Перекрёстки детства

Ничто, происходившее с нами в юности, никакие отголоски не прячутся безвозвратно, не умирают окончательно, чтобы уже не воскреснуть. Они, трясясь в прокуренном вагоне, возвращаются, завладевают мыслями и эмоциями, вселяют в нас стойкое ощущение тяжёлой потери. Утраты чего—то такого, что не воспринималось нами всерьёз; чего—то, чему мы не в состоянии дать имя, что не в силах описать. Наверное, наиболее близким понятием этого считается ностальгия. Но её нельзя ни потрогать, ни сфотографировать. Она существует одновременно вне и внутри нас, побуждая срываться с насиженной жёрдочки, спешить на Родину. Но провалившись туда, мы замираем: мир перевернулся. Перспектива искажена – деревья состарились, горы стали ниже, ручьи пересохли, тропинки растворились. Да и трава на кочках теперь растёт иная, она совсем не мягкая, как чудилось в ослепительном прошлом. Однако ещё имеется нечто, заставляющее память обостряться, иногда позволяющее мужчине на миг выпрямиться мальчиком, играющим в логу у каменных глыб, и предвкушающим крик, несущегося малинником приятеля: «Я идууууу!!!»

Ему, не разомкнувшему жарких рук кольцо, близоруко щурящемуся парнишке, слова: «Я идуууу!!!» казались высшей ценностью на свете.

Не дороже ли они долгожданного женского признания в любви, ведь любое признание в любви, по сути, не любовь?

Не ценнее ли самой верной верности, ибо познал он, – верность хранят, пока это выгодно? И выгодно вовсе не ему…

Не отдаст ли он последнее единственно ради шанса превратиться в пацанёнка двенадцати лет отроду, коего друг извещает на бегу: «Я идуууу!!!»?

А ты?

Не там ли твоё место, не рядом ли с ним, счастливчиком, не ведающим обжигающего будущего?

Очутившись возле него, поделился б ты, что одноклассник, давным—давно летевший к нему со всех ног мимо картофельных грядок, однажды безо всякой видимой причины не захочет разговаривать с ним, безнадёжно рыскающим по городу в поисках работы. Товарищ «по кисти и туши», заколачивая приличные деньги, побоится услышать просьбу о помощи. Они выбивают из колеи, мешают наслаждаться собственной значимостью и делать бизнес, эти несвоевременные намёки на стеснённое положение, на проявление сочувствия.

Стоит ли пророчить подростку, заучивающему стихи о Прекрасной Даме, что та феодальная птичка любви, которую он не прекратит звать, обожать и слышать даже тогда, когда окажется не способным узнавать никого из окружающих, выкинет его за порог морозно-звёздным декабрьским вечером (а ему и идти—то, собственно, некуда), разменяв преданность на сытую и обеспеченную жизнь?

А о романтическом свидании с женщиной, бросившей его, о страсти, запоздало вспыхнувшей и исковеркавшей его, поведал бы?

А историю, как на фоне непрерывных домашних скандалов, непрекращающейся травли тёщей, он в прогулках по предвечерним душным июньским переулкам, куда убегал, лишь бы не слышать визга истеричной старухи, повстречает давнюю знакомую и переспит с нею? И не скроет сего факта от любимой? Напротив, франтовато козырнёт им.

Важно ли ему это знать?

Спасёт ли его это в дальнейшем?

Смог бы он на сквозняке осеннем ледохода осмыслить твои предостережения?

Твою исповедь…

Ты уверен?

Точно?

А, выложив ему всё, ты остался бы прежним?

Слабо?

Ты, вообще, заморачивался подобными вопросами?

Так, вероятно, и замечательно, что путешествие во времени невозможно? Что ты сделаешь, переместившись лет на 30 в прошлое? Буднично прокатишь на мотоцикле себя маленького, посмотревшись в него, словно в зеркало для героя?

Или?

