Финал роковой проститутки

Давно смирившись с растленным срамом, отец принимал участие во всех разнузданных непристойностях, многочисленных оргиях, послушно дожидаясь очередную спиртную порцию. Вначале он лишился престижной работы, а следом ещё не одной, потому как не мог подолгу нигде удержаться. Закономерно сделался устойчивым безработным, едва ли не презренным бомжом.

Маленькая девочка росла в жестоких условиях: мать издевалась над ней, как только могла.

Говоря о внешних характеристиках, Ветрова Любовь Владимировна являлась молодой, едва достигшей тридцатилетнего возраста; красивое лицо носило неизгладимые следы долгого, системного пьянства (они выражались подглазными мешками, сморщенной, по-стариковски обрюзглой, кожей, синюшным оттенком); превосходно сложённое тело (начинавшее понемногу полнеть) довершало печальный, растленно опустившийся, образ; голубые, горевшие озорным огоньком глаза – единственное, что выдавало желание жить. Одеяние являлось неброским и выдавало небрежное отношение, что ей без разницы, как она выглядит и какое производит на кого впечатление.

Отец, по поведенческим качествам, мало чем отличался от спившейся матери; вдобавок он был старше на целых пятнадцать лет. Худая физиономия, испещрённая бесчисленными морщинами, совсем не напоминала красавца мужчину, с каким познакомилась прекрасная чаровни́ца Лю́банька, когда она только-только освободилась из мест тюремного заключения. Первым делом коварная бестия увела завидного, во всём состоявшегося, мужчину из прежней семьи. За каких-то недолгих пять лет она сделала из Ветрова Сергея Геннадьевича неприглядного, вообще безвольного, старца; серые очи, некогда выразительные, теперь не выражали ничего, помимо безмерного желания мертвецки напиться; высокий рост сделался ссутуленным, сгорбленным и приближался к низкорослой жене, не выросшей выше среднего (а ведь раньше возвышался над ней почти на целую голову). Как он выглядит, второй родитель особенно не зацикливался – относился беспечно, невнимательно, скорей наплевательски, а последние несколько лет одевался в вещи старые, от времени обветшалые.

В общем, родители маленькой Катеньки выглядели неприметным, едва не печальным образом. К наступившему моменту самой ей исполнилось всего лишь четыре годика. Добродушный отец относился к малолетнему чаду более снисходительно – возможно, он даже её любил? В отличии от него, суровая мать, ничуть не скрывая, говорила, что постылая дочка ей в страшную тягость и что послана свыше как жуткое наказание. При каждой провинности, пускай и никчёмной, совсем незначительной, она не забывала об этом напоминать, обижая чудовищными, не по родному озлобленными, попрёками. Как жуткое следствие, немилосердные побои и обидные оскорбления четырёхлетняя Екатерина терпела практически ежедневно. Редкий случай, когда остервенелая мамаша уставала от беспробудного пьянства и когда она устраивала короткие перерывы. Протрезвевшая женщина вдруг вспоминала про забитую, везде несчастную, девочку и в те недолгие дни практически носила её на руках. Но! Сердобольные проблески случались нечасто и являлись для унижаемой дочери лучшими днями во всём её кошмарном существовании. В основном в зачумлённой квартире, где постоянно царили и полный хаос, и внутренний беспорядок, безвольному созданию приходилось и страшно и жутковато; но деться из того кошмарного ада ей было некуда. Постепенно к непомерно жестокому обращению Катюша привыкла, и даже считала его нормальной жизненной нормой.

В детском садике, куда её определили бесплатно (как дочь малоимущих родителей), давно уж привыкли, что за ней никто не приходит, и, как водится, отпускали Екатерину до дома либо одну, либо в сопровождении ближайших соседей. Однажды, вернувшись, она с ужасом обнаружила, как в одной из комнат непутёвая, напрочь развратная, мать ласкается с чужим, незнакомым ей, дядькой. Пьяный отец преспокойненько посапывал в других помещениях. Опешившая малышка безвольно застыла на пороге родительской комнаты, не в силах двинуться с места.

