Привиденьевые

В общем, работа была налажена. Жилищный вопрос также решился очень неплохо: по дядиным связям удалось получить приличную двушку на девятом этаже первого корпуса посольства, а вместе с ней у Баха появилась родноязычная бытовая среда, два телеканала на понятном языке и перспективы романтических отношений с розочками-рукодельницами – пышными дочками дипломатов. Впрочем, из всех этих потрясающих даров человеческого общежития он успевал пользоваться только «бытовой средой», поскольку это благо как-то незаметно пожирало все остальные.

Африка казалась идеальным местом для уютной и счастливой жизни. Помимо очевидного визуально-гастрономического комфорта, тут был особый эфир для вызревания души. Человек в этих широтах сначала терялся, потом чистился – от предрассудков, надменности, слепоты, и в итоге находил в себе новую начинку: огонь и луна. Он вырастал из себя, становился как о́рган природного тела, и тогда в нём открывалась эта нечеловеческая чувствительность, эмоции – из ситуации в упоение. Африка была как особая оболочка, зигота равнодающая внутри планеты, в которой человек жил вечно рождённый, в которой не было времени и суррогата цивилизации, но было естество, была натуральная теплота жизни.

Так Бах подходил к своему посвящению. Иногда ему переставало хватать ушей, глаз, носа, рта и даже лёгкие не слишком справлялись с поставленной задачей: так много свежего воздуха во всём, фантастическая чистота восприятия. Человек открывается-закрывается, человек летит. Человек смотрит на косматую звезду, которая висит над головой, как складочка на чёрном шёлке, осторожная материя. Два шага до состояния сверхнового вещества.

– В ней, и в тебе.

Первые пару лет он жадно поглощал впечатления. Ему хотелось есть, и он пожирал Африку, её плоть, её сочное прожаренное мясо. Ехал за город и останавливался на одной стороне чёткого, словно вырезанного ножницами пейзажа из пальм-рококо и витиеватых линий заката. Это был абсолютный восторг: ночь как макет вечности – небо выпуклое и грандиозное, песни насекомых и живое, почти осязаемое вещество свободы. Он любил ночевать в запахнутых лесами лоджах, отключать все телефоны, все мысли и празднично-одиноко чувствовать.

– Такое состояние – страх от встречи один на один с этим всем, страх и аффекты, но не истерика, а ласковый спокойный экстаз.

– Выдержишь ли ты?

– Я рискну.

Так Бах долго-смакуя вставлял себя в эти воодушевляющие обстоятельства, всё ему казалось таким прекрасно-удивительным в первый раз, во второй раз, в третий: жирафы, перебегающие дорогу, грозы с молнией в полземли, орущие леса миомбо. Потом приелось понемногу, начал уставать от собственных ощущений, сошёлся с соотечественниками, завёл свою бутылку спирита в посольском барном шкафу и вступил в клуб домино.

С этого момента все были уверены, что Бах сдулся, потерял себя, то есть стал нормальным парнем, с которым можно без опаски выкладывать рыбу из костей по вечерам, бурно изгаляться над инженером и вяло спорить на тему экономического кризиса. После того, как он мимикрировал под привиденьевое, его стали приглашать на дни рождения, крестины, приезды-отъезды, он получил допуск в баню, в футбольную команду и даже на курорт выходного дня, который носил приятное собачье название «Шай-Шай».

В какой-то момент это болото начало засасывать его с такой неожиданной скоростью, что Баху срочно понадобилось с кем-то об этом поговорить. Так у него появились друзья. Сначала они были просто приятели по спириту, но потом стали как бы настоящими друзьями, то есть слушали все его излияния и даже отвечали складно, по смыслу: это доказывало, что они действительно слушали. Первым его другом стал карликовый, но суровый помощник завхоза Гога, который целыми днями исправлял ошибки высокодуховного начальника, создавая атмосферу налаженного быта. Гога не только своим трудом, но и собственным силовым полем держал всё хозяйство в порядке.

Вторым другом Баха стал бывший ликвидатор химической катастрофы Валин, который имел светящийся живот, но вовсе не обозначал этим своё превосходство над окружающими. Когда Валин горячился или пил, живот начинал светиться сильнее, что вызывало восторг у детей и любопытство у мотыльков.

Ещё Бах дорожил знакомством с самым отвязным привиденьевым посольства, которым являлся эксцентричный доктор-хирург Чан, прославленный среди «мирских» отважным поступком, а именно тем, что пришил оторванную ногу моряку-соотечественнику.

