В тени креста

А Берсень повернул на дорогу к кремлю. Старый монах, что шёл рядом с конём, удерживаемый за шиворот Ивановой рукой, начал скулить.

– Пустил бы ты меня боярин…, ой тяжко мне…, ой не могу идти дале….

– Что же ты стонешь, монаше? Чай не в застенок – на подворье храмовое тебя веду, вроде как дом твой там? Али не так?

– Дом…, как же…. Темница моя там, а не дом, – хмуро буркнул старик.

– А вот грекам, небось, ты так не сказывал? Али думал, я тебя не признаю? Ну… сказывай? Служишь им?

Иван остановил коня, монах отдышался и поднял свои гноящиеся глазницы к боярину.

– На что я тебе? Какие греки, не ведаю я ничего….

– Не ведаешь?! А ну, идём сейчас на подворье, всё расскажешь.

– Ой, не губи родненький…, – по-бабьи взвыл старик. – ведь коли сдашь меня Михаилу – замкнут в узилище и там жилы вытянут. Не служил я никаким грекам, един раз, ко мне пристал какой-то молодец, да и то разговора у нас не вышло.

– А об чём он тебя спрашивал? – свесившись с седла спросил Берсень.

– Дык о том, мол, служу я в обители али нет….

– А зачем энто ему было нужно? – продолжил напирать боярин.

– Не ведаю…, вот те крест не ведаю-у, – мелко трясясь, перекрестился монах.

Иван Беклемишев стрельнул глазами на испуганного деда и замер в нерешительности.

Заметив это, монах обнял боярина за сапог.

– Отпустил бы ты мени, а? Я правду реку про греков. Но может, я, когда тебе в чём-то другом пригожусь?

– Чем же ты мне пригодишься, седая голова? – более миролюбивым тоном спросил Берсень, ему почему-то стало жалко этого старика.

– Кто знает боярин, пути господни неисповедимы, я же в сём храме с измальства живу, может, чего для тебя нужного узнаю? – старик склонил голову на бок и лукаво ухмыльнулся. – Ты, только дай мне знать, чего надобно, а я уж расстараюсь…

Берсень на мгновение задумался: «Почему он так молвит? А может…, и ведает чего?», – мелькнуло у него в голове.

– Вот значится, как…, – качнулся в седле Иван, – ежели я сейчас тебя отпущаю, ты мне за это послужишь?

– Послужу-послужу, что хошь сделаю, – закивал головой монах.

– Что ж. Можа, я бы тебя. Но есть ли вера гласу такого, как ты?

– Да ты уж верь, не прогадаешь, боярин, Христом-богом молю!

– Ну, коли так, то слушай мой тебе первый наказ: – узнаешь, куда забрали сидельца, что был в храмовом подвале на цепи….

– Дык это…, коего из них, тама народа тьма перебывало, – растерянно спросил монах.

– Того, к кому Силантий приходил, – пояснил Берсень.

– Силантий, Силантий…, – несколько раз проговорил под нос старик, тряхнул головой пытаясь вспомнить. – Ты вот что, боярин, сегодня приходи после вечери к бабке-Андронихе, что за кузнечной слободой у леса живёт, а я всё к тому сроку сведаю, вот тебе крест, разузнаю, – звякнув веригами, перекрестился монах.

– Ты что же это богу служишь, а по бабкам ходишь, – с усмешкой спросил Берсень.

– Травница она, очи мои лечит, – пробурчал старик, – да, и чужих никого у неё не быват.

– Ой, старче, гляди, не подведи меня, я ж, теперича, за тобой пригляжу, коли обманешь – во…, – Берсень погрозил монаху кулаком.

– Не обману, боярин, истинный крест не обману, – закрестился старик.

– Что ж поверю тебе на первый случай, ступай, – Иван махнул рукой и ударил пятками в конские бока. Конь резво взял с места, а старый монах остался стоять на дороге.

* * *

Весь день Московская великая княгиня – государыня всея Руси и земли Новгородской, и Псковской, и Тверской, и Пермской, и Югорской, и Болгарской, и иных – Софья Фоминична Палеолог, была не в духе. Она всегда с грустью встречала приближение долгой и холодной русской зимы. И хоть в тереме её жарко натоплено, горят сотни ламп и свечей, но она знала, что скоро за стенами её покоев будут: снег, лёд и холод. В такое время она начинала чувствовать себя пленницей в собственных покоях. И чем дольше длилась зима, тем сильнее было это чувство.