Через какое-то время Ветрова-старшая заприметила, что за ними с очередным ухажером внимательно наблюдают. Резко оттолкнув полового партнёра, она стремительно встала. Быстрым шагом подошла к растерянной дочери, застывшей от непомерного шока. Остервенело схватила за длинные волосы и потащила в соседнюю комнату, где умиротворённо похрапывал опоённый родитель. Рассыпав в одном из углов сушёный горох, поставила плакавшую малышку на оба колена и злобно так, словно гадюка-змея, прошипела:

– Вот, «маленькая дрянь», теперь постой и подумай. Будешь знать, как без разрешения подглядывать за старшими взрослыми.

Заливаясь горючими слёзками, маленькая Катя просяще запричитала:

– Мамочка, прости… я больше так никогда не буду… честно.

Однако зловредная женщина была непреклонна. Создавалось некое нехорошее впечатление, что она получает от дочкиных страданий злорадное удовольствие. Украдкой Любовь улыбалась, а чем более та ревела, тем радостнее становилось извечно недовольное выражение. В тот раз жестокое наказание ограничилось всего единственным часом, показавшимся страдавшей малышке нескончаемой, поистине немыслимой, вечностью. Постепенно, с течением времени, бесчеловечная мера воздействия вошла у осатанелой пьяницы в дурную привычку, и за любую провинность Катюша, предварительно хорошенько избитая, отправлялась в болезненный угол и вставала там на колени; она опускалась на сушёный горох, рассыпанный на постоянной, бессрочной основе. Нетрудно догадаться, труд его убирать никто на себя уж больше не брал. Итак, пропойца мамаша испытывала от детских мучений необъяснимое наслаждение, неуёмное, едва ли не сумасшедшее, угнетённое же дитя лишь копило ярую злость и закаляло бойцовский характер.

Постепенно Катька настолько привыкла к ежедневным побоям и нескончаемым наказаниям, что научилась не обращать на болевые ощущения большого внимания; она плакала уже не всерьёз, а в основном для вида, чтобы не раздражать мучительницу-родительницу. Живя в постоянных страданиях и злобном тиранстве, несчастная девочка достигла шестилетнего возраста. Родители её, непутёвые, к тому времени совсем деградировали. На развратную маму пылкие ухажёры заглядывались всё меньше и меньше, заходить же к ней продолжали лишь крайне асоциальные личности. И вот настало нездоровое время, когда в их доме нечего стало есть! Вернувшись однажды со школьных занятий (она пошла уже в первый класс), Катя неосторожно спросила:

– Мама, а чего мы будем сегодня кушать?

– Ах, тебе, «дрянная девчонка», ещё и жрать подавай?! – заорала полупьяная Люба, хватаясь одной рукой за девчоночьи волосы, а другой раздавая болезненных оплеух. – Постой-ка, милая, в уголке, да ещё и на жёстком горохе: тебе, я вижу, невероятно понравилось.

Едва закончив с поучительной репликой, бессердечная женщина потащила бедную малютку на каждодневное «заключение». Не забывала она неистово приговаривать:

– Если хочется, «мелкая сучка», лопать, так пойди же, «подленькая мерзавка», и укради. Кстати, «поганенькая тварь», и меня заодно накормишь.

Просить милосердной пощады оказалось бы бесполезно. Тем более что Екатерина телесной боли уже не чувствовала. С другой стороны, она хорошо себе усвоила, что если не будет плакать, то материнская ярость только усилится, и она придумает для неё чего-нибудь посерьёзнее. Озабоченная невероятной, но и весомой причиной, терзаемая малютка исправно рыдала – а лютая ненависть всё больше крепла и значительно нарастала.

Чтобы хоть как-то себя прокормить, шестилетняя девочка схлестнулась с компанией аналогичных детей, отверженных непутёвыми «предками» и оказавшихся бесконтрольными беспризорниками. Они занимались собирательством металлических отходов, железного лома, не всегда добывая его исключительно законными способами. Как злободневная очевидность, злачная семейка оказалась под пристальным вниманием правоохранительных органов, в частности детской комнаты милиции; их поставили на превентивный учёт и «наградили» позорным клеймом «неблагополучной, социально опасной».