– Я приезжаю, а она болтается на волнах. Вылавливали палками, – рассказывал он.

Каждый раз после прибытия свежей партии живчиков, Чан развешивал эти новые уши по барным углам, проглатывал ядрёный напиток, устанавливал на публику стеклянные глаза и в очередной раз переживал свой звёздный час, описывая в подробностях удачное возвращение заблудшей ноги на место.

Доктор Чан был спорным привиденьевым. Работник медицины выцветал только во время долгого воздержания, но так как он был ярым апологетом теории лечебного счастья, в трезвости доктор бывал исключительно в первой половине дня в своём хирургическом кабинете. Всё остальное время было посвящено разогреву внутреннего мира.

Чан был крайне-крайне спорным привиденьевым. Он совершенно не признавал этой серой офисной одежды, которая производила пот подмышками посольских служащих, но носил шорты и охотничий жилет на голое тело. Особого уважения заслуживали его кудрявые седые волосы, вводившие в нестерпимый соблазн знакомых нам по поискам дождя чёрных работяг, которые исходили зудом в мечте заполучить прядь с головы «белого бога», чтобы использовать её в своих магических обрядах.

Бах был почти восхищён Чаном, когда тот протестовал, кутил, вертелся, рассказывал истории, но он совершенно не понимал доктора, когда тот выполнял сомнительные заказы невидимых начальников из старого корпуса.

«Старый корпус» – это была та ещё тайна. Вообще корпусов в мире было несколько. В первом доме жили рабочие, водители, хозяйственники, коменданты и военные. Тут на улице стоял бар, тут же была футбольная площадка и зона для выгула животных (двух собак и одной черепахи-монаха с фосфорным крестом на спине – чтобы машины не наехали). Второй корпус стоял неподалёку. Там жили атташе и советники, заведующие канцелярией, бухгалтеры и сотрудники консульского отдела.

Этот корпус, который старались не упоминать всуе, находился отдельно от всех остальных. Называли его так исключительно по причине того, что построен он был на много лет раньше, чем вообще появилось здесь это посольство. Существовала страшилка о том, что там живут высланные политические преступники, но подтверждений этому пока не нашлось. В старый корпус без особого приглашения не имел право заходить никто из посольских работников, даже в случае пожара, даже если «война или революция и чёрные пришли отбирать еду у дипломатов». Ни при каких обстоятельствах простой мирской человек не имел права пересекать границу дозволенного.

Когда заговаривали шёпотом спиритически на эту тему, Бах всегда начинал ездить по скамейке, нервничал и потел. Дело в том, что некоторое время назад он по какой-то почвенной или беспочвенной случайности стал свидетелем происшествия, которое ему, скорее всего, не собирались показывать нарочно. Ничего особенного, но всё же…

– Я тогда встречался со знакомым в городе, а потом уже полночь, и я быстрее до посольства, но не успел, ворота задраили, и я уснул в машине у задней стены, где дорога. (Ну да, можно водить после спирита, просто заплатишь, если остановят, пара долларов – это регулярный налог на вседозволенность)… В общем, я проснулся часа в четыре, жажда, смотрю, открывается дверь, и оттуда выезжает автобус, а автобусе люди сидят все в белом, и сами белые, как ангелы…

– Какие ангелы?

– Обычные человеческие такие.

– Всем тут ангелы мерещатся.

– Ещё кому-то?

– Ты продолжай.

– Вот… И они выезжают на своём этом автобусе и поехали куда-то.

– И что?

– Они белые, и я их раньше никогда не видел в посольстве.

– Мало ли…

– А вечером этого дня Гога был уже очень странным, как будто с катушек слетел.

– Спирит – действенная штука.

– Это не то, неужели ты не заметил? Гога фальшивый как будто.

– Думаешь, они его выкрали, а оставили кого-то другого?

– Звучит как ахинея. Но что-то всё равно происходит, что-то нечистое.

– А ангелы приезжают, чтобы очищать?

– Очень смешно. Видел бы ты, какие у этих ангелов были лица…

– Да, друг, тебе надо страшилки на ночь рассказывать.

– Опять ты ничего не понял.

