СВОБОДНА! Записки Степной Волчицы

Господи, опять меня снесло на какой-то анализ. Образование помогает в жизни, но портит характер. Возвращаюсь к фактам. Со слов тетки я составила для себя полное представление о ее, дачницы, образе жизни. Убеждена, она придерживалась его в течение многих лет, не исключая периода супружеской жизни. Женщиной она была закоренело книжной, «умственной». После бессонных ночей, многочасового стучания на ноутбуке, залеживалась в постели далеко за полдень. Потом накидывала халат, совала ноги в тапки и первым делом отправлялась за калитку покурить. Затем на кухню готовить кофе. На тумбочке появилась тарелка, в которой содержалась груда облаток с таблетками. В основном, снотворное и успокаивающее. Пара пузырьков с пустырником и валокордином. Повсюду банановая и апельсиновая кожура. Несколько опустошенных и полных коробок с шоколадными батончиками типа «Марс». Надо полагать, шоколад был одной из ее слабостей, с которой она безуспешно сражалась. Долго крепилась, а затем бросалась поедать его с виноватой улыбкой: «У нас и дома никогда ничего сладкое не залеживается, шоколад – витамин счастья…»

Счастье – оно у нее безусловно было в ужасном дефиците. Кашель кашлем, но по ее ширококостной комплекции было заметно, что жареный петух ее еще по-настоящему в маковку не клевал, что она от природы двужильная. Рак, туберкулез, малокровие были для нее пока что явно ничего не значащими абстракциями. Несколько распотрошенных блоков с женскими сигаретками – на подоконнике и на столе рядом с ноутбуком. Очевидно, необходимость воздерживаться от курения в доме было для нее колоссальным неудобством, но, надо отдать ей должное, она ни разу не поддалась искушению, не прибегла к такой характерной для большинства курильщиков унизительной партизанщине – курению тайком у раскрытого окна, в кулак и так далее. При этом бесконечно твердила, что со дня на день намерена избавиться от дурной привычки, что существенно сократила потребление сигарет, максимум несколько штук в день. Глупое и ничтожное поведение. Женщина должна благоухать, заботиться о своем здоровье, которое по большому счету (за исключением денег) – единственный надежный источник радостей и наслаждений. В данном случае сочувствия она у меня не вызывала никакого, поскольку я сама не курю и не люблю этих заядлых курильщиц, которые и мужиков себе вынуждены выбирать желто-серых, как старые газеты, прокуренных до печенок. Какой пример детям, я уж и не говорю.

Не большей упорядоченностью, чем сон и работа, отличался также ее режим в смысле еды и питья. Частенько она вообще не выходила из дома, не потребляя ничего, кроме кофе да своих шоколадных батончиков (вежливо, но твердо отвергая теткины приглашения на борщ, щи или котлетки). Потом, словно по окончании какого-то неведомого поста, набрасывалась и на борщ, и на щи, – при этом притаскивая из ближайшего местного супермаркета полные сумки всякой безалаберной снеди и гастрономических прихотей – как то: элегантные пирожные, свежевыжатые соки, консервированные каракатицы, селедка в экзотических соусах, пельмени, пицца и даже замороженная картошка-фри. Последняя (то есть картошка-фри) возмущала мою тетку до крайности. Как можно швырять на такое баловство деньги, которых у ее постоялицы, явно не было в избытке! «Идиотство!» – в сердцах восклицала тетка, а Александра Степанова только смеялась.

С разрешения тетки, стены светелки оказались украшены несколькими вырезанными из старых журналов фотографиями каких-то малоизвестных поэтов и поэтесс, а также репродукцией картины кого-то из добротных реалистов – русская деревня: изба, мужик с вилами, разгребающий навоз, баба с коромыслом, румяные дети с кружками, хлебающие молоко. Семейная идиллия. Довольно странный выбор картины, учитывая сугубо городское происхождение Александры Степановой.

Еще запомнилась одна наша более или менее доверительная встреча. Однажды я приехала по просьбе тетки, которой нужно было отлучиться в Москву, но которая не хотела оставлять постоялицу в доме одну. Вовсе не от недоверия или что-нибудь в этом роде, а исключительно беспокоясь, как бы с ней не случилась какой-нибудь неприятность. Вероятно, в отличие от меня, тетка уже начала подмечать в ее поведении кое-какие действительно тревожные симптомы.