Детство неизменно таится за нашим левым плечом, и чем быстрее мы от него удаляемся, тем ближе оно к нам. И не удрать из морока по-воровски…

Неуловимая вечность мелькает и исчезает, потревоженная рычащей из немецкого автомобиля какофонической мелодией. И вот, тебе снова сорок пять, у тебя куча болячек, тебе нужно не опоздать на городской автобус и, главное, – ты сомневаешься, был ли двенадцатилетним пацаном, чьими глазами осматривался мгновением ранее. И это досаднее всего. Это гложет, не отпускает, и ты приезжаешь сюда раз за разом, надеясь понять, совершалось ли в действительности то, что ты секунду назад воскресил? И не просто приезжаешь, а ходишь тропками, хожеными им, сидишь на неудобном камне у берега реки, облюбованном им для рыбалки… Скребя душу, сдирая с неё доспехи жизненного опыта, сливаешься с испытанным восприятием окружающего, переписываешь его… Ныряешь в никуда и обновляешься… Вживаешься в него и возрождаешься… Обретаешь утраченный покой, бессмертие…

Не сон ли это? Часто, заснув, мы вникаем в то, о чём прежде не имели и малейшего представления, а умираем от безнадёжности. Узнали и забыли. А вдруг случившееся – не мимолётная иллюзия? И куда же оно пропало? Можно его разглядеть, коснуться? Нет? Но как соединить себя с ребёнком, бегавшим по этим холмам, валявшимся в этой траве—мураве, окунавшимся взглядом в этот неправдоподобный небосвод?

«Ой – ли?» – подчас цепенею я. По этим ли холмам? А где колючие заросли можжевельника, населённые невидимыми сущностями, эльфами, гномами? Заросли милого ломкого почерка, предназначенные для бесконечных игр в прятки.

Они рассыпаются… Вылинявший, облезлый, переплетённый сухостой, перебрасывающийся через гнилой забор мячиком эха…

Да и в этой ли траве мы катались? Почему она некогда притягивала и ласкала, а нынче отталкивает, вынуждая подняться, не принимая.

А небеса? Отчего, долго наблюдая за бескрайним голубым океаном Соляриса, раскинувшимся в вышине, задыхаешься от тревожного жжения в груди? В минувшем он поражал беззаботностью и навевал грёзы.

А сегодня? Он зовёт? Ожидает? Напоминает, что мы скоро сольёмся с ним в одно целое, подкрадёмся к солнцу вон той небольшой серой тучкой?

Поверьте! Если пришло время, я готов стать ей. Выберу облачко посимпатичнее и, дыша тобою в рыжих сумерках, допрыгну до него, оседлаю туман…

Только немедля, не откладывая…

Сейчас и здесь…

А ты?

26

«Опыты по введению различных доз алкоголя подопытным животным в условиях повышенных температур, доказали проявление нарушения адекватного восприятия ими действительности»

Евгений Лукашин. «Учебник ветеринарии»

Я не зря задавался вопросом, чем же ещё обусловливалось положительное отношение Жени к нам с братом, кроме как вполне объяснимым нереализованным чувством отцовства, рано или поздно просыпающимся в каждом мужчине. Дело в том, что одно время он достаточно бодро подбивал клинья к нашей матери. Сватовство начиналось, стоило лишь Жене принять на грудь основательную порцию горячительного.

Почему именно тогда? А очень просто. Обычно Мартынов пребывал в двух состояниях: 1. похмелья и 2. подпития, переходившего в перепитие, сменявшееся похмельем. Да, вот по такому кругу он, преимущественно, и жил, чокаясь в честь прожитого пути. Ну, а, поскольку, бодун к активности не располагает, то подпитие, когда можно горы перепрыгнуть, «переворот лаптя в воздухе» продемонстрировать и море перейти, оказывалось самым подходящим.