Так можно было бесконечно разговаривать с мысленным собеседником, и Бах разговаривал. По-настоящему признаться кому-то в том, что он давно подозревает какой-то чуть ли не вселенского масштаба заговор, в котором их тепличный мир играет совсем не последнюю роль, было бы глупо. Тем более, он даже не понимал, что именно происходит. Ну да, какие-то архаровцы живут иногда на территории посольства, а потом кто-то становится придурковатым. Плюс фантомная эпидемия – люди привиденьевые вместо натуральных. Наверное, эксперименты, наверное, многие под этим подписывались, что согласны, мол, лишь бы платили. Но всё-таки немного странно.

Бах любил разговаривать сам с собой по вечерам между работой и спиритическими сеансами. Вот и сегодня: поехал на набережную, а там сначала живописность и благолепие, а потом монстр вырос – надвигался ураган, из воды шёл злющий экстравертный шторм. Бах обедать не стал заезжать: тошнота ещё ощущалась, ледяной пот и навязчивые состояния, решил не заезжать никуда и сразу же отправился домой, где теперь стоял в своей двушке на девятом этаже; тяжёлый, с лопнувшими сосудами глаз.

Делать ничего не хотелось, к тому же – ураган. Он прошёл на балкон, запалил сигарету и смотрел вниз на выдранную рекламную растяжку, которая болталась на святом духе с одной стороны столба. Обычно в месяцы бурь в них проделывают дыры, чтобы ветер покачивал полотно, не разрушая его, но эту, видимо, забыли изрешетить, и теперь она реяла тоскливым поражением на фонаре.

– И ничего же не могу сделать, – думал он то ли о растяжке, то ли об этой истории со старым корпусом. – Если только…

Мысль забилась у него в голове. Бах осторожно отправил её в архив и продолжил рассматривать улицу.

Ветер подчищал помойки, и по всему городу летали нервные бабочки цивилизации – чёрные целлофановые пакеты из супермаркетов. Это была самая очевидная декорация спектакля, который назывался «Сезон дождей». В это время Африка становилась торжественна и агрессивна. В городах ураганы, наравне с футбольными матчами и гастролями музыкантов, считались занятным зрелищем, ради которого люди выезжали в замотанные пластиковыми перегородками рестораны, ели и смотрели из тёплого комфорта на натуральные страсти, на эти первобытные танцы деревьев и воды. Грандиозное шоу – для успешных просто развлечение, но в деревнях люди вымирали пачками, и их никто не считал, им никто не сочувствовал, их просто не существовало на свете – со дня рождения до дня смерти они, со своими заботами, радостями и откровениями представляли собой безусловную пустоту. Вся жизнь человека являлась обычным несуществованием.

…Сначала ветер, потом дождь. Дождь, и тяжёлые капли падают в рот чернокожему подростку. Он пьёт без остановки, как будто это личный его кран. И ему совершенно неважно, откуда течёт эта вода, и какая информация в ней заложена. Он просто пьёт, потому что у него жажда. У него жажда и поэтому он пьёт.

Бах вытянул язык и хотел так же пить, но капли косые, всё летят мимо цели. Посмотрел на мальчика – тому прямо в рот летит. Как это? Мальчик кажется свободней, чем те, кто его использует. Но это чушь.

– Зрительный обман.

Упрятали характер в ступку и толкут не от скуки, но потому что инстинкт. Кто-то скажет: обряд, но нет – это инстинкт. Можно быть свободным и не иметь содержимого в желудке, а можно толочь характер в ступке и выживать. Всё по одной схеме, что у тех, что у этих.

Бах свернул язык, собрал рукавом слюну с подбородка и подивился своему сентиментальному пафосу. Потом затопил сигарету в табачной банке от оливок и пошёл в комнату за тёплой курткой. Посмотрел на стену, качнулся из стороны в сторону – тик-так. Тем не менее, пора было спускаться в бар.

* * *

Люди. Внешне всё так же – пожирали друг другу руки в рукопожатиях. За спиной – шипели, давили мнением. Никто никого не любил, и все друг другу осточертели. За металлической батареей забора где-то там за несколько тысяч километров отсюда была их страна с серыми плешивыми днями, с пробками, дураками и высокими ценами в магазинах. Там была их нелепая родина.

– А я не скучаю, – говорил иногда кто-нибудь. – Мне и тут хорошо.

И некоторые стыдливо отводили глаза, потому что видели, что накипело у человека, что он не сдерживается уже.