Я приехала под вечер. Лето в том году выдалось чудесное: каждый день – райский. Александра Степанова сидела на крылечке, по-простому, прямо на ступеньках. Даже без сигареты. Мрачная, как на похоронах. Издалека меня уколола какая-то тревога, но, подойдя ближе, я увидела, что она уже заметила меня и заулыбалась со всей возможной жизнерадостностью, явно пытаясь скрыть свое истинное настроение, не желая омрачать своим видом этот замечательный вечер. Налив себе минералки, я уселась рядом в шезлонге, в то время как Степная Волчица продолжала сидеть на ступеньках. Опять-таки, меня удивляла эта странная тяга к опрощенности, чисто деревенские замашки – в ней, до мозга костей городской жительницы, даже интеллектуалки, англофилки. Любовь к стирке вручную, мытье полов с ведром и тряпкой. Теперь вот сиденье на крылечке, вместо шезлонга. Объяснение этому я нашла только гораздо позднее – в ее записках.

Она тряхнула свежеокрашенными волосами.

– Как тебе?

– Гораздо лучше, – кивнула я.

Высветлив волосы, она действительно помолодела лет на десять. Я также обратила внимание, что сегодня на ней не было ни обтрепанных треников, ни затрапезной футболки. Надела довольно приличное и дорогое платье, весьма игривое, с разрезами в самых неожиданных местах. Более того, привела в порядок ногти, подкрасилась. В общем, явно решила прибавить сексапила.

– Как настроение? – поинтересовалась я.

– Вот, сижу, как в волшебной сказке, – ответила она, обводя рукой крыльцо и палисадник. – Жду: может, случиться что-нибудь чудесное…

– Например?

– Не знаю. Просто подумала, как хорошо сидеть женщине на крылечке такого славного, уютного дома… Смотреть на дорогу…

Я молчала, а она продолжала:

– Наверное, я уже впадаю в старческую сентиментальность. Маразм.

– Нет, что вы! – успокоила я ее.

– Ничего, ничего. Я действительно не такая уж молоденькая… – Да уж, подумала я. – А все-таки здесь такие чудесные места! Все пропитано порядком, духом счастливой семейной жизни, которая продолжалась много лет, нашла свое отражение в каждой трещинке и гвоздике. Эта яблоня и этот куст жасмина помнят, сколько любви, нежных слов, родного, доброго отношения наполняло жизнь здешних обитателей…

– Может, не так уж и много… А впрочем, может быть.

– Вот-вот!.. Это всё здесь! Здесь! Поэтому я грежу, что всё это, может быть, реальность. Женщина сидит на крылечке в лучах красного солнышка, смотрит на дорогу…

– По которой ей навстречу топает ее любимый мужчина? – улыбнулась я.

Она посмотрела на меня таким взглядом, что я невольно вздрогнула: столько в ее взгляде было мольбы не разрушать этот чудесный образ, не иронизировать. Не так уж трудно было догадаться, что этот образ не случайные слова, что он был ей чрезвычайно дорог. Тоска – по тому, что безвозвратно потеряно? Надежда – несмотря ни на что?

Мы немножко помолчали.

– Ты работаешь в большой фирме, – продолжала она. – Бухгалтерия, бизнес. Для меня это – китайская грамота. Ты молоденькая, независимая, красавица. Водишь машину. У тебя множество знакомых, мужчины, женщины. А я живу, словно устрица, всю жизнь в своей раковине. Только теперь эта раковина обветшала, стала похожа на прохудившуюся скорлупу… Я думаю, я пишу, я надеюсь. Я вожу пальцем по песку, а вода волна за волной смывает все мои мечты…

Что она хотела этим сказать?

