Привиденьевые

– Да, – сказал он и гордо вырос. – Это не против закона.

– Я бы хотел посмотреть, пожалуйста, хотел бы узнать, что будет.

– Нельзя.

– А что можно?

Древесный прищурился и произнёс:

– Можно узнать своё настоящее. Это важнее всего.

– Но настоящее – вот оно, сейчас.

Гном начинал паниковать, оно же – раздражаться.

– И вы знаете, что сейчас происходит?

– Мы стоим с вами в магазине, я беру информацию, вы покупаете свечи. Ещё немного и получите свою скидку.

– Это первый взгляд.

– А что ещё?

– Ну, например, то, что за вашей спиной огонь.

Бах обернулся, потом понял: метафора.

Турагент моргнул глазами, как фотографировал.

– В общем, давайте к делу. Хотите попасть к курандейре?

– Куран… Да! Очень хочу!

– Отдадите свечи так?

– Всё это?! Ну, хорошо.

– Тогда вот.

Гном в амулетах протянул какую-то бумажку, забросил на спину мешок воска и быстро вышел. Бах посмотрел на листок – подробный адрес с ориентирами, удивился, зачем древесный мужик носит с собой готовые маршруты. Может, клиентов не хватает? Бывает и так.

Бах выключил поле желания, собрал разбросанные по углам мысли и продолжил рабочий день. Поездку он решил отложить до лучших времён, сейчас надо было разобраться с делами, очень много было дел, и каждое требовало разбирательства.

На этой неделе у них была презентация новой услуги: лепка восковой скульптуры прямо на глазах покупателей. Восковому мастеру сшили специальный костюм из причинно-следственных связей (тематическая подборка), плюс на голове шляпа, и в весёлых ботинках ноги. Получилось свечное божество общего разряда. На днях раздадут листовки в самых злачных местах города и будут ждать человеческого нашествия.

Вечер пятницы свернулся в комочек. Бах со всеми попрощался, закрыл все счета и двери, закрыл рабочую неделю и поехал в доброе своё тепло. Хотелось расслабиться и говорить на родном языке. Хотелось масляной субстанции вместо глаз. Хотелось огня в горле и за спиной. Этот пожар, о котором говорил посетитель сегодня, этот пожар – это прожигание жизни.

Мирской бар уже открылся, но люди ещё не собрались. Только один человек сидел за столом – фигура мягкая, из дешёвого пластика. Бах окликнул: это был помощник завхоза Гога. Ну надо же, что это с ним?

– Привет, дружище.

Он потянул к нему руку, в ответ также поплыла рука. Гога сидел как увалень: бледная китайская копия человека, старая кожаная игрушка, промежуточного вида существо. Голова ездила из стороны в сторону, как будто разыскивала орбиту, но планета была вокруг, а не внутри. Гога сидел беспомощно перед большой кружкой пены и сосредоточенно смотрел на жидкость сверху вниз. Бах осторожно толкнул его в плечо.

– Что случилось?

– А?

Это было не похмелье и не спиритизм у него – человек понимал всё, отвечал кое-как, но разумно. Только вот общий вид – очень сомнительный.

– Ты чего? – повторил Бах, заныривая под блуждающий гогин взгляд.

– Пена узорная.

– Ну да.

Это утверждение сложно было оспорить, как и то, что помощник завхоза сейчас выступал наглядным примером человеческой размазни. Мелкими струйками из него вытекала жизненная сила. Бах дёрнулся и налетел не на озлобление, но на равнодушие – ещё хуже.

– Гога, что там было? Расскажи.

– Не знаю.

– Ты нормальный вообще?

Гога сдул свою пену и стал тихонько вгонять жидкость в желудок, затягивая через щёлку во рту. Заменял растворы в организме.

– Я ничего не помню, – сказал он, когда допил.

– Вообще ничего?

– Ну я вошёл, там белые стены, кошка.

– Ты соберись, Гога. Какая кошка? Окошко?

– Чёрная кошка. И ещё там окошко.

– Ты ходил в старый корпус?

– Нет.

Гога злобно поднял глаза, но потом снова обмяк.

– Я не помню, правда. Сон приснился – страшный, проснулся – тяжело так, как будто что-то вынули из меня, или что-то ко мне добавили, не пойму ничего.

– Тебе пить не надо сегодня. Иди поспи, что ли.

