Чисто римское убийство

Пролог

Равенна, 18 год д.н.э

Сегодня он умрет. Этот день наконец пришел. Он будет биться в конвульсиях под веселое улюлюканье толпы. Грязный песок впитает его кровь. Его тело зацепят железным крюком, уволокут с арены и выбросят в море. А сама память о нем в лучшем случае доживет до вечера, чтобы утонуть в дешевом вине под закопченными потолками убогих таверн.

Он умрет здесь, в этом нелепом городке, где больше пристало бы жить не людям, а лягушкам. В городке, где дома на деревянных сваях стоят посреди грязных каналов. Где одежда всегда остается влажной из-за вечной сырости. Где жители перемещаются между домами на лодках и где, при всем этом, вода стоит едва ли не дороже вина, потому что воду, пригодную для питья, приходится сюда возить бочками.

Сейчас, когда от его жизни уже почти ничего не осталось, он чувствовал себя удивительно безмятежно. А ведь вначале отчаяние и надежда рвали между собой его душу в клочья. Отчаянье от злого рока, что разбил вдребезги его жизнь и надежда, на чудо, бога, который спустится на землю, чтобы собрать эти осколки заново.

Но потом, внезапно, в один из вечеров, заполненных тяжелой как осеннее небо тоской, он вдруг осознал, что на самом деле мертв уже давно. Что он умер еще тогда, на берегу Анниена1. Умер, когда, чтобы выжить, бежал от своей жизни. Когда оставил себя позади. Когда надел чужой плащ и примерил чужое имя.

Стоило это понять и его страх ушел. Ведь мертвецы не умеют бояться. Все сразу стало простым и ясным. Не обретя краски, его теперешний мир обрел четкость. Он, настоящий, не мог осквернить себя гладиаторским ремеслом. Значит сегодня умрет тот, кем он стал. Тот, кому незачем жить. Тот, кто на самом деле никогда и не жил.

Это будет просто. Люди, превратившие его в Меланхета, позаботились о том, чтобы его новая жизнь не была слишком долгой. Его и двух других неудачников, которых местный ланиста счел непригодными к гладиаторскому ремеслу.

Потомственный раб Акамант, худой как кузнечик, с огромной бородавкой на щеке и трясущимися липкими руками, угодил в гладиаторы, не сумев побороть привычку воровать хозяйскую еду. Он часто плакал, пугался деревянного меча и безропотно переносил любые унижения, которые была способна изобрести затейливая фантазия обитателей казарм. Удивительно, но Меланхет испытывал к этому жалкому человеку некое подобие сочувствия.

Пастух Гарпал, простодушный парень с рыхлым крупным телом и добродушным лицом был приговорен к мечу за изнасилование и убийство свободной девушки. Тупой и неуклюжий он, кажется, был не в состоянии запомнить, с какой стороны нужно браться за меч. В казармах Гарпала избегали задирать, опасаясь непредсказуемых вспышек ярости, во время которых он забывал самого себя, а его, и без того немалая, сила возрастала многократно.

Их троицу, которую местный остряк окрестил Актеоновой сворой2, не допустили до настоящих боев. Их выставили на арену как прегенариев3, что выходят, чтобы разогреть толпу. Правда, в отличие от прегенариев, их мечи не были деревянными, а их противником был огромный бритт по кличке Рыжий Волк.

В казармах говорили, что там, на островах, Рыжий Волк был вождем, неукротимым воином, который подобно героям Гомера, поражал врагов с мчащейся колесницы. Скорее всего, это было враньем. Если верить всем байкам, которые рассказывали в казармах, так вождем, принцем или сенаторским ублюдком был каждый второй из отребья, что населяло камеры.

*****

Сегодня Равенна наслаждалась небывалым зрелищем. Чтобы потешить соплеменников, самая толстая из местных жаб расщедрилась и заплатила за выступление шестнадцати пар гладиаторов. По такому случаю убогий деревянный амфитеатр, располагавшийся на одном из самых крупных участков относительно сухой земли, неподалеку от города, был переполнен. Местные бездельники, обитатели окрестных вилл, рыбаки из прибрежных деревушек и заслужившие увольнительную военные моряки из соседнего порта теснились на потемневших от вечной сырости скамейках.