Отсюда нельзя было сбежать, и здесь нельзя было остаться в себе. Дело оказалось не в закрытом режиме и не в отсутствии воли, дело было не в ошеломляющих ноябрях, когда температура зашкаливала, и не в тошнотворных сезонах сухого солнца, когда день за днём стояла острая и неподвижная жара. Дело было в том, что человек переставал реагировать на внешние раздражители более глубокие, чем те, что предлагались в качестве раздражителей, в итоге царствовала поверхностность, автоматизм сжирал здравый смысл, цели не вызревали. Покой, стабильность, и только лёгкий шум: это звенел эконерв – незамеченный. Ощущения все стерильные, жизнь по правилам.

– Кто это вас так?

– Сам.

Печальная картина, но только внешне и со стороны, внутри в голове люди были троглодитно довольны. Корни выдирали быстро и без боли: рубец на всё тело – толстая кожа. По выходным ещё болтали через компьютер с детьми или соседями, просили показать осень – листья летающие, жёлтые кожистые перепонки. Сначала интересовались снегом, в первый год, ёлки из бумаги, тоска по снеговикам, но потом как-то оседали, примагничивались к данности, стояли на поверхности и тужились, выдавливая из себя новые корни. Прорастали манговыми деревьями под окном, влипали подошвами в благодатный солнечный клей.

Хотите красоты и драмы? Это не сюда. Тут лишь потливость и ворчание. Мир как шумовой фон. Израсходованный интеллект, насильственно-васильковые фразы. Эволюция как утрата иллюзий. Комфорт убаюкивал человека в природных одеялах, и человек сидел уютно на попе, а вокруг него как колыбельные летали его годы и возможности. И он размахивал рукой, раскачивая эту карусель, и он радовался всему готовому. И то, что ноги так надёжно крепились к земле.

Были и замыкания в схемах. У иных психика шаталась из стороны в сторону – остаточные явления, боль и припадки, это всё выплёскивалось прилюдно, вырывалось из человека оригинальными фразами. И он что-то делал такое, говорил странно.

– Люди пропали, – говорил.

– В каком смысле? Исчезли?

– Испортились.

И кто-то делал ему затычку в рот (булочную), и все сочувственно скидывались, кто чем мог, чтобы восстановить ему вес в обществе.

Вес интересовал руководство чуть меньше, чем контраст, но, конечно, и здесь были правила. Главное было избежать перегибов, чтобы человек не бросался в глаза со всей дури. Если у кого-то был замечен сильный недовес, его осторожно выправляли понятными способами. Для этого использовалось принуждение по хобби и особое распределение ролей в праздничных спектаклях. Так маловесные часто играли крылатые качели – это была звёздная роль, после исполнения которой, получив свою порцию славы, они улетали на небеса, то есть могли без труда внедриться в общий спиритический сеанс. Гораздо худшим явлением считался перевес, если человек вдруг начинал значить для всех больше того, чем то, как его позиционировали. Таких людей срочно отправляли в командировку на необжитый север страны, где они быстро возвращались в нейтральное состояние.

Продолжая тему свечей, люди были как восковые твари, греющиеся прожиганием жизни. Часто перегревались, и это было сравнимо с экзальтацией. Существовал также бытовой вариант веры: от жары в шахте периодически плавились тросы, и кабина вместе с человеком падала на ловители. Считалось, что переживание этого опыта приравнивается к духовному просветлению.

В остальном огонь был образен: горели внутренние органы. Забава была первична. Некоторые будни ближе к концу недели и почти все праздники проходили в феерии: караоке – «пустой оркестр», кураж и пьяные танцы. Вечерами все ходили охотиться на скуку. Скуку никто не видел, но все хотели её убить. Устраивались чемпионаты по стрельбе мыслями: участники садились друг напротив друга и пили, пили и смотрели глаза в глаза, пока кто-то не падал, оно же – проигрывал. Такая она была мощная – сила спиритической мысли.

После второго акта забытья стеклянная сцена пивнушки манила гирляндовыми огнями, и люди танцевали на леске как куклы или как рыбы.

Лёгкость бытия дополнялась национальными праздниками, которые происходили так часто, что в перерывах между ними сотрудники посольства совершенно не успевали уставать. Вроде бы эти особые дни должны были человека расслабить и успокоить, но все и так были настолько расслаблены, что праздники работали как мясорубка для человечины: получались люди разбитые, подавленные – фарш.

Это всё происходило примерно вот так: на футбольной площадке расставляли ветхие стулья, выращивали на решётках страшные картонные цветы и надрывно орали ностальгические песни в шуршащий микрофон с отпадающим проводом. