого писана Клеопатра, мясная похлебка Египта, или Крессида, или Венера, нетрудно догадаться. Но в записях имеется ещё один член семьи.

– Интрига сгущается,– сказал Джон Эглинтон.

Квакер библиотекарь, всколыхиваясь, вьюлился на цыпочках, колых, маска его, колых, в спешке, колых, квак.

Дверь закрыта. Камера. День.

Внемлют. Трое. Они.

Я ты он они.

Служись, месса.

СТЕФЕН: У него было три брата, Жильберт, Эдмунд, Ричард. Жильберт, уже в старости, поведал неким господам, как один раз он прошёл затак, майстер Провершшик пропустил, ага, и повидал сваво братеню, майстра Выллю, этта, што пиески-то пысал ву Лоннуне, как он прыдставлялси в уморной пиеске, там ишшо мужик у ево на спине. Феатрова сосиска заполнила с верхом душу Жильберта. Его нет нигде: но Эдмон и Ричард отражены в работах сладкогласого Вильяма.

МЕДЖЭГЛИНТОН: Имена! Что в имени?

БЕСТ: И моё имя Ричард, знаете ли. Надеюсь, вы замолвите доброе слово за Ричарда, знаете ли, ради меня. (Смех.)

ХВАТ МАЛИГАН: (Piano, diminuendo)

И молвил медик ДикДружку медику Дейву

СТЕФЕН: В его троице Сил Зла, из этих петушистых негодяев – Яго, Ричарда Горбуна и Эдмунда в КОРОЛЕ ЛИРЕ, двое носят имена нехороших дядей. К тому ж, последняя пьеса написана, или писалась, пока его брат Эдмунд лежал умирая в Саутварке.

БЕСТ: Надеюсь вздрючат Эдмунда. Не надо, чтоб моего тёзку Ричарда…(Смеx).

КВАКЕРЛИСТЕР: (a tempo) Но посягнувший на имя честное моё…

СТЕФЕН: (stringendo) Он припрятал своё собственное имя, честное имя, Вильям, в пьесах – тут жонглер, там актёр без слов – как художник в старой Италии помещал свой портрет в тёмном углу холста. Зато раскрыл его в сонетах, где will встречается в избытке. Пoдобно Джону О'Гонту он дорожит именем своим, так же как гербом, ради которого не блюдолизил – соболь вставший на дыбы под серебряным копьем, honorificabilitudinitatibus, ему дороже славы величайшего потрясателя сцены в стране. Что в имени? Вот о чём спрашиваем мы сами себя в детстве, когда пишем имя, про которое нам сказали, что это наше. Звезда, дневная звезда, огнедраконом взвилась при его рождении. И днём она сияла в небесах ярче, чем Венера в ночи, сияла и по ночам над дельтой Кассиопеи, заходящего созвездия, что несло инициал его имени среди звезд. Взгляд его устремлялся к созвездию, склоняющемуся над горизонтом к выплеску из медведицы, когда он шёл меж спящих полей летней полночью, возвращаясь из Шотери и из её объятий.

Оба удовлетворились. Я тоже.

Не говори, что ему было девять лет, когда она угасла.

И из её объятий.

Выжди, чтоб стали домогаться и завоёвывать. Ага, красный девич. И кто же станет завоёвывать тебя?

Читай в небесах. Autontimerumenos. Bous Stephanoumenos. Где твоё созвездие?

Стефен, Стефен, козыри трефы. С. Д. Sua donna. Gia: di lui. Gelindo risolve di non amar. С. Д.

– Что это м-р Дедалус?– спросил квакер библиотекарь.– Был такой небесный феномен?

– Ночью звезда,– сказал Сефен,– днём клубящийся столп.

Что тут ещё скажешь?

Стефен взглянул на свою шляпу, трость, ботинки.

Stephanos, мой венец. Мой меч. Его ботинки портят мне форму ступни. Купи пару. И носки у меня в дырках. Ещё носовик нужен.

– Ты неплохо сыграл на имени,– признал Джон Эглинтон.– Твоё тоже достаточно необычно. Полагаю, тут кроется объяснение твоему фантастическому юмору.

Мы, Меджи и Малиган. Легендарный мастер, ястребоподобный человек. Ты летал. Куда? Нью-Хевен – Дьепп, пассажир третьего класса. Париж и обратно. Чибис. Икар. Pater, ait