Их четверку, вывели на арену после восьмой схватки. К этому времени зверь на трибунах уже насытился кровью. Ему, сытно отдувающемуся, отрыгивающему, облизывающему жирные мокрые губы, хотелось чего-нибудь нового. Чего-нибудь легкого. Разнообразия в монотонной череде убийств. Как пирующим за столом, сожравшим уже кабана, и мурену, и дюжину жирных каплунов, хочется ублажить избалованное чрево сигнийскими яблоками или пиценскими грушами. Короче говоря: зверю хотелось веселья.

– Рыжий Волк, пятнадцать боев, одиннадцать побед, один раз отпущен, стоя на ногах! – объявил толстый кучерявый служитель в алой, отороченной золотым узором тунике.

Волк обвел толпу хищным взглядом, оскалил желтые, подпиленные зубы и лениво качнул кривым фракийским мечом. Трибуны заворчали в сдержанном одобрении. Бритт не был местным фаворитом. Дикарь и варвар, он мало заботился о том, чтобы завоевать симпатии толпы.

– Волчий ужин! Собачки Актеона! – выкрикнул служитель. Толпа вознаградила неуклюжую шутку несколькими неуверенными смешками. – Первый из свирепой своры – зубастый Акамант, славный победитель свиного окорока, бесстрашный боец против виноградных улиток!

На этот раз публика отреагировала живее. Волна веселья прокатилась по трибунам. Кто-то заливисто засвистел, кто-то выкрикнул:

– Покажи зубы, песик!

– Подай голос!

Щеки служителя расплылись довольной улыбкой.

– Гроза пастушек и овец! Проливший девственную кровь – Гарпал! – провозгласил он, заслужив новую порцию одобрительных выкриков. – И белоснежный Меланхет, с кожей гладкой как китайская шерсть4. Черный пес, против рыжего волка. Шесть пар ушей на ужин британскому зверю! – Трибуны захохотали, засвистели, затопали ногами. Дождавшись, пока шум утихнет толстяк взмахнул жезлом. – Бой!

Акамант заскулил. Короткий легионерский меч в его руке казался не полезней детской погремушки, круглый фракийский щит бессильно свисал к земле. Перед боем им поднесли по кружке неразбавленного вина, но выпей бедняга даже целый кувшин это вряд ли бы подняло его боевой дух.

Волк неторопливо двинулся вперед. Его противники попятились, расходясь широким полукругом. Волк остановился. Троица будущих жертв застыла в обреченном молчании. Предвкушая веселье, притихли трибуны.

Вдруг бритт оскалил зубы, коротко, утробно рыкнул и прыгнул. Акамант отшатнулся, запутался в собственных ногах и, обреченно подвывая, шлепнулся на задницу. Бритт заревел и вскинул вверх широко разведенные руки. Песок под Акамантом потемнел быстро расползающейся лужей. Толпа на трибунах зашлась в восторженном улюлюканье.

Удивительно, но туповатый Гарпал, первым вспомнил чему его учили на тренировках.

Он шагнул вперед, сделал неловкий выпад и, кажется, очень удивился, когда вместо спины варвара его меч проткнул воздух. Волк хлестнул мечом в ответ. Гарпал обиженно взвизгнул, уронил щит и отскочил в сторону. Зеленая туника на его груди покраснела.

А волк уже обрушился на новую жертву. Меланхет парировал щитом первый и второй удары, уклонился от третьего, споткнулся и отлетел назад, понимая, что четвертый он отразить не сумеет. Однако выпада не последовало. Юноша выпрямился, прикрываясь щитом, и увидел спину бритта в десятке футов от себя.

Акамант, похоже окончательно потерял голову от ужаса. Оставив позади щит и меч, захлебываясь рыданиями, он на четвереньках пытался уползти подальше от места схватки. Бритт подскочил к нему, ткнул кончиком меча в отставленный кверху зад. Акамант заорал и попытался вскочить на ноги. Волк пнул его ногой в живот, и крик несчастного оборвался, а сам он кубарем покатился по песку.

Закончить забаву Волку не дал Гарпал. Он налетел на бритта отчаянно крича и размахивая мечом. Волк отбил удар щитом, сделал короткий выпад, и пастух завопил уже от боли, прижимая руку к порезу на левом боку.

Волк не спешил. Он гонял врагов по арене, играясь с ними, как кошка играется с мышами. Гарпал, залитый кровью, которая текла уже из полудюжины мелких ран, раз за разом бросался на врага, колотя мечом как дубиной. Но ярость – плохой помощник. Каждая его атака заканчивалась тем, что пастух откатывался назад с новой отметиной на своей шкуре.