Алкоголические ухаживания, конечно, имели прямо противоположный эффект. Однажды слишком раздухарившемуся Жене довелось охладиться, попав под недрогнувшую руку мамы Зои. Она, утомлённая нытьём кавалера, преследовавшего её по пятам, выплеснула на него ведро холодной колодезной воды, принесённой для поливки капусты.

Выронив сырую потухшую сигаретку, он, фыркая, вытер лицо, глянул на промокшие брюки, стряхнул с грязных пяток калоши, плюхнулся на стоящий у дровяника чурбан, и промычал нечленораздельно:

– Э-э-э-э! Т-т-тыы, ч-ч-чего т-т-так? З-з-за ч-что?

Мать презрительно покосилась на сдувшегося ухажёра, мгновение назад ходившего гоголем и отрезала:

– Было б за что, я б тебя поленом. Уяснил? Продрыхнись, «Бальзаминов», надушись одеколоном «Саша» и галстук-бабочку пришпандорь. Тоже мне тут, жених выискался, ёлки—палки.

И, прихватив опустевшую посудину, чуть улыбаясь, отправилась к колодцу. Кочаны просили пить.

Женя не ответил, красноречие его иссякло, он вяло повздыхал, сливаясь с природою, с беспамятством, созерцательно осмысливая произошедшее, и сушась на вечернем слепящем солнышке.

Однако, потерпев поражение, сосед не собирался сдаваться. В жизни он руководствовался принципом: «Если я чего решил, выпью обязательно!», поэтому попытки свои, совершенно бесплодные, не бросил. В конце сентября, совсем одурев от шмурдяка, Мартынов, азартно давя на звонок, принялся рваться к нам в сени «п-п-пагаварить». Отпирать мама не торопилась. Напротив, застращав бузотёра участковым, щёлкнула вторым крючком, и выкрутила пробку в электросчётчике. Воцарилась темнота и тишина, вызвавшая у расходившегося поклонника сначала недоумение, а затем ярость. Матюгаясь заплетающимся языком, не придумав, что бы оригинального предпринять, он сорвал, крепившийся тонкими гвоздиками жёлтый циллиндрик.

Вечер чёрные брови супил, стрелки на часах приближались к одиннадцати, и в сумерках его фортель не заметили. Непорядок матушка обнаружила утром, уходя на работу. Сразу поняв, чья это выходка, она ногой стала стучать в соседнюю дверь. Стучала, не стесняясь, – и порог, и притолока сотрясались от ударов. Наконец, за перегородкой проклюнулось шебаршение, и раздался хриплый мужской голос существа, измученного далеко не «Нарзаном»

– М-м-м, к-к-кто там? М-м-м…

Доносившееся «М-м-м» отчётливо означало – обитателя апартаментов колбасило после вчерашнего, а подлечиться он покуда не успел.

– Открывай, давай, женишок. Разговор есть. Дату свадьбы уточнять будем.

Показался взлохмаченный, опухший и заросший щетиной Женя, держащийся правой рукой за косяк, а левой – за собственную раскалывающуюся черепушку, с наскучившими ей лукавыми новеллами.

– Твои фокусы? – показала мама на огрызок провода.

Буян молчал, виновато кося мутным лиловым взглядом на стенку, накануне отсвечивающую звоночком.

– Короче, слушай. К пяти не отремонтируешь, – я иду в милицию и пишу заявление. Очередные пятнадцать суток получишь. Ясно—понятно?

– Я это… п-п-понятно, с-с-сделаю, – промямлил дебошир.

А мать, спустившись с крыльца и помахивая сумкой, со злым холодком иронии поспешила на завод.

Проспавшись, немного очухавшись, а, скорее всего, и чуток поправившись, Мартынов, помня угрозу соседки и, зная её крутой нрав, нащупал кнопку в кармане серых, клетчатых, давно не стираных штанов, в которых он приходил «п-п-па-а-агаварить», и занялся ремонтом.

