Прямо и наискосок

– Да что там думать, – хрипло хихикнула мадам, – все вы хочете.

Здесь она должна была повести плечами, но, наверное, из-за мороза этого не сделала.

– А то, – хихикнул в свою очередь Андрей.

Мадам жила в однокомнатной квартире, как ни странно, опрятной. В жилище находились посетители: мужчина лет сорока, опрятный на вид и благожелательный, и молодая девица, симпатичная, но абсолютно невменяемая. Право сказать, она ни на что не претендовала, изредка барахталась на кушетке, надо думать, предпринимая попытки встать и издавая при этом жалобные звуки. Самое любопытное, стол умещал множество аппетитных закусок и дорогую заграничную выпивку.

Через полчаса Румянцев, помимо густого, роскошного хмеля, чувствовал не только уют, но отчетливо осознавал, это его среда. Он безудержно бахвалился своим недавним богатым прошлым, презрительно отзывался о жене и взахлеб разворачивал какие-то философские обобщения, в которых собеседники наделялись эпитетами сермяжный, кондовый, исконный и так далее. Сочувствие было абсолютным.

Домой ушел часа через три. Настроение имел самое благорасположенное.

***

Утром после эпизода с радиоприемником Румянцев проснулся на удивление свежим. Обнаружил аккуратно сложенный подле постели вещьдок в виде обломков, который несомненно представлял из себя зеркало, в которое он должен после оживания вглядеться. Отсутствовал обычный страх предстоящего дня, стыд за вчерашнее: вел себя нормально (это касалось визита Ширяева и Пети, инцидент с родителями в расчет не шел). Даже подозрительным оказалось то, что ровное, спокойное настроение продержалось весь день. За окном по-прежнему стенал ветер, постная панорама изредка застилалась дымком снежной пороши, по земле гуляла пьяная поземка – квартира дышала надежностью и уютом.

Дня через три Андрей понял, что-то стронулось. По обыкновению нередко думал о Светлане, лепил глубокие, болезненные слова, но уж не держался здесь смак, блеск, представлялось это рефлексией, занятием воображения, суррогатом деятельности безработного мозга. Еще холодил сквознячок тревоги за будущее, но уж не ломил лед отчуждения от жизни. Еще буйствовало пламя позора, держало в черной обители одиночества, однако брезжили вдалеке фигуры и проговаривались туманные фразы бесед.

В одночасье затосковал по музыке. Когда имелась возможность, жив был инструмент, летаргией хворал, а тут приспичило, запел организм. Мелодии роились, махом разбивали сон, душили сладко. Забывались утром, томила противная неутоленность. Пошлой гитары нельзя купить, эх, подлость!

Встретил снова приятеля из старого двора, поболтали дольше, чем при встрече в булочной. Зашел как-то, посидели. Валера предложил: «Поедем к Чайке, рад будет».

Надо упомянуть, после тех событий Андрей с Чайкой встречался. Сперва в городе пару раз случайно, затем и домой к нему заходил по небольшим надобностям. Даже выпили раз. О старом не поминали. На предложение Валеры Румянцев откликнулся положительно… И впрямь, Чайка встретил радушно. Он по-прежнему жил один, но не скучно.

Жизнь товарищ вел темную, собственно стал «каталой». После эпопеи с мыльницами с год поработал в такси, приобщился к картам. Поначалу возил «катал», потом и сам народ обувать начал. Его имя приобрело в определенных кругах громкий – Андрей в этом неоднократно убеждался – звук. Если еще года два назад Чайка работал в аэропорту Кольцово, то теперь только в крайних случаях – «на праздник подхарчиться», как он сам выражался. В основном, все происходило в Москве, в Домодедово. Месяц там, два-три дома.