Так прошёл ещё один год, продлившийся в мучительных испытаниях, в суровых лишениях, в тревогах за будущее. Катя по-тихому, не привлекая маминого внимания, отметила тоскливое семилетие и стала готовиться к отчаянной мести, по-детски считая себя достаточно взрослой; она выжидала удобного случая. И вот! Однажды, зайдя после школы в срамную квартиру, она обнаружила, как мать её, аморальная, находится с тем же самым мужчиной, с которым засталась и в первый раз, ставший в крохотной жизни поистине знаковым. Оба ненавистных ей человека лежали в родительской комнате, развалились на их неширокой семейной кровати и оставались полностью голыми; мужской представитель был сверху. Полупьяный отец сидел перед подъездом на уличной лавке, впрочем, как и всегда, по сложившейся за долгие годы бесхребетной привычке; он терпеливо ждал, когда ему «разрешат» войти и когда угостят «заслуженной» выпивкой.

При виде, с одной стороны омерзительной, с другой – несправедливой, картины, вмиг напомнившей обо всех перенесенных мучениях да жутких страданиях, внутри семилетней девочки всё разом вскипело. Оскорблённое негодование усиливалось «за изгнанного родителя». Оставаясь на диво спокойной, Екатерина отправилась на грязную кухню; там она выбрала наиболее длинный нож. Взяла его в правую руку и вернулась в развратную комнату, где презираемая мамаша наслаждалась бесстыдным развратом – предавалась плотским утехам с давним любовником. Униженная дочка медленно подошла к ним сзади. Некоторое время наблюдала за энергичной мужицкой задницей, «питавшей» ненасытной любовью разнузданную родительницу. Девчачья нерешительность продлилась не больше минуты. Выбрав удобный момент, она с недетской силой, долгие месяцы копившейся ненавистью, всадила широкий нож в мужскую промежность – вонзила по деревянную рукоятку, на двадцать пять сантиметров лезвия. Извлекла обратно и молча осталась понаблюдать, что же случится в последующем.

Взвыв диким, каким-то умопомрачительным, голосом, раненый мужчина попытался скорее привстать; но… он так уже и не смог: его словно разбил периферический паралич. Вначале опешив, очумевшая женщина постепенно сообразила, что же всамделишно приключилось; она попыталась столкнуть умиравшего кавалера, истекавшего кровью и стенавшего в предсмертной агонии, – у неё ничего не вышло. Так оба они и застыли: он – истекая багровым ручьём; она – вереща от испуга и призывая на помощь.

Наблюдая за безумной, до дрожи неописуемой, сценой, Катя силилась побороть очередное желание «вонзить острый ножик заодно и в голую развратницу-маму». Несколько раз она порывалась броситься; но… с огромным трудом ей удалось победить то сильное, неодолимое казалось бы, искушение. Хотя, если честно, оно являлось настолько великим, насколько прозвучи сейчас какое-то грубое слово – судьба растленной мучительницы была бы то́тчас же решена. Как будто нечто такое осознавая, смятенная женщина, глядя в ожесточённые дочкины очи, где-то уверенные, а в чём-то решительные, почувствовала приближавшуюся погибель и раболепно запричитала:

– Катенька, миленькая, прости… не убивай ты меня, пожалуйста… я больше тебя никогда не обижу… я исправлюсь… честно-пречестно.

Бесстрастная девочка ничего не ответила, а стояла и мысленно боролась со страстным, сейчас неукротимым, желанием «закончить существование ненавидимой женщины». Постепенно пронзённый любовник затих, а тело его, безнравственное, смертельно обмякло. У нерадивой мамаши кое-как получилось его отбросить – скинуть на грязный, да ещё и изрядно окровавленный, пол. Дальше она изощрялась, поддавшись нормальному чувству выживания, инстинкту самосохранения. Осторожно обойдя вооружённую дочь стороной, перепачканная кровавыми выделениями, так ничем и не прикрывшись, мамаша помчалась на улицу, раздирая лужённую глотку громкими криками: «Помогите!!! Спасите!!! Здесь убивают!!!»

Когда приехали сотрудники местной милиции и лично увидели, что же в страшном итоге случилось, многим, даже видавшим виды, стало не по себе. Невозмутимая девочка так и стояла посередине родительской комнаты; она оставалась с кровавым ножом, крепко зажатым в правой руке, и озиралась то вправо, то влево, как затравленный дикий зверёк, готовая в любую секунду бросится в последнюю, для кого-то явно смертельную, битву. С неимоверным трудом удалось вырвать из маленьких ручек опасный резак. Неожиданно, когда к ней приблизились на близкое расстояние, Екатерина резко набросилась на ближнего офицера. Каким-то невероятным чудом удачливому милиционеру посчастливилось увернуться, а ополоумевшая бестия заметалась по крохотной комнате; она размахивала перед собою убийственным инструментом и не давала к себе приблизится. В какой-то момент её схватили за худосочную, опасно вооружённую руку, успешно разоружили; но… обезумевшая Катюша, отчаянно извиваясь, продолжила рьяно брыкаться, остервенело кусаться и жёстко царапаться. Пришлось её связывать и колоть успокоительным препаратом.