– Да. Но почему они меня взяли?

– Кто тебя взял?

– Не помню, – сказал он сокрушённо, допил то, что было в кружке, встал и пошёл к входу в свой корпус.

Бах почувствовал спинную кость, выпрямился, осмотрел мир. Где-то тут была засада, но не в прямом смысле. Где-то тут была хитрая пропасть, как будто кто-то вскрывал тело времени, вынимал штыри-держатели и устанавливал новые правила. «Кто же это делает?», – Бах взял спирит, сел за стол, закурил. Надо было хорошенько подумать. «Кошка-окошко», – сложил фразу пополам и положил к себе в карман. У человека до сих пор нет óргана, который фиксирует реальность.

Система мгновенных мыслей не работала. Надо было повидать одного из героев – человека, сохранившего свой характер. Валин на дежурстве, Чан треснул по дну. Он достал телефон, набрал контакт «Нинель. Мир» и стал ждать девушку, которая ему очень нравилась.

– Ты мне очень нравишься, – так он не сказал, но сказал: «Приходи, пожалуйста, в бар, у меня для тебя полупьяный параноик. Приходи».

* * *

Это становилось понятно не сразу – через месяц-два. Человек сначала присматривался к самому себе, списывал на акклиматизацию, заскоки, игры света-лени. Потом брал общую идею: разрушить нейронные связи и начать всё заново – для этого он пил, смеялся и пил, хватался за голову, аккуратнее – за слова. Это смягчало драматизм ситуации, суть которой была в том, что белый человек в Африке становился счастливым дурачком из серии «блаженны нищие мозгом» (убывание духа при этом также никто не исключал).

Каждому приехавшему в эти серные города рано или поздно приходилось признавать довольно малоизысканную истину: он отупел. Причины этого обстоятельства до конца не были изучены на местах. Наука не давала чётких ответов: одни учёные винили во всём солнечную активность, слабое воздействие творческой динамики космоса на инертный материал земли, другие считали, что всё дело в недостаточно развитом «локальном» информационном поле, которое к тому же нещадно засорялось повседневными мыслями чёрных о выживании. Ещё одни говорили, что эпифиз, отвечающий за ум и ассоциации, работал в этих условиях только три месяца в году, остальное время приходилось на гипофиз (умение делать руками, физические навыки). Но ничего из этого не было выведено в полноценную теорию.

Люди проходили постепенно все стадии разложения. Опьянённые ясностью, они принимали на веру общее описание мира. Устоявшиеся выражения рядами торчали у них во рту. Каждый смирился с тщетностью. И все были потрясающе бесполезны в своей роли разумного человека.

Если у некоторых недостатки произрастали из достоинств, то здесь внутренние поля вообще не давали никаких урожаев. Крепких умом в удачный год в посольстве было человек семь-восемь, остальные в своих рассказах всё время описывали слона, увиденного глазами слона.

Вот так постепенно люди переходили в новое состояние. К середине командировки каждый из них был истинное привиденьевое. Бах называл их так, вспоминая отряд насекомых, представители которого подстраивались под окружающую среду: становились листиками, палочками. Все они жили как в каталепсии, то есть были неподвижны, но при этом имели восковую гибкость: если насекомому придать позу, он в ней и останется. Даже если оторвать ему какую-то часть тела, он не сдвинется с места.

Люди в посольстве были жуки, выцветшие под цвет окружающей среды. Они по-разному выглядели, но одинаково. Вот один из них: квадратная голова и прозрачные шерстяные усы. Будничное канцелярское лицо. Ему бы встроиться, расти, языки осваивать, мир, но он сидел целыми днями у стены, слушая звук сигареты. Или другой вот. Сначала был яркий – подсвечен подвигом, а потом усох, уменьшился до голого эго, которое так часто повреждалось внешними обстоятельствами, что он начал принимать спирит, заглушая болевой шок. В итоге с рефлексией было покончено навсегда, а к середине командировки у него уже был стандартный полуфабрикатный рассудок.