Снова придя в преувеличенно сентиментальное, до смешного благоговейное состояние, она принялась восторгаться самыми обычными пустяками: то цветом моей сумочки, то формой помады, фальшивой татушки, цепочкой на щиколотке, лаком с блестками или булавкой-алмазиком в моем проколотом пупке. Снова я напрягалась, не зная, действительно ли она такая наивная, а может быть, считает меня бездушной современной особой, не имеющей понятия о поэзии и музыке. Да и не желающей иметь… С другой стороны, сейчас и старушки прекрасно прокалывают пупки, красятся перьями. Почему же она вела себя так, словно ей напрочь был заказан вход в наш веселый и блистающий женский мирок, и единственное, что ей оставалось – заглядывать в щелочку?

– Да-а, я – настоящая Степная Волчица, – сказала она, еще немного помолчав. – Мои детеныши-волчата выросли, им больше не нужны мои сосцы, к тому же давно иссохшие. А мой супруг-волк, вопреки всем легендам, его же собственным заверениям о волчьей преданности и нерушимости волчих пар, давно сбежал, возненавидев нашу старую уютную нору, влекомый одним лишь биологическим инстинктом покрыть побольше других женских особей. Другая нора и другая волчица стала для него родной…

Ах, как меня раздражала эта ее глупая, высокопарная манера выражаться!

Искупавшись на озере и приняв душ, я вошла на веранду и застала ее перед включенным телевизором. Меня очень удивило, что она коротает время за легкомысленной молодежной попсой. Впрочем, ее взгляд был уперт в пол, а выражение лица холодное, совершенно безучастное. Я бы даже сказала: отрешенно-сиротское. Через некоторое время стали крутить старую рок-музыку. Размеренные, печальные аккорды или истошная рок-н-рольная горячка – эта музыка отцов казалась мне ренегатски-однообразной и старомодно-унылой. На какие-то мгновения ее лицо ожило, осветилось каким-то мечтательно-счастливым светом, но потом снова осунулось и заледенело, превратившись в старую обрюзгшую (и брюзгливую) маску. О чем она думала в этот момент? Потом снова стали крутить попсу.

– Тебе нравится? – неожиданно поинтересовалась она, когда на экране с пронзительным писком, завертелись две юные ведьмочки-лесбияночки.

– Нормально, – кивнула я, пожав плечами, не понимая, что она хочет от меня услышать. Честно говоря, мне и в голову не приходило задумываться о моем отношении к музыкальному видео, а тем более, как-то его анализировать.

– То есть тебе это кажется нормальным… – едва заметно улыбнулась она своей жалкой улыбочкой, но в тоне ее было то, что так часто меня уязвляло: этот оттенок всепрощения, это желание со всем примириться, даже с тем, что казалось ей глупым и недостойным, а на самом деле не заслуживало того, чтобы вообще обращать внимание. «Уж не зануда ли она?» – подумалось мне тогда.

Поднявшись зачем-то в тот вечер к Александре Степановой, я увидела на экране ее ноутбука в качестве заставки фотографию необычайно симпатичного молодого человека.

– Это ваш сын? – поинтересовалась я.

– О, нет! О, нет! – поспешно пробормотала она, смущенно замахав на меня руками.

А еще через пару недель, проезжая через переезд мимо дачной железнодорожной платформы, я увидела нашу Степную Волчицу под руку с этим самым молодым человеком с фотографии. Несмотря на изрядное расстояние, я сумела отлично рассмотреть, что в жизни молодой человек еще симпатичнее. Александру Степанову было не узнать: до того оживленной, беззаботно болтающей дамочкой она мне показалась. Судя по тому, как нежно он держал ее под руку, они явно были «сладкой» парочкой. Я была заинтригована до глубины души: у нашей отшельницы и зануды такой молодой, сексапильный кавалер?! Кстати, в тот день, она всю ночь где-то пропадала и явилась домой только под утро. Я нарочно вышла ей навстречу – будто попить водички. Впрочем, расспросить у нее о нем у меня не хватило духу. Теперь она вовсе не выглядела оживленной и счастливой, как днем на платформе. Наоборот, жутко печальной и унылой. Мы вежливо и сухо поздоровались, словно это не был предрассветный час. Александра Степанова поднялась к себе в светелку. Потом я долго слышала, что она не спит – все вышагивает взад-вперед по комнате, только раз или два что-то коротко выстучав на ноутбуке.

Чего не знаю, того не знаю. Не буду строить о ее личной жизни никаких предположений.