Весь процесс наблюдала кормившая кроликов Клавдия Михайловна из квартиры №1, чьё внимание привлекли непонятные манипуляции неугомонного скандалиста у запертого чужого замка.

Всё, вероятно, прошло бы гладко, кабы не один момент, о коем никто не подумал. Жилище стояло пустым, мы с Владленом ушли на уроки, а электричество оставалось не отключено.

Вы не пробовали без перчаток возиться с оголённым кабелем под напряжением 220В? Я – нет, что я, дурак? А Женя попробовал. Голыми, дрожащими с отходняка пальцами.

Шваркнуло его знатно! Он с криком: «…е-е-етить!» слетел со ступенек и врезался в поленницу берёзовых дров, сложенную у веранды, опрокинув кадушку из-под потока и напугав кошку черепаховой масти, постигавшую в жёлобе дзен человечьей поломанной любви и молчания поэта.

Продолжая материться и мотать головой, будто отгоняя кого—то, видимого исключительно ему, Мартынов ускакал к себе.

Вернувшись, и не отметив никаких изменений, мамаша снова начала ломиться в провонявшую водкой, рыбой и табаком комнатушку:

– Эй, «переворот лаптя в воздухе»! Я в ментовку.

Мизантропичный монтёр-ракетчик нарисовался, словно по мановению волшебной палочки и сказал примирительно:

– Т-т-ты хоть… т-т-ток вы-ыруби.

Звонок он вернул на место, исчерпав инцидент с лодкой, разбившейся о постылый быт…

27

«Полёты на воздушном шаре – анахронизм и вчерашний день! Грядёт эра высоких технологий!»

Сайрос Смит. «Популярная механика»

Той же осенью, в октябре, когда начались затяжные туманные дожди, иногда и с редким, сразу таявшим снежком, и разумнее было бы томиться после школы в тёплой квартире за интересной книжкой о капитане Питере Бладе, неудержимая страсть к поиску доморощенных приключений на свою задницу частенько влекла меня к плотине и швыряла в степь заледенелую.

Светловка образует у нашей деревеньки озерцо вытянутой формы, смахивающее очертаниями на расползшуюся печень циррозника. Водоём имеет не естественное происхождение, он создавался в период великих строек, и на его берегу располагалась небольшая электростанция, о которой ныне не дают забыть развалины. Пацанами мы, грошовые игрушки мастеря, излазили их вдоль и поперёк, ползая по поскрипывающему старому катеру с ржавым винтом, лежащему вверх килем в средней секции бывшей станции, и прикидывающемуся выбросившимся на песок гигантским китом, нежным и ранимым, точно польская граница в 1939 г. От собственно помещения почти ничего не осталось за исключением пары—тройки серых капитальных блоков, скрытых деревьями и разросшимся одичавшим кустарником. При желании туда можно попасть до сих пор, т.к. всё это находится в центре села, на территории разворованной в «обильные 2000-е» мебельной фабрики, но останавливает опасность обрушения ветхих строений. На чудом уцелевшем фронтоне читается фигурная дата основания – 1926. Однако не столько руины, источавшие плесневелую жуть и марктвеновскую таинственность, притягивали нас. Манила атмосфера заброшенности и гибельного запустения прежнего величия. Из грунта торчал стылый рожок почтальона и арматура, от сильного ветра с гнилушек перекрытий сыпалась земля и катились мелкие камушки, во впадинах под ногами хлюпала жижа. По прошествии многих лет я жалел, что не удосужился сфотографировать умирающий памятник деревенской истории, впрочем, теперь досадовать поздно.

Современный шлюз, призванный регулировать уровень пруда, построили в «эпоху волюнтаризма и следа от башмака на трибуне ООН», сковав его угрюмыми оглохшими стенами, а за ними, справа, свалив большие куски скальных пород. Левый берег – ниже правого, тоже насыпной, с преобладанием щебня и отдельных сизых булыжников, на треть ушедших в глубину. Забравшись на них, мы забрасывали леску с наживкой в середину потока.