Бах, когда столкнулся с этой проблемой (потери ясности мышления), тоже как-то сразу сильно опешил. Мозг ему требовался на регулярной основе, поэтому при первом обнаружении неполадок он приступил к ремонту. Нанял двух репетиторов: по английскому и шангаан, прикупил словарей, накачал книг на рабочий стол. Но только как-то сразу не пошло: татарский педагог вгоняла его в сон, а полиглот-уборщик Амади всё время переключался на какие-то внешние раздражители, так что создавалось ощущение, что общаются двое глухих. Бах языки не бросил, но активнее взялся за чтение проверенных поколениями художественных произведений. Правда, и тут была загвоздка: проблемы, затронутые классиками, казались уж очень нелепыми в этих условиях жары и вымирания, и это сильно снижало образовательную функцию литературы.

На почве слабеющего ума Бах познакомился с девушкой Нинель, которая работала на самой младшей должности в канцелярии. Нинель вот как про себя рассказывала: она приехала в Африку сразу после окончания университета и теперь отчаянно пыталась подготовиться к сдаче кандидатских, но тексты по философии давались с таким трудом, что в первое время все силы вкладывались исключительно в то, чтобы справиться с деградацией. Начитавшись про ноосферу, она заказала в городе толстые металлические пластины и расставила их вдоль стен, надеясь заглушить слишком активные электромагнитные излучения. Помимо вторых стен, в качестве оружия против глупости Нинель использовала большое количество радиоприёмников, которыми, как она думала, создавала собственное информационное поле.

Может, все эти изобретения и не работали, если бы девушка не подкрепляла свои проекты такой мощной протаранивающей здравый смысл верой, что действительно глупела медленнее всех в посольстве.

– И что, получается их читать? И Борми-Корнштейна? – спросил Бах, когда они встретились в баре.

– Это ещё ничего. На этой неделе даже Фомель-Кюссон, вроде, усвоился.

– Даже Фомель-Кюссон! О, мои поздравления!

Он ласково улыбнулся и тряс её руку, искренне радуясь этим успехам. Нинель нравилась Баху. Она представлялась ему разумной и чуткой. Эти качества редко сочетались в человеке в равных пропорциях, но в ней всё было именно так: отличный ум, подкреплённый чуткостью, без лиризма и аффектации.

Она была высокая, в пушистых волосах, похожа на животное. У неё было плоское, тугое от молодости блестящее лицо, и Баху иногда хотелось взять её голову руками с двух сторон – нежно, как вазу, и со свойственным моменту пафосом отобразить тонкий глухой поцелуй на стенке этого божественного сосуда. Бывали времена, когда Нинель казалась старше, фарфор уходил из ассоциации, а в голове вызревали потные, торопливые мысли о быстром свидании у подсобки под деревом папайи.

Нинель была уверенной и сильной, у неё не было претензий к себе, пожалуй, кроме одной, и то это нельзя было назвать претензией, это была констатация, грустная малоизысканная данность. Итак, единственное, что её мучило – это врождённое бесцелие. Обычно человек придумывал себе большую такую цель, цель, как углубление в себе самом, где он накапливал жизнь. Нинель иногда удручалась, потому что у неё не было никакой великой цели, у неё не было никакого намёка на цель. Она двигалась короткими желаниями, чётко, как крот, рыла новые почвы, всегда оказываясь в нужном месте на поверхности. Но всё же это не было похоже на трогательное путешествие по сферической спирали к некой внутренней точке микрокосмоса, в которой жила её суть.

И поэтому иногда она вот так леденела, истрачивалась. Она показывала Баху разорванную на куски линию жизни на правой руке и смеялась холодно, зло, потому что считала себя недоброй и не хотела заводить цель, о которой не сможет позаботиться.

– Это же как питомец – цель. Это психологический питомец, и у меня его нет. И у меня его не будет.

– Откуда ты знаешь?

– Я не верю в постоянные величины, а цель – именно это. Всё остальное можно уложить в желания, с которыми я неплохо справляюсь.

Бах как-то по-особому вырастал, когда они разговаривали. Ему казалось, что он видит те самые потайные слои, которые открываются людям с сильным интеллектом, и он считал её немного божественной, хотя это была обычная девочка, сильная и развитая, но не больше того.

Он видел её, и какие-то сказки вырастали. И ему представлялись раздольные шахматные поля, логические норы подземных зверей, матрица дождевых червей, золотое сечение деревьев – это была цивилизация, знания произрастали из предметов и тут же рождали новые знания, реальность была фантастически научна. И он стремился её познать. Изо рта вытекала благодатная слюна – голод на информацию, и он бежал в свою квартиру, чтобы открыть книгу и припасть к тексту, который он читал жадно, питаясь каждым тончайшим смыслом.