Заботами великой княгини её палата для приёмов была роскошно обставлена. Она сама указала, как всё устроить, сотворила внутри терема маленький цареградский мир. Окружила себя нарочито нездешними вещами, мебелью, заморскими коврами и безделушками. Даже расписные иконы, что в несколько ярусов опоясали стены почти под самым потолком, были особенно яркими в золотых и серебряных окладах, украшенных крестиками и иноземными золотыми монетами. Ярко горели под иконами огни в больших и малых причудливых лампадах, по углам палаты в больших круглых подсвечниках потрескивали фитили десятка толстых витых свечей.

Но сегодня, в просторном зале, кроме её двух подручных боярынь, что сидели у стены, был только подслеповатый дьячок-писарь, который водил корявым пальцем по строчкам свитка, что лежал у него на коленях и иногда поднимал глаза к потолку, беззвучно шептал какие-то слова. Больше никого из своего двора, из-за дурного настроения, Софья нынче к себе не звала.

Сама великая княгиня сидела в высоком резном кресле венецианской работы, обитом мягким бархатом, рядом с массивной подставкой для книг над раскрытым фолиантом на греческом языке. Её взгляд был обращён к ликам святых, что взирали безмолвно со стен, но сейчас мысли государыни были не о молитвах.

Почти семнадцать лет минуло с того дня как она стала женой великого князя Иоанна Васильевича.

«Как быстро утекло это время», – подумала Софья.

Прошедшие годы изменили её: явившаяся на Москву маленькая, пухленькая, с тёмно-русыми волосами и белокожая, с огоньками в светлых глазах, византийская царевна28обернулась строгой государыней Руси – дородной женщиной с волевыми чертами лица и тяжёлым взглядом.

Новая жизнь Софьи полностью перевернула её прошлый мир. Теперь все её дни были наполнены сложными и важными делами и мыслями, каждый шаг и слово отражались эхом по всей Руси и далее.

Рождение в браке детей и открытая неприязнь со стороны сына Великого князя от первого брака – Ивана Иоанновича29; слухи и сплетни о ней и её окружении, которые разносились по всей Москве и, наконец, растущая холодность и подозрительность со стороны самого Великого князя – всё это Софья приняла как неизбежное. Даже скрытая вражда с ныне покойной свекровью – Марией Ярославной30 не согнули гордую греческую царевну.

Никто кроме бога не слышал от нее жалоб. Познавшая ещё в детстве, при дворе своего отца, что такое придворные интриги и вероломство, она умела извлекать выгоду из любых передряг. Именно поэтому государь Иоанн Васильевич, несмотря ни на что, всё ещё дорожил её словом. А её властного взора боялись одинаково и слуги, и высокие бояре, и даже жена государева сына Ивана Молодого – Елена, прозванная на Москве Волошанкой.

Великий князь Иоанн Васильевич, показно не замечал неприязни между своей женой и молоденькой снохой, но это не затуманило взгляд проницательной византийской царевны.

«Эта набеленная черноокая девка ни перед чем не остановится, и готова пойти даже по мосту из чужих костей», – в тысячный раз подумала про себя Софья и прикрыла веки.

А в её голове мысли снова стали переплетаться в планы, о которых она не могла сказать никому и полслова.

«Нынешнему наследнику престола – Ивану Молодому через четыре месяца будет уже тридцать один год. По воле отца – московского государя, он – Великий князь Тверской и соправитель ему на престоле московском. Но всем на Москве ведомо, что до государственных дел, наследник куда как неохоч». Софья с затаённой горечью поджала губы, вспоминая, как Молодой, с трудом скрывал свою скуку, если ему доводилось бывать при государе на приёме послов, али на большой службе в соборе, по случаю крестин сводных сестёр и братьев. И не только это.

Иные князья и бояре, что мелькали при дворе великого князя, про меж себя в голос вели досужие разговоры о том, что ни на Москве, ни в Твери, правлением, как должно князю-государю, Иван Молодой не занимался, а токмо, покорно исполнял все приказы отца – Иоанна Васильевича. А ежели, кто из родовых князей бывал под хмелём, так, те, сразу после того как поминали о своём родстве с великим князем, нет-нет, да и упоминали, что наследником вертит его жена Волошанка. Мол, пока тот месяцами пропадает в набегах на врагов, да на охоте в чащобных буреломах – княжна Елена правит его именем.

Государыня Софья невольно сморщила нос, припомнив, как Молодой являлся на Москву по зову своего отца – тихий и покорный его воле, одичавший от звериной крови, пропахший лошадьми и псиной.