Через дамбу, над ревущим водопадом, явственно видимом земному взору, пролегала избитая грунтовая дорога, поднимающаяся затем в горку. По её краю на протяжении спуска были установлены металлические ограждения и перила из труб. За год до описываемых событий, местный юморист, чудак и алкоголик Гена Краля, вёз в грузовике на фабрику несколько бочек краски. С горы, спускающейся к плотине, он решил промчаться лихо, с ветерком, сигналя, не притормаживая, но на беду, не справился с управлением, скатился с откоса, врезался в парапет, проломил его, и вместе с перевернувшимся автомобилем, рухнул в бездну. Говорят, пьяных Бог хранит. Гена подтвердит, ибо отделался тогда парой царапин на морде небритого лица. Чего нельзя сказать о машине, её, покалеченную, пришлось извлекать со дна подъёмным краном.

За утопленную технику и грубейшее нарушение ПДД Гену арестовали и судили, дав условно «двушку» и обязав возместить убыток. Не знаю, компенсировал ли он стоимость разбитого «ЗИЛа» и утраченных лакокрасочных материалов, но вскоре упомянутый прохиндей угрохал и свой мотоцикл «Урал», опять нисколько не пострадав при аварии. На нём он, шутя, рассекал перед гаишниками в самодельном шлеме, изготовленном из половины выеденного арбуза. Хохмач и сам служил в милиции, пока его не выгнали за пьяную драку с самогонщиком.

Потом Краля, не мысля опомниться, взяться за ум, ещё не раз демонстрировал везение и умение хорошо плавать. Однажды в апреле, едва сошёл прибрежный лёд, Гена на спор плюхнулся в ледяную Светловку, доплыл до льдины, покачивавшейся метрах в двухстах от суши, вылез на неё, попрыгал, крича и размахивая руками, и, будто ни в чём не бывало, вернулся обратно к корешам, выиграв бутылку водки, раскупоренную и распробованную с ужимками и хохотом тут же у сосен, «для сугреву».

Водозабор и река у моста являлись излюбленными местами паломничества заядлых рыбаков. Рыбачили на червя, мотыля, тесто с каплей анисовой настойки; внизу, ближе к шоссе, ночью, рискуя угодить в лапы рыбнадзора, некоторые орудовали сетью, бреднем, саком. Одно время массово кинулись удить с помощью тройников. К урезанному удилищу привязывалась толстая леска с тройным крючком и грузилом и забрасывалась в пену, прямо в бучило, где клокотал водоворот, и периодически резко вздёргивалась. Добыча подцеплялась за брюхо, за бок или жабры, и изуродованная, окровавленная вытаскивалась наверх. Ловить описанным образом, конечно, запрещалось, и практиковалось исключительно при сбросе излишков воды. Фантастически мощная волна, кладя пределы смертному хотенью, увлекала за собой брёвна, затопляла осоку, покачивала валуны, бурлила, бросалась на невозмутимые пятнадцатиметровые преграды, облепленные любителями лёгкой наживы, обдавала их брызгами. Это пугало немногих, – за вечер удавалось натаскать целое ведро достаточно крупных линей, поблёскивающих желтоватой чешуёй, огневой кожурой абажура. Сейчас они в речке не водятся.

Когда открывали шлюзы, от русла следовало держаться подальше. Светловка увеличивалась в полтора раза, превращаясь в злобного неистового дракона, планирующего вниз с пугающей силой и сметающего всё на пути.

В прочие часы Светловка ровна, спокойна и даже переходима вброд. Мы пересекали её не единожды без какой—либо определённой цели, просто из озорства. Закатывали штаны выше колен, балансировали на скользких камнях, а тягучие зелёные водоросли, напоминавшие волосы спившейся русалки, обвивались вокруг наших лодыжек, проникали, щекоча, в сандалии.