Этот голодный интеллектуализм и неудовлетворённая потребность в соотнесении себя и своего времени с другими людьми и событиями прошлых и текущих лет спасли его. От регулярного чтения у него в голове скопились культурные консерванты, которые защищали его мозг от загнивания. Это была победа.

* * *

Это была? О нет, нет, посмотри на это получше. Там опять вымирание. – Ну не надоело вам выбирать плохое? – Это способ спастись. – От чего? Эй, отвечайте!

После векового усилия человек всё же научился вымирать. Делал он это качественно, со всей широтой человеческой души. И уже не нужны были ни постановочные войны, ни сопливые эпидемии, ни колебательная активность коры – человек вымирал по наитию. Самые талантливые из вымирающих даже не начинали жить. Не рождаться – это было очень эффективно, и многие смело шли этим путём.

Казалось бы, мир был один, но люди в порядке вещей насчитывали около пяти миров. В пятом, самом удалённом от реальности мире, жили абсолютные чемпионы по вымиранию. Люди тут рождались и исчезали с такой скоростью, что пересчитать их никак не получалось, однако, было популярно бояться, что умирают они недостаточно активно.

Именно в этом пятом мире и сидел сейчас потный измождённый белый человек. Он выложил ноги на обочину и скрёб землю из-под ногтей. Ему не хотелось вымирать, от одной этой идеи его тошнило и коверкало. Даже без идей его коверкало: погода плюс отсутствие минеральных веществ в организме. Поджёг сигарету, но тоже не пошло – прокурил душу, и она тлела там, внутри, источая неприятные запахи.

– Крестовый поход против иррациональных убеждений начался, – так он сказал, и оно услышало, всё окружающее услышало его слова.

Надо было подождать, надо было оправиться, но человек всё же поднялся и медленно потянул себя вперёд, первая нога – шаг, вторая нога. Он шёл с ранами, замазанными колдовским внушением, он шёл по тропинке к машине, а вокруг дети на канистрах ездили, а вокруг постиранные пакеты, а он ни на что не смотрел по-настоящему, а так только констатировал, потому что сложно что-то увидеть человеку, если у него чернила каракатицы вместо зрачков.

Внушение выглядит как чернила каракатицы. Они годами висят в голове компактной тёмной каплей, и растворяется эта капля не раньше, чем на что-то наткнётся. Форма капли отображает контуры хозяина, который её выпустил.

Сейчас он – хозяин капли. Шизогония, озноб, жар, пот, бред и глубокая остановка логики – это его определяющие. Когда-то раньше сам влип, а теперь виноваты были все подряд, хотя это он сам виноват.

Думал хоть что-то рассмотреть – давил на виски́, старался. В итоге увидел, что там было повреждено пространство, и чувствовал, что ему в голову лезут различные мысли, он сам их не звал, но они заскакивали туда. Информация валилась из внешнего поля, и все секреты прочитывались интуитивно.

Позже двигался другим телом, смотрел не из себя, носил чужие воспоминания – вспоминал, а там чужое всё, в итоге ничего не помнил. На руку были насажены чемоданы, сидели плотно, как внешняя жизнь вросла, но отделался, оставил чемоданы в лесу среди заросших теней, бросил, ушёл. Только потом понял, что́ в чемоданах. Бежал обратно, чтобы забрать – не нашёл.

– Я, что ли, дурачком останусь?

И откуда-то смеялось над ним.

Чемоданы – это был багаж его знаний.

Теперь шёл совершенно безупречный – начисто лишённый смысловых координат, полый односоставный тип жизни. Он шёл и тут же внедрялся всеми своими состояниями в кромешную пустоту, и только так видел в ней какие-то очертания, одушевлённые сгустки городов и деревень.

Он видел эту силу, которая тут правила: свадьбы по привороту – невеста сидит гулкая, деревянная как колба без жидкости. Футбольный ассистент разбрызгивает голубиную кровь по вражеской раздевалке. На севере страны наводнение, вода по пояс – грязная жижа, всё плавает, дом плавает, лежанка подрагивает на волнах. В итоге женщина родила на дереве. Приплыл журналист: фотография, интервью, приз от редакции. В следующий раз восемь родили на дереве. Расселись по веткам и ждут своей очереди.