Как рассказала тетка, после этого она почти целую неделю снова провела в глухом затворе, выходила только покурить у калитки. «Глядя на нее, – говорила тетка, – у меня сердце кровью обливается! Пропащий она человек!»

Как бы то ни было, для меня совершенно ясно одно – она жила раздвоенной жизнью. Может быть, с зарождающимся климактерическим помешательством. Свою неврастению она нисколько не скрывала, все в ней говорило о том, что, несмотря ни на что, она вынашивает и укрепляет мысль о самоубийстве. Однако не думаю, что она все-таки покончила с собой – ведь раз или два она посещала с теткой нашу местную церковь и очень серьезно молилась. Нет, не думаю. Но с тех пор, как она неожиданно исчезла (даже не прожив всего оплаченного времени), мы больше ничего о ней не слышали. Она оставила записку, в которой писала, что необыкновенно нам признательна, что мы приютили ее в трудный момент, что она нас полюбила всем сердцем. Незадолго до исчезновения, она спросила, есть ли у меня электронный адрес. Я продиктовала. А через некоторое время я вдруг получила по электронной почте ее записки. Что с ними делать, зачем она прислала их мне – Бог ее знает.

Хотя я уверена, что Александра Степанова не из тех людей, что способны сознательно лгать, однако ее записки показались мне, мягко говоря, фантастическими. Просто не могу представить ее в подобных ситуациях!

Судя по всему, описываемые события происходили в последнее время – во время проживания ее у нас. Задним числом я действительно нахожу определенные совпадения – периоды тяжелых депрессий (когда она изводила себя одиночеством и постами), перемежавшимися со светлыми, почти безмятежными состояниями.

Если не самоубийство, то где она теперь? По-прежнему ли снимает где-то угол, или восстановила отношения со своими близкими?

Теперь, кажется, я даже жалею, что не потрудилась узнать ее поближе. Она была замечательной слушательницей, с ней я разбалтывалась, как никогда ни с кем. Вместо того чтобы расспросить ее, рассказывала о себе. Ее образ, довольно смутный, я могу едва восстановить в своем воображении, но по ночам, во сне она почему-то довольно часто является мне. Даже по прошествии порядочного времени я чувствую, что не освободилась от нее, что ее образ лежит на моей душе каким-то бременем, самим фактом своего существования. Или даже, при всей своей странности, отзывается в моей душе какой-то тревожно-родственной нотой.

Я не она. Я живу совершенно другой жизнью. И своих забот у меня, как говорится, полон рот. Но знакомство с ней поселило в моей душе какую-то тревогу, как будто когда-нибудь в будущем мне предстоит понять, пережить нечто подобное.

Что касается самих записок, будь они одной интеллектуально-литературной игрой, да еще продуктом не совсем здоровой психики, я бы, конечно, вообще не стала их читать. Несмотря на пресловутое женское любопытство, на самом деле нам, женщинам, претит всё диковинное и странное – напрягает, лишает чувства уверенности… Если уж приключения – то со всем комфортом, защищенностью, когда «все включено». Однако, как мне теперь кажется, в записках Степной Волчицы содержится ключ к пониманию того, почему так много наших сестер в один прекрасный день проваливаются в ад одиночества, не в состоянии ничего противопоставить мужскому эгоизму и предательству.

Что касается самих записок, будь они одной интеллектуально-литературной игрой, да еще продуктом не совсем здоровой психики, я бы, конечно, вообще не стала их читать. Несмотря на пресловутое женское любопытство, на самом деле нам, женщинам, претит всё диковинное и странное – напрягает, лишает чувства уверенности… Если уж приключения – то со всем комфортом, защищенностью, когда «все включено». Однако, как мне теперь кажется, в записках Степной Волчицы содержится ключ к пониманию того, почему так много наших сестер в один прекрасный день проваливаются в ад одиночества, не в состоянии ничего противопоставить мужскому эгоизму и предательству.