В теперешний приезд у Чайки сидел Федор Палыч, гражданин лет сорока, его ближайший друг, коллега. Федор Палычем, вообще-то, называл его Чайка, большинство – Палыч. Любопытный мужик: бывший футболист «Уралмаша», крупный авторитет в картежном мире, умница – в шахматы Румянцева сделал (а он играл очень неплохо) шутя. Насквозь больной: что-то с позвоночником, язва (кстати, и Чайка подорвал внутренние органы, постоянно лечился), говорун. За свою практику проиграл и отыграл обратно девятнадцать машин. Сейчас переживал драму: к последнему автомобилю, тридцать первой «волге», Палыч прирос душой, а хотелось ровного счета. Андрей посоветовал:

– Так еще одну выиграй, а эту оставь.

На это Федор Палыч разинул глаза и рассудил:

– Во голова. Мне бы в жизни не додуматься, – и тут же приступил к делу.

Произносилось это позже, а в данный момент Чайка приветливо, но заторможено провел гостей в квартиру. Вынул очень приличную закуску, но пить ни он, ни Палыч не стали. Тот за рулем, а Чайка только что «жахнулся». Кольнулся, иначе говоря. Что травкой Чайка балуется, Румянцев знал, что колется – нет.

Посидели тускло. Чайка плыл, ему было не до разговоров. Федор Палыч, кажется, не очень посетителям доверял. Болтал, главным образом, Валера, человек непосредственный. Андрей, ошарашенный состоянием Чайки, чувствовал себя скованно. Через час где-то удалились.

Месяцем позже Чайка нарисовался сам. Заглянул с нуждой, требовались кое-какие фиктивные справки. Румянцев через фирму мог это сделать и сделал. По этому поводу встречались не раз. Попили. Чайка как раз в наркотическом периоде был, не употреблял. (У него так: водку попьет – с язвой в больницу. Потом отдыхает некоторое время. Начинает затем колоться. До ручки дойдет – опять в больницу.) А Федор Палыч за милую душу, он, как Андрей понял, колоться избегал, хоть травкой очень даже пользовался.

В те дни с интересным народом Румянцев пообщался.

К Чайкиным состояниям Андрей привык: он то дерганный был, нес околесицу, то угрюмым, молчаливым. Федор Палыч внимания не обращал, когда Чайка начинал брюзжать, отмахивался:

– Да жахнись, а то несусветное городишь.

– Нет, не созрел, – мечтательно осведомлял Чайка.

Сперва Андрею все это казалось нереальным, даже несколько театральным, однако вскоре от подхода такого избавили.

Заехал раз Чайка с Палычем к Андрею. Ждали Петьку, тот должен был документы принести. Телевизор мерцал, что-то в нем происходило, Чайка нервничал.

– У тебя жгут резиновый есть? – спросил резко.

– Поищу, – испугался Румянцев и поторопился на кухню.

– Да на черта ему жгут, – догнал гневный возглас Палыча, – так обойдется!

Андрей поискал, не нашел. Вернулся.

– Нету, – уныло развел руки.

Чайка сидел, закатав рукав. Рука была перетянута ремнем для брюк. Синяя, в кровяных укусах. Он наполнял из ампулы обыкновенный, больничный шприц. Поднял шприц, разглядывал на свет кончик иглы. Снял двумя пальцами соринку. Андрей прожегся оторопью.

– Ты что, грязными руками! Дай хоть на газу обожгу.

– Отвали, – беззлобно бросил Чайка и, приладив шприц к вене, пристально глядя, воткнул. Нажал на поршень, откинул голову, втянул со свистом сквозь зубы воздух.

Андрея передернуло, отвернул взгляд. Федор Палыч спокойно смотрел телевизор. Реакция началась быстро: зрачки налились молоком, стали жуткие, движения разломились. Глубоко, с шипением дышал.

Тем временем возобновила осаду мать – Андрей денег не давал, жили скудно. Пенсию проедали за полмесяца, приходилось занимать. Родители начинали ворчать. Разумеется, здесь работала не только материальная часть, – так и не могли согласиться они с поруганием укоренившегося святого отношения к семейному очагу. Правда, давили косвенно.