Поздней весной неожиданно вздумали укрепить стены, замазать ползущие по ним трещины. К ограде свезли кучу разных строительных конструкций и две стальные балки шириной сорок сантиметров. Оказавшуюся подлиннее перекинули на противоположный берег. Вторую, покороче, уложили криво, она, замерев на полдороге, нависала над рычащей лавиной. Как у нас принято, закончив работы, их бросили на участке, убрав лишь грядущим летом.

К ним—то под сеющей с неба дождевой пылью и понесла меня нелёгкая в недобрый непогожий смурной осенний день, разметавший косицы белокурой Светловки.

28

«Страх воды присущ не всем видам кошек, но имеется у некоторых пород собак»

Николай Глазычев. «Милицейские будни»

У сельских мальчишек переправиться по балке с левой стены на правую, не зацикливаясь на воющей, близкой, вихрящейся, дьявольской бездне, считалось признаком храбрости. Чудилось, если свалишься с вышины в гипнотическое бучило, – ничто не спасёт. Я не помню, чтобы кто—то, сорвавшись, утонул, однако не покидала уверенность: со мной будет именно так, а не иначе. Плавать я не умел и за горькой славой первопроходца не гнался.

Не каждый сходу отваживался на опасную прогулку, а рискнувшие, шествовали с непроницаемыми маскообразными напряжёнными лицами, демонстрируя разинувшим рты соплякам, мол, уж они—то ни капли не боятся, ни прозрачной выси, ни бурлящего водопада. Переходили и Панчо, и Гоша, и Банан, и «ботаник» Алик Светлов. А я – пасовал, высоты страшась неимоверно, и омут, чуя это, шептал, манил, убеждал сигануть в пучину. Не единожды я, передвигаясь на корточках и хватаясь за узкие неласковые края с пузырящейся краской, добирался до середины, трясясь, разворачивался и, сглатывая горечь, не думая ни о чём, шоркая коленками по перхоти ржавчины, волокся обратно. Приходилось, пыхтя, карабкаться отвесным склоном к дороге и по ней перебегать на противоположный берег, а тянуло лечь у явора, у ракитова куста, сжаться в комочек, обиженно расплакаться.

Приятели посмеивались, обзывали «ссыкуном», но преодолеть дрожь в коленях у меня не получалось.

В полыхнувшем рябиной сентябре, набравшись решимости, когда рядом никто не мешался, не хихикал, не тыкал пальцем, я, скрипя зубами, вновь тронул сандалией спящую сталь и сделал шажочек к пропасти. Шлюзы в тот раз не открывали, и Светловка была ленива, добродушна и снисходительна, хотя и притягивала внимание. Кружилась голова. И кашляло, обрываясь, сердце. Шажок за шажком, осмотрительно, размеренно и осторожно, я продвигался вперёд, и незаметно большая часть пути осталась позади. Отступать оказалось поздно, и вскоре я спрыгнул на земную твердь, запнулся за корягу и содрал ладонь. Особой, запоминающейся радости я сперва не испытал, шок от пережитого гасил остальные эмоции. Лишь отдышавшись, я уяснил, дивясь простору и раздолью души несломленной, что, как и прочие, прошёл безрассудный тест.

По—прежнему содрогаясь от испуга, я ещё и ещё, становился, закусив губу и сжав кулаки, на холодную и мокрую металлическую площадку, задерживал дыхание. С возрастом я в значительной мере излечился от акрофобии, а вместе с ней пропало и желание выкидывать неоправданные фортели, кого—то в чём—то убеждая. Совершать отчаянные поступки стоит, доказывая нечто – себе, не посторонним. Наши фобии существуют, пока существуем мы, умение заглушить страх не гарантирует полного избавления от него. Оно позволяет поверить: ты – крепче, а, следовательно, в критический момент оттолкнёшь слабость, свернёшь ей шею. Мужество – не бесстрашие, а способность трансформировать архаичные комплексы неполноценности в силу.