Записки Александры Степановой

только для брошенных жен

1

Никто не поверит в такие совпадения, да я бы и сама не поверила, – поэтому с самого начала я твердо сказала себе: это будет что-то вроде рукоделия. Иголочкой, ниточкой, штоп-штоп. Вполне женское занятие – вышивать гладью по канве, по какому-нибудь готовому, классическому узору, к тому же, начертанному мастерской, сильной, не делающей промахов, рукой мужчины. Один знакомый литератор уверял, что исключительно удовольствия ради Толстой переписывал Чехова, а Чехов Толстого. И, естественно, оба считали, что их вариант лучший. Мне до них, как до звезд.

День прошел – и слава Богу. Женщины – большие искусницы убивать время, но у меня даже это получается плохо. Я живу одномерно, боязливо. Несколько часов переводила, потом пробовала читать. Потом размышляла, стоит ли позвонить детям, маме. Потом меня настигла головная боль. Не долго думая, я убила боль патентованным американским средством, бесконечно мелькающим в телерекламах. Шипучая таблетка завертелась в стеклянном стакане. Я так себе это и представила: каленая стрела со свистом пронзает эту мерзкую медузу, присосавшуюся к моему виску, точно в цель. Я мысленно рассмеялась: ах, если бы все проблемы решались так просто! После этого приняла холодный душ. Буду умницей, как советуют знающие люди, позабочусь о форме. Потом я покурила и проверила электронную почту. Похоже, на ближайшие пару месяцев работой я обеспечена. Конечно, приходится трудиться за сущие гроши, но выбора никакого. Раньше переадресовывала всю денежную работу ему – в надежде, что он будет высылать нам деньги, но денег так и не увидела. К тому же, без моей подстраховки он работал неохотно, неряшливо и в конце концов распугал всех лучших заказчиков. Как-то, взвинтив себя, я спросила его в лоб, собирается ли он давать нам что-нибудь. «У меня нет денег», – резко сказал он. И глаза у него стали злые. Денег нет. Работы нет. Машину чинить надо. Новая семья. За все время подарил сыну мобильник, а еще немного погодя – игровую приставку. Лучше бы зимние ботинки ребенку купил. Вечером, оглядываясь на прожитый день, я увидела, что снова не произошло ничего хорошего. Если не считать того, что я еще жива. Впрочем, последнее легко исправить: сколько стареющих женщин, не рассчитав суточную дозу транквилизаторов и снотворного, просто не просыпаются утром! Тихий, почти естественный уход.

Не думаю, что самый несчастный нищий и калека, согласился бы поменяться со мной местами. А если бы согласился, то уже через пару дней запросился на прежнее «место» или наложил на себя руки. Мигрень, каторжная работа – с этим я кое-как свыклась. Но вот с чем никогда не смогу свыкнуться – это с мыслью о том, что после восемнадцати лет счастливой семейной жизни он в одно мгновение бросил меня и двух наших детей и ушел к маленькой, гадкой колдунье! Пусть даже не колдунье, и не гадкой. Пусть к талантливой, даже более талантливой, чем я поэтессе. Вдобавок, дважды разведенной, и, по слухам, жалкой нимфоманке. И таки еврейке. А стоит мне позвонить кому-нибудь из общих знакомых, как тут же передают новые подробности – о том, как он счастлив с этой женщиной. Бедняга! Это, восклицают, похоже на ритуальное убийство. Или покупаю в киоске свежий номер «Литературки» – а там ее талантливые стихи, сочащиеся мерзкими подробностями, которые я с жадностью проглатываю, а потом корчусь от ревности и боли. И так далее.

Я ненормальная. Я сажусь вечером на крылечко этого прекрасного уютного дома, где столько поколений жили счастливой семейной жизнью, смотрю на солнышко, травку, птичек. Тропинка купается в горячих солнечных лучах. Еще немного – и стихи… Я представляю себе, что он одумался и, разыскав мой адрес, приехал, и сейчас идет мне навстречу, а я такая родная, спокойная, счастливая жду его на крылечке… Увы, по тропинке никто не идет, или идет кто угодно, но только не он. А я – не родная, не спокойная, не счастливая. В одно мгновение все вокруг меркнет и чахнет – и чудесный летний вечер, и пенье птичек, и цветы. Мне остается одно: снова глушить себя работой, таблетками, среди бессонной ночи выстукивать на ноутбуке стихотворные строчки, которые выходят чернее и страшнее, чем сама ночь. А с первым лучом солнца я зажмуриваю глаза и бросаюсь лицом в подушку. Мрак ночи стремительно несется сквозь меня. Сердце колотится. Меня обжигает ужас. Не знаю, сколько продлится эта мука. Кое-как засыпаю.

Мне снится, как зверски я ненавижу моего милого дурака. Ведь он действительно дурак, если повел себя подобным образом. Кроме него, это всем очевидно. Если бы он имел хоть немного сердца, если бы пришел ко мне, то нашел бы во мне горячую, страстную женщину, готовую искупить все свои прошлые ошибки и глупости. Мы бы обнялись и не размыкали объятий до самой смерти.

Честно говоря, когда я просыпаюсь на следующий день, я не уверена, движется ли время вообще. Неужели опять все повторится? Такое ощущение, что я застряла во вчера. То же кофе, те же стихи.

Тогда я иду на ухищрение. Я одеваюсь попроще, по-дачному, беру кошелек и отправляюсь на станционный рынок. Побалую себя чем-нибудь самым-самым – сочным и вкусным. Только ни в коем случае не торопиться. Наоборот, как можно вальяжнее и беззаботнее спускаюсь на веранду, здороваюсь с хозяйкой, которая варит варенье из крыжовника и смотрит мыльный сериал. Терпеливо выслушаю все ее охи и ахи, смиренно и безоговорочно соглашаюсь, что вести такой образ жизни, какой веду я, – недопустимо и преступно. Хозяйка довольно одинокая, но счастливая женщина. Вырастила детей, похоронила мужа. Живет-поживает в своем гнездышке, как у Бога за пазухой, окруженная призраками счастливых времен. Рано ложится и рано встает. По воскресеньям даже ходит в церковь. Хотя просить Бога не о чем. Остается лишь благодарить. Все вокруг утешает ее и умиляет. Вот – салфетка, которую она собственноручно связала и подарила мужу на их серебряную свадьбу, а вот – хрустальная ваза, которую он подарил ей на пятидесятилетие. Я салфеток не вяжу, хотя и пыталась, а вазу мне уж никто не подарит. Зато я обожаю впитывать светлую ауру этого счастливого дома. Тишина, порядок, уют, чистота. Моя измученная, темная душа на мгновение озаряется светом чужого счастья. Хозяйка уверяет, что ее супруг изменял ей по меньшей мере одиннадцать раз, но я лишь снисходительно улыбаюсь: зато он умер у нее на руках, от обширного инфаркта, после сытного ужина с непременной рюмкой водки, она закрыла ему глаза и, вопреки современным нравам, сама обмыла, одела для похорон. Я бы тоже обмыла и одела моего… В конце концов, он знает, я чистосердечно уверяла его, что, если он вернется ко мне совсем, мое сердце для него всегда открыто.

Наговорившись с хозяйкой, выспросив у нее рецепт ее варенья, я выхожу из дома и иду по тропинке к калитке. По пути я наклоняюсь, чтобы поцеловать каждый цветочек, улыбающийся мне навстречу. Вот мои милые настурции и флоксы. А вот – восхитительные гладиолусы. Жужжат пчелки, шелестят крылышками стрекозки. За калиткой поспешно закуриваю. Еще одно мимолетное мгновение обманного счастья. А обманное счастье – всегда саморазрушение. Пусть так.