Со Светланой Румянцев, естественно, изредка виделся. На щекотливые темы бесед не заводили, исключительно Артем. Что-то в апреле увидел в центре бывшую жену, к автомобилю шла. Села и тут же голову к водителю повернула, губы зашевелились. Того Андрей не разглядел, очки темные мелькнули. Вскоре и Артем доложил: не ночует мама дома порой. К концу месяца сын объявил: переезжаем, мама замуж выходит. Поздравь, попросил парнишку, усмехнулся криво – самка, животное (к женщинам Румянцев так и не прикасался).

Надо признать, не затосковал. Даже налет некоторый с души слез: что говорить, грезилось порой, душный образ накатывал – похаживает Ширяев, употребляет, похотливую усладу справляет на Андреевом достоинстве. А здесь вроде бы и не умещалась картинка, а и умещалась, так не о Румянцеве писана. Допускал и такое – надежда почила, задохнулась? И все, что давило оную, прятало, сковывало – груда обид, амбиции, надумки – превратилось в ненужный хлам?

Впрочем, проскользнуло якобы, а ноги зачем-то к Чайке привели, а как привели, так и тело поступать начало. И интереснейшие вещи поперли.

Попал Андрей к Чайке в веселый час, попойка шла. Человек семь находилось, некоторых Андрей знал. К нему и знакомые и новые отнеслись хорошо – видели Чайкину и Палыча заботу. Покушал с человеками вина, да ночевать остался. Еще три ночи присовокупил. И случилась в те безмятежно-трудоемкие дни притча – в Палыча влюбился.

Ан было отчего, человеком тот оказался незаурядным. Позже, многажды с наслаждением вспоминая период, Румянцев закрепил за дядей способность не только к легкословию – демагог и мыслитель, право – но, преимущественно, изощренный подход к чужой натуре. Андрей не склонялся считать, что Федор Палыч произвел над ним эксперимент – самоконтроль присутствовал – а догадывался, что тот углядел тлеющие искры на душевном изломе и подул, помог избавиться от фантомной боли выхолощенного потенциала.

Для начала Федор Палыч не дал Румянцеву проиграться. В игру наш парень пытался встрять на другой же день. Зачем, неведомо… Сказать есть, азартным он не был, в первый день и следить за картами казалось неинтересно. Играли постоянно, но необязательно на деньги. Ближе к ночи пошло по-настоящему, деньги ходили немалые. Румянцев чаще за игроками наблюдал, занимательно было.

Ночевали вдвоем с Чайкой. Утром приехал Федор Палыч и еще парень. Приглушенно, на особом языке бормотал с Чайкой, Андрей ничего не понял. Катались полдня. Румянцев в основном сидел в машине, остальные выходили по делам, возвращались. Подъезжали к гостинице «Большой Урал», там в те времена собирались незаконопослушные люди. Все это было достаточно терпко. Обедали в ресторане «Центральный». За обедом Андрей с Сашей, парень, что приехал с Федор Палычем, выпили по сто пятьдесят водки. Наш захорошел, удачно шутил, потребовал еще бутылку водки:

– Мы что тут с Шурой, смотреть на вас должны?

Чайка смеялся:

– Выпьешь, поедем сейчас в одно место.

Приехали в большую, очень богатую квартиру. Присутствовали девицы и Андрей застыдился – выглядел, безусловно, убого. Да, выпили. Как и у Чайки кто-то играл, иные трепались, слонялись. К вечеру опьянев, Руянцев полез за ломберный стол. Чайка и Федор Палыч отсутствовали, Саша давно сидел за картами. Все что было, мелочь, проиграл мгновенно. Верно сказать, заведомо желания даже поймать вкус игры не стояло. Понимал, обуют, собственно, и сел людей потешить, однако карикатура получалась слишком явная.