«Вот если бы наследником престола был не он, а её сын-отрада Василий – Василевс!» – греческая царевна вздохнула. «Вася – умница, с измальства наукам разным способен, учтив и расторопен. В свои малые лета не по годам умён. Ещё пока юный отрок, но уже вникает во всякое дело…», – звучали в голове Софьи слова, которые она не раз произносила мужу.

«Если бы Васенька был наследник! Мне бы была открыта иная высь. Всё, что лучшее было при византийском дворе вернулось бы. И новая империя простёрлась бы до самых дальних морей. Ах, какой бы великий государь был мой сын…»

– Матушка, – тихонько позвала государыню ближняя прислужница – старшая верховая боярыня31 Мирослава. Она только что неслышной тенью вошла в палату и стала подле кресла государыни.

– Жди в покоях, – оторвав взгляд от икон, сухо бросила ей Софья, – да прикажи вина согреть и подать, – добавила она в спину уходящей боярыне, та на ходу поклонилась и исчезла за малой дверью.

Государыня глубоко вздохнула, трижды перекрестилась и поднялась со своего места.

– А что наш супруг, всё ещё с боярами заседает? – спросила она у одной из подручных боярынь – сероглазой и статной княгини Веренеи.

– Сейчас матушка всё проведаю, – подскочила на месте та.

Софья еле заметно кивнула и направилась к двери, за которой недавно скрылась боярыня Мирослава. Вторая прислужница – совсем ещё молодая пухленькая Марфа, было направилась за государыней, но та обернулась и сделала знак рукой останавливая её. Затем указала на скамью у двери, прислужница молча повиновалась, пропустив за дверь Софью опустилась на скамью и занялась вышиванием, которое извлекла из кармана, что был скрыт в складках сарафана.

* * *

Поднявшись по широкой лестнице из резного дуба, государыня ступила в свои покои. Прислушалась к вою ветра в печных дымницах, вдохнула запах греческих благовоний, афонского ладана и смирны, что курились посреди покоев в четырёх медных жаровнях на длинных ножках. Софья любила эти запахи, они успокаивали её, на поминали о счастливом детстве в далёкой, и теперь навек покинутой родине. Она обвела взглядом свои покои и проход в опочивальню. «Как раньше любил это место мой муж», – промелькнуло у неё в голове. Она знала, что Иоанн Васильевич сначала невольно, а после всё сильнее и сильнее проникался её «ромейским миром», который она творила при помощи безделушек, нездешней мебели, дорогих заморских тканей. Но годы прошли… и теперь, супруг всё реже приходил в её покои, и уже не оставался в её опочивальне до утра…

Качнув головой, как будто отгоняя от себя тяжёлые мысли, государыня медленно прошла мимо застывшей в поклоне боярыни Мирославы и присела на широкое ложе с высокой спинкой. У ложа были точеные ножки гнутой формы. Изголовье отделано инкрустациями из цветного стекла и слоновой кости, а также деталями из бронзы в виде львиных голов. Матрас и спинка обтянуты алым бархатом с золотистой каймой.

Боярыня подала своей госпоже чашу с вином. Софья пригубила и откинулась на подушки, взглянула из-под ресниц на Мирославу.

– Какие вести? – тихо спросила она.

– Ласкарёвы нашли обоих еретиков, и теперь, держат их в остроге.

– С тех еретиков не велика польза, покуда они не назвали своих хозяев, а те, не выдали себя делом.

– Именно так и сказал боярин Дмитрий, поэтому греки ждут, что их хозяева скоро объявятся, – согласно кивнула Мирослава.

– Боярин Дмитрий? – Софья изогнула бровь дугой.

– Да, молодой Ласкарёв, он с вестями приходил, сам весь пригожий….

– Ах, оставь эти бабьи разговоры: «пригожий», – недовольно осадила свою слугу Софья. – Ты вот что – скажи Ласкарям, пусть хорошенько тряхнут сидельцев. Но главное, пусть расплетут те ниточки, что от сих еретиков-заговорщиков ведут к Волошанкиному двору. Да и про братьев Курицыных пусть не забудут. Из всех врагов моих, эти двое самые опасные. Прочие, кои злоумышляют супротив меня хоть и злы, но не столь хитры. А с этими тяжко, близко они к государю и коварству их нет предела. Мыслю я, что еретики свою крамолу творили не без их наущений.

– Всё сделаю, как велишь, сегодня же передам.