Вот, что я поняла: больше всего мне бы не хотелось нагонять на окружающих своим кислым видом черную тоску. Поэтому, последовав примеру милых садовых цветов, я внутреннее подтягиваюсь и заставляю себя улыбаться жизнерадостно и энергично. День чрезвычайно жаркий. Ах, как я обожала в детстве такие летние дачные дни, когда нет и помина о промозглых зимних туманах! Летняя истома тихо кипит в крови, как варенье. Все вокруг наполнено музыкой и поэзией. И предчувствием любви. Теперь мне кажется, что таким же счастьем были полны все восемнадцать лет моей безоблачной семейной жизни с мужем, таким цельным и целеустремленным корневым человеком. Его, уже окончившего институт, только что вытурили из общежития, а он с мессианской энергией читал свои стихи о защите зеленых насаждений в Нечерноземье. Потом попросился у нас переночевать. Хотя бы на матрасике под столом на кухне. Не сомневаясь ни единой секунды, я пришла и отдалась ему в ту же ночь, а через неделю мы подали заявление в загс. Любовь! Я и сейчас ни о чем не жалею. Он был рыжим до медного отлива, все смеялся, рассказывая, что в родной деревне их фамилию дразнили «жидами красноглазыми». Но, осев в столице, почему-то прослыл антисемитом. Имея странное стремление время от времени, «надраться до чертиков», нес в такие загульные моменты всякий вздор. Еврею-то не дано развернуться разудалым ухарем. Ухарем может развернуться только антисемит. Вдобавок, он дотошно изучал корни происхождения народов и народностей. Не хочу вспоминать дурного. Увы, у него с первого дня не заладилось с моим отцом (типичная ситуация – два медведя в одной берлоге, к тому же, старый медведь сильно попивал и совершенно не терпел возражений). А детей надо было вывозить на природу. Поэтому молодой медведь почти задаром купил в дальней северной деревеньке избушку на курьих ножках (надо признать, в немалой степени в «пику» старому медведю, который от этого, понятно, только еще больше осатанел). От и до отремонтировал хибару, завел грядки, купил косу, подержанный автомобильчик. Дружно и весело зажили мы в нашей деревеньке, считая ее своим «наследственным» родовым гнездом. Если война, говорил муж, углублю погреб, устрою бункер: спа-а-семся! Господи, как мы все влюбились в запах сена, навоза, рыбьей чешуи, сушеных грибов! Дети росли на одном парном молоке и солнце, а родители, счастливые и целеустремленные, в поте лица зарабатывали хлеб. А сколько мы переговорили в той нашей милой деревеньке, сидя на солнечном крылечке! Муж пустился изучать мыслителей и философов, обещая написать когда-нибудь гениальную книгу и заработать миллион долларов. В перерывах между мыслителями помогал мне с переводами, набрасываясь на работу, как безумный, не зная ни дня, ни ночи. Мы читали друг другу стихи. Необычайно красиво он расписывал, между прочим, о том, что супружеская пара волков отличается абсолютной верностью и никогда не расстается. Я же написала рассказ-притчу о верных супругах, об их трудной жизни среди жарких сыпучих песков. От том, как, состарясь, супруги заранее вырыли себе в этих песках могилу, сколотили особую двуспальную домовину, а когда пришел последний час улеглись в нее, обнявшись, позволив пескам медленно засыпать их, пока от могилы не осталось и следа… Очень красивый и поэтичный рассказ, но муж вдруг напрямик рубанул, что рассказ ему не понравился, мрачно задумался, даже лицом почернел. Бог с ними с песками, успокаивала я его. Как-нибудь перебьемся, ты только пиши свою великую книгу! Но книгу он почему-то никак не писал. Лишь громоздил друг на друга тетрадки с заметками, называя их компостной кучей, – в том смысле, что, перебродив и перегнив, эта куча превратится в благодатную почву, из которой и произрастет нечто эпохальное. А я по-прежнему была наполнена поэзией! Прямо среди ночи начинала говорить стихами – о центре мирозданья, о нем, моем единственном и великом, о наших детях и себе самой, тихой сидящей на солнечном крылечке, погруженной в вечное летнее счастье. Иногда в нашей московской квартире я садилась за старенькое бабушкино пианино, брала несколько битловских аккордов. И будто открывала еще какая-то дверка. Жаль только, что он не понимал и не любил «Битлз». В такие минуты я чувствовала себя перед ним почти грешницей. Бережно и тайно хранила мои щемяще-печальные девичьи воспоминания о первой несчастной любви с богемным художником, к тому же битломаном, который, как я теперь понимаю, и переспал-то со мной лишь наполовину, а то и на одну четверть, но из-за которого (когда он меня бросил) я впала в жестокую депрессию и едва не отравилась снотворным. Он уверял, что я подсознательно боготворю Леннона. Кстати, совсем недавно я слышала о моем художнике. (Впрочем, с какой стати «моем»?? ) Он неплохо раскрутился в области интимного дизайна, его квартира-студия забита битловскими раритетами, а жена – надменная монголоидная бабенка…