Взял у Саши в долг, тот дал недоверчиво. Повезло, что Федор Палыч и Чайка вернулись до того, как Андрей проигрался окончательно. Палыч, не рассуждая, забрал карты, сперва продул сам, но впоследствии отыграл – Румянцев, вне сомнения, ушел бы на крупную сумму. Отринутый и обиженный Андрей подсел к девицам. Корчил изломанно-бравый вид, нес что-то непоправимое. Презрение к нему вопило. Вспыхнуло самолюбие, опало тут же – тускнело дальше ощущение полной ничтожности.

Ночевали опять у Чайки. Утро вторглось полной безысходностью. Как и вчера, приехали Федор Палыч с Сашей. Полдня ездили, опохмелились, но вчерашнего тонуса Румянцев не достиг. Чайка с Палычем час пропадали, кольнулись – оба в этот период сидели на наркоте – Андрей спал в машине (Саша к тому времени исчез). Еще ездили. Потом прибыли к Чайке. К вечеру скопился народ.

В какой-то момент Румянцев почувствовал себя лишним. Что он здесь делает? Вокруг чужие люди. Уйти?.. Организм между тем жил обособленно, лениво. Явственно увидел в себе двух человек. И здесь один, безвольный, уязвленный этим и оттого пакостливый, начал донимать Палыча. Тот не играл, сидел на кухне, беседовал с незнакомым парнем. Андрей, толком не уловив суть разговора, встрял, – жаждой противоречия выворотилась тоска. Слова его собеседники не отринули, возражали.

Федор Палыч внезапно возбудился. Ловко скомпоновав неясные, порой не стыкующиеся мнения, логично и красиво въехал в посторонние истории и соорудил вычурный, неожиданный монолог. Вот его финал:

– Надо уметь быть созерцателем… Возьмем, красота. Тут, братцы, не высшая гармония, а восприятие. Отсюда весьма прилично владеть собой. Таки вы имеете перед собой созерцателя мастера. Да, существует в подлунном заведении такая должность. Имею честь… Например, элементарная тундра – тухлая равнина, скажет иной. Ничего подобного! Надо уметь вникнуть… Что делает мастер? Он готовится. Скажем, перед актом созерцания мне потребно ни о чем не думать. Заполучить состояние сытости, умиротворения, легкой дремы. Когда достигаю отрешения, иду и смотрю. И меня принимают. Вашего слугу приветствуют бездны, жмут руку громады космоса. Я – молекула мироздания и это вершина. Дышу бесконечностью и проблемы бренности перерабатываются как нюансы величайшей соразмерности… Йес, на полочке умение не лежит. Нужен подход.

Он звучно сморкался, азартно вытирал руки о брюки.

– Но тундра, братцы, это семечки, вот есть какая жизненная величина. Плот. Апофеоз, говоря иначе… Вообразите, существует речка, Кижим. Юркая, сволочь, по весне бесподобно. Стремительность движения, ароматы веселых, искристых, липких брызг. По берегам кедр, береза, вездесущий вереск… А ель? Она же, мерзавка, прет в нос, что твой локомотив… И игра моих мышц. Зрение, слух, все совокуплено в динамике. Представляется, вещи, явления, реальность имеют определенную энергию и я суть эквивалент, если хотите, мерило. Чувство предельного постижения…

Андрей слушал его открыв рот и вытаращив глаза. Настолько происходящее не совпадало со средой обитания, что главенствовало недоверие. Но к чему? Оклемался, впрочем, быстро и невразумительно, упрямо пустился возражать… Позволительно сказать, вечер получился сильным. Давно Румянцев не беседовал так насыщенно и эмоционально. Все остальное враз показалось скучным и мерзким, уехал домой.

На следующий день с утра нагрянула депрессия. Хотелось опохмелиться, не быть одному и вообще забыться. К полудню поехал к Чайке – никого. Слонялся по улицам. К вечеру, видя неодолимое влечение попасть в ту компанию, твердо решил, ни шагу.

Еще на другой день, когда заехали Чайка и Федор Палыч, откровенно обрадовался, а воспоминание о вчерашнем постановлении смахнул, как крошки со стола. Надо оговорить, в основном Андрей алкал разговоров, и, не лукавя, принялся Палыча доставать. Тот любезно пускался в мудрствования.

Особенно бросалась в глаза способность нового приятеля говорить глубокомысленно обо всем. Зачастую построения противоречили изложенному недавно, что создавало впечатление аппликативности или заимствования, но когда Андрей указывал на это, гражданин умудрялся выискивать совсем неожиданные сочленения. Особенно любил схоластические развороты, где невозможно было ничего понять, чем-то уязвить, но которые имели мутную глубину. Что-нибудь в таком роде:

– Вообще говоря, отражать мир можно только идеальным образом, выделяя, ибо идеальное – добыча признака, обнаружение закономерности. Так вот, единственная категория, из которой ничего нельзя выделить – бесконечность, самая материальная категория. Сильвупле.

Вскоре Румянцев разглядел, что с ним происходят коварные вещи. Утих самоконтроль, сместились, а то и растворились обычные нормы. Заполнило варево высокого, циничного, вседозволенного. Странный дух свободы царил в мотивах. Однажды произошло совсем невероятное. «В сущности, ничего более глубокомысленного, чем умножение на ноль, человек не создал», – говорил Федор Палыч. И Андрею приснился ноль.

***

Готовым к наркотику ощутил себя исподволь. Быть может, это и не готовность была, а скорей отсутствие неприятия. Наиболее четко ощущение проявлялось в момент приготовления и употребления. Теперь Андрей ходил вместе с мужиками на принятие доз и первоначальное любопытство, а то и оторопь, сменились чем-то близким к вожделению.

Обычно ездили в одно из двух мест, дома наркотик Чайка не готовил. Нравилось Румянцеву, когда это происходило у Кости-турка – тот на пару с мамашей вовсю «банчил». Красиво агрегат варили. На огонь ханку, полуфабрикат опиума, преданно ставили в мисочке мутной, рабочей. «Кислым», уксусным ангидридом разбавляли. Смрад, запах едкий, веселый. Андрей в эти минуты, на приятелей глядя, испытывал приятную жуть.

– Клавдия Ивановна! – кричит Костя. Голос задорный, злой, ответственный. – Не попаду!

Замерзли, съежились вены. Мама бежит из комнаты… Шестьдесят лет женщина по жизни такой походкой прошла, что и теперь воздух рядом спокойно лежать не может.

– Сыночка, не тревожься, руку не силь, – гладит мама руку, прильнула привычно к кровинке телом. – Не дергайся, размай ладошку, пальчиками поработай, вот эспадёр.

У Турка вся кисть в шрамах. Что? – интересуется Андрей. Да вот, месяц назад тряхнуло (нечистый укол – жар, трясет, как в лихорадке). Ну, думаю, пройдет… Нет, рука гнить начала, пухнуть (между пальцев укол ставил, на руке устали вены). Я к фельшару, на бабки, козел, делай что-нибудь. Он мне тут надрезал, гной пустил. Спала опухоль, а сюда пошла. Еще порезал… Костя докладывает пылко, жалеет конечность, пригодится… Всю руку распластал, мудак, за мои же деньги.

Кольнулся Андрей в первый раз шикарно. Федор Палыч вкатил ему галлюциногена. Румянцев впал в потрясающий сон. Когда очухался, чувствовал себя ошеломленным, разбитым, попросил увезти домой. Мутило… Ночью проснулся. Кажется, приснился кошмар. Что именно, не помнил. В теле пульсировал страх. Андрей повернулся на бок, натянул на себя одеяло. «Неужели конец?» – спросил, разумея непонятно что.

Утром очнулся угнетенным. Тело было нехорошим. Однако вскоре прошло. «Что-то надо делать, – лихорадочно думал о вчерашнем, – бежать?.. Куда». Проговаривал слова туго, насильственно. И вдруг озарило: «А ведь я справлюсь. Надо пройти все». Тут же заспешил, бросился одеваться. Надо сказать, когда ехал с приятелями к Косте-турку, мельтешили сомнения.

Этот препарат действовал иначе, галлюциногенных эффектов не давал. Явилась пронзительная ясность. Красиво, лихо выстраивалась мысль, любое движение казалось предельно четким, необходимым. Состояние покоя было наделено громадным смыслом, обусловленностью. Набухший, дерзкий томился под рукой потенциал. Порой возникало ощущение гениального безумия.

Дня через три исчезло чувство необычности, насилия над собой. Все представлялось обыденным, безусловным. Так боявшийся прежде уколов, теперь наблюдал за этим с охотой. Попадание иглы в вену славно возбуждало.

Раздражающая волокита утра и упругость дня составляли поразительно насыщенный конгломерат. Часто представлялось, что основу кайфа составляет процесс понимания многоукладности существования, овладение секретом обобщения всех сторон. Грань между постным и высоким есть концентрат сущего, квинтэссенция власти… Походя был решен вопрос о воле. Такова суть не преодоление, а оптимизация. Не насилие над психикой, а напротив, свободное, вольное, но разумное ее использование с участием зачастую компромисса, достигается который точным видением точки равновесия.

Однажды находились на богатой квартире, Андрей спел. Поймал звук. Голос, сильный, послушный рвал воздух, обладал и управлял пространством, пеленал. После двух песен Андрей отдал гитару, ушел в другую комнату. В груди что-то делалось… Ночью душила музыка, мелодия и слова плыли яростными могучими взмахами, ускоряли темп, стремительно неслись ввысь.

Как-то сидели у Чайки, Андрей ушел в ванную. Нагрянула музыкальная фраза, шептал ее, произносил. Не выдержал, запел. Фраза была восхитительна. Это была вершина. Долго повторял один перелив, небольшой кусочек – он вмещал все. Кончилось тем, что Чайка постучал в дверь и раздраженно спросил:

– Ты что, двинулся?

Время кусками полуфабрикатами ползало по весне. Андрей привык. Все было наглядно, выпукло. Только в одном зыбилась беспощадная червоточина – деньги.

Удивительно, некоторое время Румянцев вообще о них не думал. Водку, кормежку принимал, как должное. Даже первые дозы… Возможно, оттого что сам никогда денег не жалел. Звоночек, как бы невзначай, брякнул дня через три после первого укола. Андрей спросил Палыча:

– Смотрю, ты сам той штукой, что первый раз мне вкатил, не пользуешься.

Тот промолчал и неопределенно пожал плечами.

– А мне еще раз можно?

– Нет, дорогая очень.

Здесь Андрей задумался. Уже видел, ничего просто так не делается. Денег, конечно, у парочки прорва, но у них и принцип – цинизм. Раз мелькнула мысль, что парня мишурой держат, лоховым, для наглядности – дескать, бескорыстны в дружбе – но угасла: кому рисовать?.. Заныло. В сущности, сам на разговор напросился.

– И как я отрабатывать буду? – вздохнул как-то по пустому делу. Ждал в глубине, что отвадят, мол, не забивай голову, а попал.

– Да уж, копейку на тебя положили.

Открылось в груди темное дупло и ухнул оттуда тихий, но гулкий скрежет. Андрей промолчал, заморил звук зябким бездумьем.

Случалось, Федор Палыч и Чайка ссорились. Главным образом на предмет игры. Андрей уже понимал нюансы, видел некоторые выкрутасы блефа, иной раз меткие замечания вставлял. Однажды препирались, Румянцева не стеснялись. Ругались зло, отважно. С деньгами что-то происходило, как раз всплыли старые долги. Федор Палыч орал, Чайка не боялся. От неожиданности и глупости Андрей мирное слово вякнул. Старший на него разрядился:

– А ты вообще заглохни… – мысль, правда, не закончил. Выперла из темного угла диспозиция, зазудело предъявление.