Впоследствии Екатерина долгое время лечилась в психиатрической клинике, а по выходу её определили в детский приют, располагавшийся в небольшом провинциальном посёлке, со странным названием Сидорино-Городище. За время стационарного наблюдения, пока притесняемая малышка лежала в областном диспансере, проводилось тщательное расследование, где выявились страшные факты «жестокого обращения с малолетним ребёнком». Незамедлительно последовало волевое решение, подтверждённое неоспоримым судебным приказом «изъять Екатерину Ветрову из неблагополучной семьи». Порочные горе-воспитатели лишились родительских прав, а заботиться о содержании затравленного ребенка взялось советское государство.

Глава VI. Детский дом

Богоугодное заведение представляло собою красное двухэтажное кирпичное здание, с общей периметральной площадью не менее полутора тысяч квадратных метров; прилегавшая территория (где, помимо отдельно отстоявшей замызганной кочегарки, располагались и иные хозяйственные постройки) огораживалась двухметровым забором, выполненным из сваренных металлических прутьев; ворота являлись аналогичными, единственное, чуть выше, а на верхних стыках сводились под конус. Они оставались всегда надёжно запертыми, а значит, самовольно покинуть неприглядное учреждение становилось практически невозможно. Именно сюда, в невзрачное здание, и прибыла семилетняя Катенька Ветрова.

Встретила её лично директор Злыднева Маргарита Петровна. По достигнутому возрасту она приближалась к пятидесяти годам и выглядела женщиной строгой, как водится грозной; зелёные глаза скрывались за толстенькими очками и бросали на подведомственных воспитанников ненормально строгие взгляды; вечно нахмуренный лоб лишний раз подтверждал, что она свыклась с предназначенной ролью «наводить на маленьких проказников и подсознательный страх, и раболепное подчинение»; пепельные волнистые волосы укладывались эффектной причёской; средняя полнота придавала солидной фигуре некую величественность, а заодно и внушала гораздо бо́льшее уважение.

– Здравствуй, Екатерина, – нахмурилась зловредная директриса, отобразившись присущей суровостью. – Зовут меня Маргарита Петровна. Я в детском доме главная, и меня здесь принято слушаться. Так же поступишь и ты. Если проявишься девочкой воспитанной и хорошей, мы непременно подружимся. В противном случае – когда ты вдруг посчитаешь, что сможешь хоть что-нибудь поменять – жизнь твоя, никчёмная, круто изменится, и ты познаешь всю тяжесть принудительных наказаний.

Катя слушала молча; она прекрасно понимала, что вряд ли ей в ДД окажется лучше, чем приходилось в постылом доме. Но! Делать нечего, злая судьба решила всё за неё – распорядилась, что теперь ей необходимо привыкнуть к новым невзгодам, тяжким лишениям. Наблюдая нарочитое безразличие, Злыднева с интересом спросила:

– Ты меня слушаешь, деточка?

– Да, Маргарита Петровна, я Вас слушаю, и очень внимательно, – последовал чёткий ответ; он высказывался хотя и маленькой, но рассудительной притворой-пройдохой.

– Тогда я продолжу… Живём мы здесь по заведенному распорядку: подъём в шесть утра; до шести часов десяти минут зарядка; до семи тридцати утренний туалет и уборка спален; далее – лёгкий завтрак; с восьми тридцати начинаются основные занятия, длящиеся вплоть до пятнадцати; в перерыве, в одиннадцать пятьдесят, – обед; по окончании занятий, получасовой тихий час; с пятнадцати тридцати и до восемнадцати тридцати личная самоподготовка; в перерыве, ровно в шестнадцать, – полдник; до девятнадцати – ужин, за которым следует воспитательный час; с двадцати и до двадцати одного часа – свободное время; потом одновременно проходят и подготовка ко сну, и туалетные процедуры; в двадцать два – конечный отбой. Всё ли тебе, детка, понятно?

– Да, Маргарита Петровна, мне всё абсолютно ясно, – заверила новенькая воспитанница, не моргая и глазом.

– Хорошо, тогда следуй устраивайся… займёшь пока койку на верхнем ярусе.

Подхватив немногочисленные пожитки, свёрнутые в тряпочный узелочек, Екатерина отправилась в детскую комнату, где единственным рядом располагались десять двухъярусных железных кроватей. Нижние все занимались, то есть, свободными оставалась лишь парочка верхних, расположенных у самого входа. Предусмотрительная девочка решила занять вторую, что находилась подальше.

Время случилось только-только послеобеденное, а значит, все другие воспитанники, в силу привычного распорядка, занимались полагавшимися основными занятиями. Катя сложила необъемные вещи в личную тумбочку и осталась дожидаться коренных обитателей. Когда все принудительные мероприятия последовательно закончились, девчачье помещение наполнилось весёлым щебетанием да возбуждёнными криками. Другие обитательницы, такие же подневольные, как и несчастная Катька, представляли собой различные возраста́; они находились в промежутке от шести и до шестнадцати лет. К новенькой, впрочем, как и везде, отнеслись настороженно – никто не хотел принимать её в давно сложившуюся устойчивую компанию.

Первоначальное, сугубо негативное, обращение малышку всецело устраивало, потому как, хотя и являясь довольно общительной, в новом кругу она чувствовала некое отчуждение, пока ещё непонятное.

Так прошёл первый день пребывания в государственном детском доме. После сытного ужина, закончив вечерние процедуры, детдомовские воспитанники уложились в пружинные, армейского образца, кровати. Когда все остальные затихли и вроде бы, заснувшие, засопели, Екатерина сомкнула уставшие глазки и совсем уж засобиралась отправиться в царство сладостных сновидений… Как вдруг! Она почувствовала, как некая непреодолимая сила увлекает её в узкий прикроватный проход и как она же не забывает прихватить и тёплое одеяло. Оказавшись на голом, холодном полу, недоумённая девчонка тут же почувствовала, что её поплотнее обернули собственным покрывалом. Непроизвольно попыталась кричать. Почти одновременно испытала на хрупком теле жуткую боль, а неокрепшее тельце поочередно стало принимать бесчисленные удары, наполненные озлобленным гневом, совсем не девчачьей яростью. Пинали нещадно! Все обитатели детской комнаты (ровно восемнадцать воспитанниц) стремились внести свирепую лепту. Успокоились не раньше, чем Катя перестала подавать хоть какие-то звуки и когда сделалось больше чем очевидно, что она лишилась сознания.

Так её и оставили лежать одну на деревянном полу. Никто не соизволил поучаствовать в горемычной участи, до крайности несправедливой судьбе; напротив, отъявленные мучительницы «с чувством исполненного долга» разошлись по личным кроватям и преспокойненько легли отдыхать – предались «успоко́енным» сновидениям. Ветрова лежала без чувств около трёх часов, а после, придя в себя, кое-как забра́лась на верхнее место. Ужасно хотелось уснуть и хоть на время уйти от страшной реальности, но целительный сон к ней так и не шёл. Мучаясь от телесной боли и неотступной бессонницы, она провалялась вплоть до утра, так и не смыкая заплаканных от обиды девчоночьих глаз.

Наутро все встали как будто ни в чём не бывало. Ужасно хотелось рассказать о неправильном беззаконии да нажаловаться ответственным воспитателям; но интуитивно Екатерина решила «ни в коем разе не ябедничать». Предполагалось, что с ней осуществили общепринятую детдомовскую проверку. Зная о жёстком обычае «принимать в ряды новеньких, проводя им суровое испытание», практичная директриса вызвала Ветрову на доверительную беседу.

– Как ты себя чувствуешь, деточка? – поинтересовалась Злыднева, не изменяя давней привычке; она продолжала сохранять хмурое, непререкаемо властное, выражение. – Не болит ли чего у тебя? Может, хочешь на что-то или кого-то пожаловаться?

– Чувствую я себя, Маргарита Петровна, просто прекрасно, – не по-детски серьёзно отвечала сметливая девочка. – Да и сетовать мне теперь особенно не на что: я нахожусь в добром семейном кругу. Кстати, со своими бедами я как-нибудь справлюсь сама – и даже не сомневайтесь!

– Раз так, – заканчивая обыденный диалог, промолвила руководитель детского учреждения и пожала плечами, – иди занимайся.

Катя отправилась на обязательный учебный процесс. Вечером, когда по детдомовскому расписанию существовало свободное время, она нашла на улице обыкновенную деревянную палку, прямую и прочную. С одного края заточила под острый конец. Изготовив простое оружие, в чём-то незаурядное, но в умелых руках достаточно эффективное, осталась дожидаться позднего вечера. В кровать она ложилась, целиком готовая к отражению любого, пускай и нежданного, нападения.

Ещё одну ночь Ветрова провела в затаённой тревоге, без сна, и ожидая подлой девчачьей агрессии; правда, сейчас она намеревалась дать им, подлым негодницам, достойный отпор. К её удивлению, всё прошло и спокойно, и тихо, и полностью бесконфликтно: её, отлично выдержавшую первое испытание, более не тревожили. На следующие сутки молодой организм, сломленный непомерной усталостью, не выдержал пережитого за последние дни недетского напряжения, и Екатерина забылась долгожданным, хотя и тревожным сном, наполненным навязчивыми кошмарами. Ежечасно, вздрагивая всем крохотным телом, она просыпалась, обливалась холодным потом, теребилась непродолжительной дрожью, а через доли секунды проваливалась обратно.

Утром Катюша встала слегка отдохнувшая. После общепринятой короткой зарядки направилась в умывальную комнату. Там находились две девочки, достигшие девяти и двенадцати лет. Одна, что выглядела постарше, обратилась к Ветровой, как не покажется, с нормальным, совершенно обыкновенным, вопросом:

– Эй, новенькая, тебя как, «вааще», зовут?

– Катя, – равнодушно ответила та.

– Слушай, а у тебя какая зубная паста? – вставила другая, что являлась помладше.

– «Жемчуг». А что? – осведоми́лась Екатерина.

– Отдай её нам.

– С какой, интересно, радости?

– Всё очень просто, – продолжила старшая, – мы тебе «ща» все зубы повыбьем, и она тебе, поверь, уж более не потребуется…

– Аха-ха-ха! – засмеялись обе, как им представилось, удавшейся шутке.

Хорошенечко просмеявшись и придав себе наигранно гневный вид, озорные девочки принялись медленно наступать; они явно не намеревались сидеть сложа руки. Ветрова встала в защитную стойку, а стиснув покрепче зубы, наполнилась непревзойдённой решимостью. Словно приготовившаяся к броску ядовитая змейка, злорадно так прошипела:

– Только попробуйте…

Хотя Катюша и казалась сравнительно маленькой, но она вдруг стала похожа на разъярённого, зажатого в угол, зверька, встреча с коим не сулила ни доброго, ни хорошего. Видя её решительный вид, наступавшие неприятельницы на мгновенье остановились… однако быстро сообразили, что, взявшись за дело и не доведя его до логического конца, окончательно потеряют прежний, с трудом добытый, авторитет – они продолжили лобовое сближение. Как только оказались друг против друга, на расстоянии не более метра, рослая воспитанница приготовилась нанести кулачный удар и повыше замахнулась правой рукой. Екатерина удерживала под беленькой майкой заранее изготовленную остроконечную палку. Она резко выхватила её наружу, а легонько присев, воткнула деревянное остриё в верхнюю бедренную часть не в меру нахальной соперницы. Получалось, орудие собственной самозащиты Катя всегда носила с собой, прижимая резинкой трусов к хрупкому, совсем ещё юному, тельцу.

Укол оказался настолько сильным, что заточенный кончик вошёл под кожный покров едва не наполовину. Взвыв от пронзительной боли, пострадавшая проказница пониже присела, а следом и вовсе опустилась на «пятую точку». Ветрова снова отобразилась защитной позой и стойко выжидала второго противодействия – нападения другой неприятельницы. Видимо не такая смелая (да ещё и воочию наблюдая, как, охваченная жуткими муками, извивается более настойчивая подруга), та к конфликтному столкновению не очень-то и спешила.

– Ну что, есть ещё настырные охотники до моей зубной пасты? – храбрая сиротка интересовалась твёрдо, но вовсе не грубо. – Или ещё кому-нибудь объяснить, что лучше меня не трогать?