Сам Меланхет пока не получил ни одной царапины. Он сохранил щит и исправно парировал атаки варвара. И он понимал, что в этом бою от него зависит меньше, чем ничего. Что все они будут жить лишь до тех пор, пока Волку не наскучит его забава.

Больше всего на свете Меланхету хотелось оказаться на месте Акаманта, который от ужаса, кажется, окончательно лишился рассудка. Он то впадал в ступор, пока бритт забавлялся с двумя другими жертвами, то бросался в бегство. Тогда Волк догонял его, с помощью меча загоняя к центру арены. Несчастный был весьма покрыт коркой из песка, смешанного с засохшей кровью, которая сочилась из множества порезов.

В какой-то момент, Волку наскучило развлекаться с мышью, которая даже не пытается показать зубы. Нагнав убегающего Акаманта в очередной раз, Волк подножкой сбил его с ног. Несчастный тут же вскочил, увидел перед собой окровавленный меч бритта и захлебываясь слезами упал на колени. Волк ударил его в лицо рукояткой меча и Акамант опрокинулся на спину. Бритт полоснул сверху клинком, а потом запустил руку в распоротый живот и выдернул наружу комок окровавленных кишок. Раненный завизжал, а варвар уже стремительно обернулся к двум другим противникам, которые в этот раз ухитрились атаковать врага одновременно.

Меланхет сделал выпад. Бритт играючи уклонился и занес над головой меч. Меланхет высоко вскинул щит, прикрывая голову от сокрушительного удара. Но удара не последовало. Вместо этого щит Волка врезался ему в грудь. Юноша взлетел в воздух, как собачонка, которой дали пинка.

Кажется, он потерял сознание раньше, чем его спина коснулась земли. Кажется, на то, чтобы прийти в себя ему потребовалось лишь пара минут.

Падая, он потерял щит и выронил меч. Грудь болела, как будто по ней ударили кузнечным молотом. В нескольких футах впереди, спиной к нему Волк возвышался над грудой, которая недавно была Гарпалом. Кажется, пастуху все-таки повезло – в конце концов, ему удалось умереть сразу. Чуть в стороне, менее удачливый Акамант, захлебываясь отчаянными рыданиями, все еще пытался собрать кишки, вываливающиеся из его распоротого живота.

Теперь Меланхет остался с Волком один на один. И значит, ему нечего надеяться на легкую смерть. Он понял, что, когда придет его время умирать, он позавидует даже корчащемуся в агонии Акаманту. Что его смерть будет грязной, долгой и мучительной. Что к концу представления от него останется визжащий, потерявший разум кусок мяса, не способный осознать даже разницу между жизнью и смертью.

И еще Меланхет вдруг понял, что он все еще жив. Юноша, которым он был утонул в Анниене, но гладиатор Меланхет жил. Это была его жизнь. Его, а не бесполезного юнца, которой имел все и умудрился все потерять. Жизнь, которая родилась из грязного, густо замаранного кровью песка. Жизнь полная позора и ужаса. Боли и разочарований. Жизнь, которую он не хотел никому отдавать.

И тогда Меланхет прыгнул. Его руки обхватили колени варвара, словно моля о пощаде. От сильного толчка Волк пошатнулся, но устоял. Он начал оборачиваться, занося меч, когда зубы Меланхета сомкнулись на участке плоти под его левым коленом. Рот юноши наполнился кровью, смешанной с потом и песком. Волк зарычал и попытался пнуть противника свободной ногой. Не удержал баланс и обрушился на труп несчастного Гарпала, увлекая за собой так и не разжавшего зубы Меланхета.

В падении рука юношу наткнулась на рукоятку меча, который выронил пастух. Меланхет ткнул клинком вверх, и бритт дернулся с такой силой, что молодой человек отлетел в сторону. Он перекатился по песку и вскочил на ноги, не выпуская меч из руки.

Бритт стоял перед ним на коленях, прижав обе руки к горлу, и между его пальцами мощными толчками выплескивалась кровь. Волк открыл рот, будто собираясь что-то сказать, его глаза закатились, и он навзничь рухнул на песок.

Трибуны потрясенно молчали. Вдруг, прямо перед застывшим Меланхетом, отворилась небольшая калитка. Ланиста, лысый здоровяк с носом, выдающимся вперед, будто корабельный таран выпрыгнул на песок. Он повернулся лицом к трибунам, вскинул вверх обе руки и крикнул:

– А песик-то оказался волкодавом!

Зрители бесновалась, когда ланиста подошел к Меланхету, хлопнул его по плечу и негромко сказал:

– Тебе придется постараться, парень, чтобы его заменить.

Глава 1

Визит старого друга

Давно уже Рим не помнил такой жары как в пятнадцатый день до июльских календ в консульство Марка Валерия Мессалы и Луция Корнелия Лентула.5 Сенаторы и всадники, плебеи и патриции, рабы и вольноотпущенники: все спешили оставить раскаленные городские улицы, спасаясь от беспощадного гнева италийского солнца. Жизнь в городе, и без того замедлявшая на лето свой бешеный ритм, замерла, дожидаясь пока спасительная вечерняя прохлада позволит вернуться к делам, которые не удалось отложить на месяц-другой.

В маленькой летней столовой, расположенной во дворе небольшого домика на северном склоне Оппия, от укутавшей город удушливым одеялом жары спасался молодой человек не более чем тридцати лет. Он был невысокого роста, скорее хрупкого, чем крепкого телосложения, с тонким, красивым лицом и изящными маленькими руками. Каштановый оттенок коротко и небрежно подстриженных волос наводил на мысли о текущей в его жилах толике галльской крови. Бледная от природы кожа была обветрена и покрыта загаром густого медного цвета. Пронзительные голубые глаза смотрели на окружающий мир с едва уловимой насмешкой. Остроконечная, неровно подстриженная бородка добавляла его облику изысканный, хоть и несколько грубоватый шарм.

Откинувшись на подлокотник кресла и пристроив ноги на низкой деревянной скамейке, всадник6 Марк Петроний Урбик с неодобрением разглядывал фреску на стене, изображавшую похищение Европы Зевсом. Картины, служившие сомнительным украшением трех других стен, продолжали повествование о похождениях любвеобильного бога, соблазнившего страстную Леду, пролившегося золотым дождем в узилище непорочной Данаи и ставшего причиной страданий несчастной Ио.

Фрески, дворик и сам дом с каменной бычьей головой на фронтоне, стоявший посередине извилистой улицы Пекарей, приобрел для Петрония его старший брат Гай. Поскольку сам Петроний в то время еще находился в Александрии, Гай, а вернее его жена, благородная Аррунция, взяли на себя хлопоты по улаживанию всех юридических формальностей, приведению дома в порядок, приобретению мебели и слуг.

Однако, несмотря на участие добросердечных родственников, поселившись впервые за свою жизнь в собственном жилище, Петроний скоро обнаружил, что множество мелких хозяйственных забот требуют его постоянного внимания. Хозяйственные счета не желали оплачиваться сами собой. Немногочисленные домочадцы то и дело взывали к авторитету патрона в разрешении своих споров и мелочных дрязг. Ни одно, даже самое мелочное и ничтожное дело казалось не в состоянии было разрешиться без его деятельного участия.

Мысли об всех этих бесконечных хлопотах угнетали молодого всадника даже больше, чем мысли о неопределенности собственного будущего. Ведь еще недавно, ему казалось, что его жизнь имеет некое высокое предназначение и наполнена смыслом. Теперь же, вернувшись после четырехлетнего отсутствия в Рим, Петроний вдруг обнаружил, что никакого особенного смысла, за исключением этих самых повседневных забот, в его жизни не осталось.

– Ты прав господин, эти фрески никуда не годятся. Они неприличны и отличаются исключительно дурным вкусом.

Петроний повернул голову и обнаружил, что над креслом возвышается его вольноотпущенник и управляющий Иосиф. Это был иудей средних лет, весьма мрачного вида, с крупным, перебитым в давней драке носом. Буйная рыжая борода удивительным образом гармонировала с черными, будто лишенными зрачков глазами. Такая же черная спутанная шевелюра, наполовину скрывала его изломанные как у борца уши. Сбитые костяшки длинных цепких пальцев были покрыты множеством мелких шрамов.

Подобная внешность, не слишком подходящая для должности почтенного римского дворецкого, как нельзя лучше соответствовала тому сомнительному и опасному образу жизни, который Иосиф вел в родном Иерусалиме. Следствием одного из эпизодов его бурной карьеры стало знакомство иудея с Марком Петронием Урбиком и необходимость спешно покинуть родину в качестве вначале раба, а затем вольноотпущенника молодого римского всадника.

Способности Иосифа, его богатый опыт и знание им местных обычаев пришлись, как нельзя более кстати для работы, которую Петроний выполнял в Сирии и Александрии. В короткое время из случайного попутчика иудей превратился в его постоянного и доверенного напарника. Когда же Петронию пришло, наконец, время возвращаться в Рим, обстоятельства сами собою сложились так, что Иосиф отправился вместе с ним.

– Пришел чтобы поговорить о живописи?

Равнодушный тон иудея не ввел Петрония в заблуждение. Если всаднику хватило нескольких дней нынешнего тихого существования, чтобы погрузиться в бездонную пучину самой черной меланхолии, то Иосиф, кажется, был вполне доволен произошедшими в его жизни переменами. Иудей с таким энтузиазмом взялся за исполнение обязанностей дворецкого, эконома и управляющего, что Петроний уже не раз пожалел о прихотливом зигзаге судьбы, наградившей его подобным компаньоном.

Возложив на себя обязанности управляющего, Иосиф исполнял их с тем же рвением, с каким преследовал фанатичных ревнителей, на извилистых переулках Офлы7. И, едва ли не с первого дня после возвращения, иудей, с упорством стенобитного тарана, пытался склонить патрона к заботам о переустройстве дома.

– Боюсь, для разговора о живописи у нас сейчас нет времени, господин. Гость, которого ты ожидал прибыл. Но если, если уж ты заговорил о фресках и некоторых других вещах в доме, которые требуют безотлагательной переделки, то рад сообщить, что я нашел подходящего человека. – Иудей все-таки не обманул ожиданий всадника. – Его зовут Фуфий Матвей. Он опытный подрядчик. Год назад делал ремонт у нашего соседа Ветурия Иоанна, и тот остался доволен результатами.

– Ты хочешь, чтобы наш дом выглядел как дом пекаря? – Петроний не для того держал оборону с момента своего возвращения в Рим, чтобы сдаться так просто.

– Сейчас наш дом выглядит как приемная дешевого лупанария,8 – парировал иудей. – Что до Ветурия, то он не пекарь, а владелец трех кораблей, которые возят зерно из Египта. И мельницы на Яникуле. Не считая собственности в Этрурии и Пицене. Достойный человек, с хорошим вкусом.

Петроний вздохнул. Решил, что этого недостаточно и воздел руки к небу.

– Иосиф ты, хоть представляешь, что такое ремонт? Это сырая штукатурка, битый щебень, грязь и тучи пыли. Ты хочешь, чтобы наш дом превратился в руины? Довольно того, что весь город выглядит как строительный котлован.

– О городе пусть заботятся другие. Меня же волнует наше собственное жилище. Ибо, если не принять безотлагательных мер, боюсь придет день и дом наш рухнет, как рухнули стены Иерихонские. Ремонт, это дело, которое нужно сделать один раз и навсегда о нем забыть. И рано или поздно за него все равно придется взяться. Промедлением, господин, ты лишь откладываешь неизбежное. Подобно тому, как нерадивый пастух, в страхе перед наказанием, не спешит доложить хозяину о потерянном стаде, хоть и знает, что с каждым днем его наказание будет лишь горше.

– Надеюсь мне позволено еще немного помедлить? – поинтересовался Петроний с язвительным смирением. – Один день наши стены простоят? Мой друг Лоллий заслужил толику моего гостеприимства.

Луций Лоллий Лонгин, который дожидался хозяина дома в атрии, был посланцем из прошлой жизни, что так внезапно оборвалась четыре года назад.

– Конечно господин. Нет нужды менять планы, – покладисто согласился вольноотпущенник и, прежде чем Петроний успел перевести дух, мстительно добавил: – Я взял на себя смелость договориться о встрече с подрядчиком на завтра. Так что, если у тебя, господин, нет возражений и иных планов, мы могли бы приступить к этому делу, сколь тягостному, столь же и необходимому.

Некоторое время Марк Петроний молча сверлил управляющего взглядом. Как ни неприятно ему было это признавать, всадник понимал, что управляющий прав по крайней мере в одном: он не сможет вечно держать оборону. Все выигранные им до сего времени словесные баталии не более чем арьергардные бои, никак не способные изменить исхода заранее проигранной кампании. Чувствуя себя Цезарем, отдающим приказ о форсировании Рубикона, Петроний обреченно махнул рукой:

– Ладно. Пусть так и будет. Я приму твоего подрядчика завтра.

*****

– Клянусь крылышками Меркурия, Петроний, ты переменился. Тебя невозможно узнать! – Распахивая объятья, Лоллий шагнул навстречу, едва всадник появился в дверях атрия.

Луций Лоллий Лонгин выглядел как истинное воплощение римской мечты. Его соразмерное лицо с тонким ровным носом, твердым подбородком и высоким чистым лбом, казалось высеченным из мрамора. Широкие плечи, гордая прямая спина и плоский живот были достойны победителей Пирра и покорителей Карфагена. У всякого, кто не был лично знаком с молодым человеком, первый взгляд на него вызывал смутные ассоциации с победным ревом букцин и геометрически идеальной красотой военного лагеря.

Но это впечатление было обманчивым. Даже неискушенному наблюдателю довольно было второго взгляда, чтобы понять, что стройная фигура и рельефные мускулы являются следствием не военных, а всего лишь гимнастических упражнений. Что небрежная простота безупречной прически результат усилий многоопытного парикмахера, а благородная белизна и гладкость кожи – заслуга дорогих восточных притираний. Гостя окутывал аромат купленных на Этрусской улице благовоний, а его длинная алая туника была подпоясана золотистым шелковым поясом.

Луций Лоллий Лонгин действительно был совершенным воплощением молодого римского аристократа. Только это был аристократ нового поколения, поколения, сменившего строгую величественность римской тоги на легкомысленное удобство греческого плаща. Он не тяготел к занятиям политикой, испытывал ужас при одной мысли о том, чтобы подвергнуть себя лишениям, связанным с военными службой, и видел смысл жизни в ее восхитительной бессмысленности. И именно по этой причине Петроний был рад ему, как никому другому.

– Ты все тот же Лоллий. Жизнерадостный и беззаботный.

Лоллий отступил назад и в притворном изумлении уставился на всадника.

– Молнии Юпитера! Ты возмужал, загорел и отпустил бороду, будто греческий философ.

– А ты благоухаешь как кастрат из храма Кибелы, – парировал Петроний.

Лоллий снисходительно улыбнулся в ответ.

– Во времена Цинцината ты мог бы стать законодателем мод. Клянусь кудряшками Венеры, я бы хотел последовать твоему примеру, но мне никогда не хватало смелости.

Молодой человек вздохнул и с притворным сожалением потер свой безупречно выбритый подбородок.

– Я просто устал выносить пытку, которую по недоразумению называют бритьем, – буркнул Петроний. – И довольно уже о моей внешности. Давай лучше я покажу тебе дом. Я въехал недавно, поэтому смотри под ноги. Я не перенесу, если ты переломаешь их из-за собственной неосторожности и задержишься здесь на месяц.

*****

Дом, в котором поселился Петроний, казалось, застыл между двумя способами существования, не зная чью сторону ему выбрать: то ли сохранить верность старой хозяйке то ли обрести новый смысл жизни с новым домовладельцем. Особенно заметно это было в двух примыкающих к атрию комнатах, которые прежде служили спальнями. В одной из них даже сохранилась кровать, матрас с которой уже убрали, бесстыдно выставив на всеобщее обозрение раму из натянутых ремней.

Во второй комнате от кровати осталось только пятно на полу. Сундуки, корзины и ящики с книгами безошибочно указывали на то, какое предназначение было выбрано для нее новым домовладельцем.

Пышные, сияющие золотой вышивкой пурпурные портьеры и триклиний, разукрашенный изображениями фавнов и дриад, были наследием, оставшимся от прежней хозяйки. Как и маленький уютный сад, с тремя яблонями, грушей, Лукулловой вишней, старой оливой и аккуратными рядами розовых кустов.

А вот кабинет, в прежние времена находившийся в небрежении, несомненно, обрел новую жизнь со сменой владельца. Стены его украсились сотами книжных полок, а стол приобрел роскошную серебряную чернильницу и подставку для стилосов.

К атрию примыкала двухэтажная внутренняя часть дома. Здесь располагались спальня самого Петрония, комнаты его управляющего и слуг. И, к счастью, от ее посещения Лоллий был милосердно избавлен.

Теперь он развалился в кресле напротив всадника в летней столовой, стены которой украшали довольно легкомысленные фрески. Низкий козлоногий столик, приютивший кувшин с уже разбавленным вином, велабрский сыр, пиценские маслины и хлеб, расположился между ними.