– Будь настороже, действуй с опаской, – как будто в забытье, прикрыв глаза, проговорила государыня.

– И Ласкарёвых опасаться? – с недоумением переспросила боярыня.

– Этих…, пожалуй, нет, – Софья открыла глаза и снова отпила из чаши, – их род издревле служил нам. Но, в наше время не в чём нельзя быть уверенной до конца. Поэтому, ты пригляди за этим «пригожим», как бы чего лишнего не сказал, или не сделал. Старый Феодор Ласкарь – тот хитрее лисы и опаснее лесного волка будет, но молодого я в деле не знаю.

– Как пожелаешь, государыня, – с поклоном ответила Мирослава.

– Ступай же, – коротко обронила великая княгиня.

Пока Мирослава шла к двери, она пристально смотрела ей в след. «Кто бы мог подумать…», – пронеслось в голове Софьи, «Кто бы мог подумать, что такая нескладная на вид баба, высокого роста, вся белёсая, с крепкими как у дворового мужика руками и впалой грудью – станет такой преданной и ловкой слугой. Воистину, неисповедимо провидение господне», – великая княгиня истово перекрестилась.

* * *

К вечеру ударил первый настоящий мороз.

Уже миновав кузнечную слободу, Иван продолжал мысленно ругать старого монаха, что указал такое место для встречи. «Ну, если слукавил старый чёрт – с живого шкуру спущу». Он даже несколько раз подумывал о том, не повернуть ли назад, но каждый раз одёргивал себя.

Вот и последняя кривая улочка с покосившимися домами и сараями уже кончилась, дорога превратилась в еле заметную в темноте тропку. Впереди только поле, да перелесок. «Тьфу напасть, слукавил-таки проныра, нет тут никакого жилья далее…», – Берсень остановил коня и прислушался, – где-то вдалеке брехали собаки, морозный ветер дул резкими пронзительными порывами и более ничего.

Досадливо хлестнув коня, Берсень проехал ещё вперёд и заметил далеко впереди одинокий огонёк. «Постучу и узнаю, коли не скажут дорогу к бабке, завтра найду старого попа и поквитаюсь». Иван, чтобы согреться, а может от злости, рысью подъехал к низкому домику с покатой крышей, что утопал в снегу по самые окна. В одном из двух мерцал тусклый огонёк…. Не слезая с коня, боярин, нервно постучал в окно и отъехал к низенькой двери. Вскоре за дверью послышались шаги, и звякнула щеколда. В приоткрытую щель показалась голова, закутанная в большой тёмный платок.

– Эй, старуха! Не знаешь ли дорогу к бабке-травнице, Андронихой кличут? – крикнул Берсень.

– Ждём тебя, ждём…, боярин, – приветливо закивала баба.

Иван соскочил с коня, отдал повод, а сам мысленно ругая себя за всю затею, шагнул внутрь крошечных сеней, через которые можно было попасть в сам дом. В темноте налетев на лавку, Берсень чертыхнувшись, наконец, нашарил дверь и ввалился в нутро избы.

Единственная горница была не большой, но жарко натопленной. Помимо очага, что еле тлел в самом центре, у дальней стены была сложена низкая печь-каменка, на которой, что-то кипело в закопчённом котле. Под потолком, на протянутых вдоль стен верёвках висели травы и коренья. А возле окна, на широкой лавке сидел старый монах. Он был уже без вериг и глаза его заметно меньше гноились, чем раньше.

– Здрав буде боярин, – вскочил с лавки с поклоном монах, – давно тебя дожидаю, всё как условились.

– И тебе здравия, вижу, хвори твои отступают? – проговорил Берсень, бухаясь на лавку, рядом с тем местом, где ещё мгновение назад сидел монах.

– С божьей милостью и стараниями бабки Андронихи, – продолжил суетиться старик, стоя согнувшись перед боярином.

– Что ж ты, слуга господен, а с ворожеей дружбу водишь? – как и в прошлый раз укорил Иван, оглядывая пучки трав на стенах и под потолком. Он делал это с нарочитой внимательностью, чтобы не встретиться взглядом и не выдать своего раздражения.

– Что ты…, что ты…, она ж совсем наоборот…, – замахал руками старый монах, – да и всех московских колдуний-ворожей уже как десять годов по приказу государыни Софьи в реке утопили. Царевна-волхва решила остаться единственной, – лукаво хихикнул дед.

– Что-о-о? Молчать! А не то сейчас располовиню прям тут! – взревел Берсень хватаясь за саблю, – за такие речи о государыне – смерти предам!