– Всякая жизнь умеет себя воспроизводить.

– Но некоторая просто не может остановиться.

Немного отпустило. Бах шёл по деревянному лесу, и растения намекали ему. Он видел, как они связаны между собой – крепче, чем видом. Они общались, делили на всех минеральные вещества из почвы, засыхали в одну сторону. Может быть, имели сексуальную жизнь. Сейчас он поверил бы этому.

Выбрался из леса; наконец, в городе. Двинулся по улицам и чувствовал, как все боялись здороваться друг с другом, говорили: «Через рукопожатие колдуны воруют мужское достоинство». Нельзя было смотреть в глаза, дотрагиваться до людей случайно, даже если автобус, давка – везде жертвы, скажут: «Орган усох и вжался в брюшную полость». Всегда так говорили, а потом могли палками забить. Главное – не смотреть в глаза. Страх у них сильнее реальности. Из страха вырастают ноги и несутся по своим делам.

Дома́ брошенных детей: заподозрены в колдовстве, избитые жёны – причина: ведьмы. Стоило кому-то отойти от общих правил, сделать что-то странное, выделиться из толпы, быть слишком умным или слишком глупым, его ловили и жгли.

Чернильные мозги – куда они завели; огляделся и понял, что никогда тут не был, и если это воспоминание, то оно идёт не от пережитого впечатления, а просто само от себя. Что же, такое тоже подходит. Он прошёл в ком-то по улице – там горел не человек, но дом. Около дома сокрушался мужчина – рыдал, тушил слезами. Понятно: из зависти подожгли, свои же. Тут стать богатым, значит связаться с тёмными силами – общество не потерпит.

– Ну и дела.

Напитался жертвами, двинулся к центру. Тут сидели на капуланах перед горкой апельсинов мелкие предприниматели, весь город сидел: купить апельсины мешком, продать по штуке, пожарить кукурузу на решётке – жареная дороже, сварить яйцо и продавать варёное яйцо.

Сложно было оценить степень искажённости сознания. Восточный тик Нгоронгоро, бумажные пляжи и состояние победителя – всё смешалось внутри. Это какое-то откровение? В воздухе повисла иллюзия ответа, вот-вот выпадет бегущая строка, и тогда надо будет догонять, бежать за строкой, пока не прочитаешь… Если появляется вопрос, то всегда существует обратная связь. И тогда интуиция открывается, и становится немного понятней.

– Вот и теперь.

Всё было так медленно, что он мог в это всматриваться; конечно, не самая здоровая видимость, но намёки почти безболезненны. Он стоял на этом пути и чувствовал, как происходила сверка оригинала с человеком. Где-то был оригинал его самого, и сейчас его сверяли с носителем информации о человеке.

Он шёл и ощущал этого мима за спиной, какие-то движения – точь-в-точь. Что-то повторяло его, оно было не одно – всё повторяло его. Человек услышал свой голос – он тянул какой-то звук в попытке избавиться от эха. Но двойник усиливался внутри, а потом стали появляться другие двойники. Они выскакивали на него формами растений, погодой, лучом, рельефом земли – он был во всём этом. Это всё был его оригинал, с которым его постоянно сравнивали.

– Что я тут делаю? – подумал человек и наскочил на свою цель.

Она торчала впереди него, как интуитивное зеркало, в ней горело озарение. Человек попробовал присвоить его, но пока ещё не знал, как присваивать озарения, и тогда он решил начать с ориентира. Вспомнить про ориентир. Вот так, да: узнать секрет, влезть туда – в тонкие миры.

Быстро пролетел по городу и нашёл это: посреди города кипела огромная батарея. Защита со всех сторон: так просто не протиснешься. В голове – «лазейка». Двинулся напрямую, но тут что-то ударило его со всей силы…

И он оказался в ударе. Парил где-то на лугу, как будто только что понял, что он – летающее насекомое. Здесь он и Нинель впервые поцеловались. Стояли на камне, и около них прыгала лягушка: испугались лягушки и стояли на камне. Вернее, только она стояла одна, а он обнимал её шарообразно, как будто испытывал их на общее целое.

– Тебе нравится лето?

– Мне – осень. Я люблю осень, но здесь её нет. Я люблю разноцветные листья, и как они летают. Мне нравится осень.

– А мне нравишься ты.