На другой день взыграла отрыжка амбиций. Уж Федор Палыч в колючках минусов, чужим, злокозненным увиделся. К Чайке потянулся:

– Я, Витя, не хочу (не хочу! – смех) больше вашим иждивением жить. Могу что-то делать?

Вот оно, запалил мосты – выходит, теплилась надежда оттолкнуться. Ох, как не хотелось ответа.

– Можешь, – царапнул Чайка.

Объяснил, нужен клиент.

В общих чертах Андрей знал, что за большим клиентом мужики ходят в Москву. Теперь там не варилось, милиция досаждала. По квартирам, игровым местам молодняк собирался. Ну, таскали у мам и бабушек. Ну, квартиры ставили. Все это, надо полагать, не шло по размеру и вкусу. Та ссора недаром случилась, в упитанном клиенте, словом, нуждишка имелась.

К концу разговора появился Федор Палыч. Ухватив суть, в беседу горячо вступил, говорил хорошо, ласково. У Андрея с души сползло.

– А что я сделать-то могу? – Упорствовал якобы, на деле не отрекался.

– Ты же коммерсант важный, с тобой хорошие люди за руку здороваются.

– Да, но…

– На расстояние вытянутой руки человека подведи. А там исчезай. Ты умер, тебя нет, с тебя – очень гладкие взятки.

Первый опыт прошел на удивление удачно, впрочем, и обусловили его дотошно. Сходил Андрей к одному человеку – знал за ним горячую натуру. То, се, дело мизерное, уважь. Уважил. Ну, с меня причитается, банька кипит. Повез в спорткомплекс, баня там респектабельная. С собой двух дамочек. Водичкой друг друга поплескали, дамочки массажем тело пощупали, млеет физика… Пора и за душу, вон водочка поспела. Ты глотни, а я в завязке. Уж с дамочками.

А поедем, дорогой приятель, на богатую квартиру для полной ассамблеи. Дамочки щекочут, от икоты приятель головой кивает. На квартире Федор Палыч с Чайкой во фрунт вытянулись. Сперва, добрый человек, в комнату отдельную с дамочкой, а потом за беседу.

Румянцев уехал, не мог на дело своих рук глядеть.

Повествовали после экзекуции: повесили на человека сумму. Тот от тождественного антуража головой захворал. Мужики, кричит, сумму только через месяц, безнал проверну. Ну, бог с тобой, гони половину наликой сразу от нашей душевной широты. Порадовался на широту горемыка, поездил по людям, справил налику.

– Сусанин, – уважительно отметил Федор Палыч и протянул Андрею сумму тяжелую.

– Работай, парень, – присовокупил Чайка.

Сумма, заметим, ушла резво. В два дня проиграл. Как пришла, так и ушла.

Нужно было работать. Сунулся к одному деятелю, но тот и вида Румянцева испугался. Признаки наркомана выступали, Андрей и сам видел. Понимали, естественно, и родные. Мать пыталась что-то делать, но сынок ее перепугал. Затеяла как-то мораль, а того ломало. Кинулся на женщину, вопил, в волосы чуть не вцепился.

А процесс шел, увеличивалась доза. После первой махинации Андрей почувствовал себя уверенней, не лишним. С Клавдией Ивановной, матерью Кости-турка, шутковал как с девочкой. Даже в дела Палыча и Чайки нос совал. Те допускали, не обижали.

Тем временем Румянцев узнал, что дела приятелей складываются плохо. На Палыча наезжал крутой человек, вор в законе. В суть Андрея не посвятили, но он ведал, пока его отмазывает крупный авторитет, человек, имеющий отношение к российскому общаку. Палыч регулярно вносит туда крупные суммы и видит через то белый свет. Другими словами, гражданин нервничал.