– Молчу-молчу, – боязливо затрясся монах, – болтнул не подумавши, не гневайся господине.

– Ты мне тут зубы не заговаривай, чай я-то не хворый, и не за пустым разговором пришёл, о деле сказывай! – грозно засверкал глазами боярин, он был даже рад возможности проораться, но опомнившись, сдержал себя. Важно, что поведает старик.

– Дык, это… конечно-конечно, – снова закивал седыми патлами дед, – вот послушай, что я вызнал: почитай уже лето тому назад, в нашу обитель, ночью привели закованного в железа человека, тогда, да и ныне, никто кто он есть, толком не ведал. Человека того враз заперли в подвале и там и держали всё время, хотя иногда, как медведя на цепи водили на молитву. Но токмо с чёрным мешком на голове…

– Ты мне что, решил всё житие вашего храма пересказать? – нервно перебил Иван. – О моём деле сказывай!

– Сейчас-сейчас, уже…, – просительно сложил руки монах. – Так вот, ни как звать-величать, ничего другого об этом человеке братия не знала. Но с недавнего времени стали примечать, что к нему стал приходить другой незнакомый монах и не из нашей братии – сам ну как есть как лесной вепрь, с таким же носом широким и лохмами чёрными, да и ходил он, переваливаясь, словно на обе ноги хромает….

– Та-а-а-к…, протянул Берсень, снова перебив старика, и подался всем телом вперёд, ему стало жарко.

– Ну так вот, – продолжил старый, сделав вид, что не заметил реакции боярина, – я сам то, его видал лишь един раз, да и то только мельком, а братья, сказали, что больно чудной был этот монах. В храм он приходил всегда со двора в мирской одёже, от ворот сразу шёл в покои настоятеля и оттуда уже выходил одетый как чернец. А далее шёл в подвал, иногда вместе с настоятелем Михаилом, иногда один, вот его-то настоятель несколько раз в разговоре и называл «Силантием». Верно про этого человека ты давеча спрашивал?

Берсень хотел сказать «да», но, только молча, кивнул, скинул шапку и епанчу, потёр рукой висок. Ему стало ещё жарче.

– А с месяц назад, энтот самый Силантий прибежал к храму ночью, да и остался. Два дня он тайно сидел в каморе под звонницей. Пономаря, что там жил, Михаил выгнал в общие кельи, тот теперь там и живёт. Глухой он, и тем братии досаждает…. Он то мне про всё и рассказал.

– Да пёс с ним, с пономарём этим, – грубо перебил боярин, – ты о Силантии сказывай, сядь сюда, – он указал на лавку рядом с собой.

– Так я про то и речь веду, что, Силантий-то этот, пожил два дня в келье, а как настоятель Михаил в скит отъехал, его вместе с тем, что на цепи в подвале сидел, из храма забрали. Сам-то я этого не видел, ибо уже в каморе под замком был по приказу Михаила…

– Куда, забрали? Кто? – выкрикнул боярин Иван.

– Так я уже сказывал, что про то никто не ведает, токмо привратник наш рек, что будто острожная стража за ними приезжала, – понизив голос, закончил старый монах.

Берсень вскочил с места и заметался по горнице.

– Не ответы, а вопросы ты мне принёс поп…, – бросил он на ходу.

– Ну дык, я ж того…, всё что мог, сделал, у других монахов всё выведал. Коли узнает Михаил мне головы не сносить.

– А греки? – спросил Берсень, резко остановившись напротив деда.

– Какие греки? Ах, ты про того молодца, о котором я уже сказывал? Это он грек? Дык мне о ем, и добавить неча. И чудно мне было, что этот, по виду начальный господин, меня прямо на улице к ограде прижал….

В это время в горницу вошла бабка с охапкой дров, бросила их у порога. Проковыляла к очагу, и, припав к полу, подула на угли.

– Не хочешь, ли испить горячего, господине? – скрипящим голосом спросила она Ивана.

– Да иди ты к лешему со своим питьём старуха, – прикрикнул Берсень. – Ты поп, говорил, что тут спокойное место….

– Так и есть, – кивнул головой старик, а Андрониха никому ничего не скажет, да и не слышала она ничего и мне, окромя сказанного молвить более нечего.

– Ну, если нечего, то и мне тут быть более не след, – боярин рванул с лавки свою епанчу, – Эй бабка! Выводи моего коня.

– Сейчас – сейчас, касатик, – отозвалась старуха и захромала обратно к двери.

– О нашем разговоре забудь, – бросил на ходу, не поворачивая головы к деду Берсень.

– То ясное дело, не было никакого разговора-то, – эхом отозвался старый монах.

На улице боярин резво вскочил в седло и гнал коня до самого дома, не чувствуя мороза. Мысли огнём жгли его изнутри.

* * *

С утра, голова у думного дьяка Фёдора Курицына болела от размышлений о европейских делах…. Он перечитывал грамоты от послов и соглядатаев, смотрел на карту. Думал, много думал.

Пока все в государстве Московском обратили свои взоры на остатки Тверского княжества, да на войну с Литвой – Фёдора Курицына заботили страны, что лежали западнее. Он размышлял о том, как склонить государя Ивана продлить союзнический договор с угорским32 королём Матьяшем Хуньяди – Корвином, и о помощи молдавскому господарю Стефану в войне с османами. Оба этих иноземных правителя недолюбливали друг друга и даже, по случаю, промеж собой воевали, но их поддержка открывала новые возможности для укрепления позиций московского государя в Европе, а также к признанию Москвы великой и просвещённой державой, а вслед за этим и всех русских людей не восточными дикарями, а европейцами. Ну, и, само-собой: ход товаров через земли этих правителей выгоден – прямиком на запад. Вот о чём думал Фёдор Курицын.

В дверь с низким поклоном вошёл постельничий, он, увидев, что дьяк занят своими мыслями, робко кашлянул и позвал своего хозяина.

– Господине…, господине…

– Чего тебе, – не поднимая головы от бумаг, отозвался дьяк.

– До тебя человек…, – промолвил постельничий, переминаясь с ноги на ногу.

– Так веди, всё так же безразлично, и не поднимая головы, ответил Курицын.

– Да дух от него смрадный и сам он того…, – постельничий завращал газами ища подходящее слово. – Хотели прогнать, а он, вон чё кажет, – постельничий с поклоном подошёл к столу хозяина и протянул ему свинцовый кругляш с вдавленным на одной стороне резным крестом.

– Тут почитай от каждого второго…, дух…, – брезгливо ответил дьяк, бросив на стол полученную свинцовую метку, – ладно, веди его в подклеть на заднем дворе, да так, чтобы по пути он ни с кем не встречался. Я чуть погодя подойду.

Проводив слугу взглядом, Фёдор достал из потайного ящичка стола кошель с монетами и маленькую коробочку простого тёмного дерева, – «два верных средства для любой беседы с тёмными людишками» – подумал про себя дьяк, и, прихватив свечу, вышел. Спустился через боковую лестницу и через низенькую дверь проскользнул к заднему двору своей усадьбы. Толкнул скрипучую дверь в пристройку.

На звук двери воровато обернулся тощий, сгорбленный человек в темном, видавшем виды кафтане и колпаке, надвинутом на самые глаза, с курчавой тёмной бородой.

Постельничий, которому передалось нетерпеливое волнение незнакомца, согнулся в поклоне перед дьяком. А горбун только закряхтел. Курицын, переступив порог, остановился, посмотрел на обоих, стоявших в отсвете единственной лучины.

– Епишка?! – узнав незваного гостя, дьяк нахмурил брови.

– Он самый, господине, – ответил тот. Волнение его, казалось, куда и делось, он медленно стянул с головы колпак, и согнувшись вперёд, поклонился.

– Да как же ты, холопья душа, насмелился ко мне прейти?! – сухим голосом произнёс дьяк Фёдор.

Постельничий шагнул за спину незнакомца, но тот даже не пошевелился; кривая заискивающая ухмылка перекосила его лицо с чахоточными пятнами, что проступали из-под бороды на впалых щеках.

– Тому есть причина господине, – понизив голос, произнес Епишка, и как бы ненароком повернул голову и стрельнул чёрными бегающими глазками в сторону постельничего.

– Зябко тут, – отвлечённо бросил дьяк и перевёл взгляд на своего холопа, который истуканом застыл за спиной горбуна. – Ты…, печь затопи да ступай, – Фёдор указал постельничему рукой на берёзовые чурки, что лежали в углу, возле малой изразцовой печурки.

Постельничий запалил от лучины бересту в печи, покидал в разгоревшийся огонь чурки и молча, удалился.

– Реки, что тебя ко мне привело, али забыл наш уговор: боле никогда не встречаться? – бросил через плечо дьяк, отходя к нагревающейся печи.