И на этой простенькой фразе они поцеловались. Сначала было просто приятно, но потом мужчина почувствовал жжение во рту, впиталась последняя капля – что-то тёмное, очень знакомое… Это же чернила! Чернила закончились, и гул начался, заворачивание новой спирали. Он кинул руки на лицо, разорвал глаза – это был теперь единственный способ проснуться. Он разорвал глаза и увидел перед собой курандейру. Она сидела около него в смешных очках и читала газету вслух.

– Вы чего это делаете?!

– Сам видишь. Что ещё за чушь была в твоей голове в конце?

– Как будто это можно контролировать!.. Я видел Нинель.

– Это был обычный сон. Люди любят возвращаться через приятные ситуации.

– Но откуда вы знаете, что она приятная?

– Ты улыбался и причмокивал.

– Да уж, тактичности вам занимать и занимать.

Бах недружелюбно цокнул и попытался сесть, но пока не вышло: тело было мякотное, неустойчивое. Подложил травяную подушку под руку, посмотрел на газету – местные новости.

– Вы что, читали мне про всех этих колдунов, про женщину на дереве, про усыхание органов и апельсиновые дороги? Я думал, всё по-настоящему… Это же нечестно! Все колдуны так работают?

– Я ничего не знаю про других колдунов, а мои секреты при мне. Ты расскажи лучше, почему ты так быстро вернулся?

– У батареи немного застрял, там такой жар, и сразу все эти двойники полезли. В общем, внутрь войти не удалось. Там какая-то блокада… Возможно, они меня обнаружили и выкинули.

– Это плохо.

– Да я понял уже.

– Надо бы разобраться, как они опознали человеческое вторжение.

– Может, у вас есть что-нибудь почитать по теме проникновения в закрытые структуры?

– Откуда, милый?

– И что нам делать?

– Будем ещё пробовать.

* * *

Так странно, что люди становились очевидцами величайшего чуда, смотрели на него в упор, но ничего не видели. Они сожмуривали лица и болтались внутри квартир как резиновые шары, а вокруг Африка пылала невероятными цветами, квадратными зубами шаманов и танцами под космическим полотном. Африка была невинна как первичная идея мира. Она была прекрасна как неиспорченное предвкушение. Но этого никто не видел. Люди были замурованы в собственных границах, люди были отрешены от чуда.

Они имели перед собой сочные естественные пейзажи, но смотрели только на усохшие города и размалёванные лица покупных танцовщиц. Они выключали горизонт и видели, что с правой стороны у них щедрый океан, вода как одежда для тела, а с другой – жадность и депрессия в людях, которые носят в голове моду на усталость и конец света. У них путались впечатления, и в итоге не было никаких впечатлений.

Они возвращались из путешествий с измождёнными головами, с искусанными руками, больные и старые мученики, они заваливались на свои кровати и откладывали в себе как личинку этот неприятный жизненный опыт.

Потом из него вырастали байки о зловещих насекомых, вырастали бетонные стереотипы о кишащих повсюду инфекциях, рыкающих львах, бездушных туземцах, кушающих каши из человеческих черепов, зубастых растениях, радугах, пропитанных ядом, и прочих опасностях, подстерегающих приезжего на каждом шагу: куда не ступит – везде ядовитая радуга. При этом никто не хотел напрягаться и отклеивать сказку от реальности, так было удобнее – соскребать с поверхности сенсационные описания и разносить их как споры по рыхлым головам.

– Как она тебе? Как тебе Африка? – спрашивали по телефону у кого-то из них.

– Загадочная, – отвечал человек. – Чудо на чуде.

И за несколько лет мнение человека практически не менялось: «Загадочная. Манго растёт на дереве, а ананас сидит в земле. Чистая мистика».

Люди не стремились продираться сквозь отправные эмоции. Их всё устраивало. В лесах сидели пучеглазые чудища, из банок смотрели экзотические плоды без названия, в воздухе плыли песни на незнакомом языке, который был настолько странен, что учить его никто не решался.

Раз в год ездили смотреть на зверей. Узнавали слона, буйвола, антилопу (все парнокопытные с рогами были одного вида), бегемота, крокодила, льва – пели песню львёнка, пили из бутылки, гонялись за жирафом: «Одно фото, одно фото!». Жирафы застревали долгими ногами в кустах и грустно позировали жующими мордами в круглые стёкла – нигде не скрыться от человеческой назойливости.