Добежав до дамбы, я не воспользовался ненадёжной переправой, ибо замыслил совершенно другое. Мне хотелось наловить медлительных пучеглазых раков, приобщившись к страсти проходящего года. Усачей тем незабвенным летом волокли с пруда, выуживая целыми выводками. Я предвкушал, что играючи наберу и по аллее, устеленной шкурой тигровою, принесу пяток хвостатых, чем удивлю маму, друзей. Судачили: зверюги прячутся меж валунов. Опытные и везучие, вытаскивая добычу на свет божий, бросали её в кастрюле, разводя костёр прямо на камнях. Пищей огню служили притащенные сверху старые сухие черёмуховые, тополиные и яблоневые ветки, расколотые ящики из-под фруктов, щепки и поленья, тайно позаимствованные у калиток беззаботных пасторальных домишек неподалёку. Выеденные панцири, клешни, выбрасывались тут же и похрустывали под подошвами. Порой попадались трупы странных, сероватых, с белым брюшком, продолговатых рыбин, и, мечась, замирал звук помятой трубы. Они походили на недоразвитых змеёнышей, слыли ядовитыми, на жарёху не годились и, вытряхивались из сака на прибрежную щебёнку, где корчились, безуспешно пытаясь доползти до спасительного гремящего потока. Среди прочего ужаса, про кошмарных злобных обитателей глубины ходила байка, будто они вцепляются зубами в обнажённую человеческую голень и высасывают кровь. Пацаны подозрительных тварей опасались и, видя извивающееся тельце, целили в него безжалостным гранитом, стремясь добить. Разумеется, угорь абсолютно безобиден, но тогда я обходил их, пусть мёртвых, раздавленных и нагих, за метр.

И вот, очутившись у реки, я улёгся животом на плиты, сразу намочив и замарав единственную выходную ветровку и брюки. Закатав рукав, я пошарил под первой глыбой, под второй, под третьей. В сапог неведомым образом просочилась до дрожи противная вода, мне пришлось его снимать, вздыхая, засучивать и отжимать трико. И ничего, ни намёка на раков!

Даже рыбаков, взмахивающих изредка длинными бамбуковыми удилищами, в описываемый промозглый день на плотине не наблюдалось. В неясной дымке, в колыбели русской скорби, под тополями, у чьего—то подкрадывающегося к осоке огорода, маячила непонятная одинокая фигурка. Знай я, кто это, наверное, не задержался бы долго на валуне, отдыхая и болтая ногами.

Поднявшись, отряхнувшись и спустившись ниже по течению, я повторил заход. Но и он не дал эффекта.

Куртка пропиталась влагой, стало совсем неуютно и зябко. Запястья полиловели, я подышал на них и вытер о штаны. Запах водорослей, смешиваясь с вонью мочи, гниющей рыбы и сгоревших досок, вызывал тошноту.

Вконец отчаявшись, я собрался было перебраться чуть дальше, и вдруг у меня за спиной раздалось:

– Чё, раков ищешь?

На полузасыпанном глиной бревне, стоял Колька Налим, деревенский пятнадцатилетний уркаган, худой и высокий, с желтоватой прыщавой мордашкой, редкими тараканьими бровями, пушком усиков, куривший папиросы и пивший вино, картинно сплёвывавший табачные крошки, постоянный клиент детской комнаты милиции. С ним не справлялись, ни мать, чередовавшая мужиков с пьянками, ни завучи. Инспектор по делам несовершеннолетних говаривала Налиму: каким бы скользким он ни притворялся, непременно загремит под фанфары в колонию. Прогнозы её, на платье тёмное надетые, в итоге сбылись.

Колька часами торчал на берегу, не брезговал мелкой костлявой рыбёшкой, варя из неё уху, прикармливая невзрачную серую кошку. Ребята моих лет Налима побаивались, он запросто отбирал червей, снасти, а сопротивлявшимся с наслаждением отвешивал подзатыльник.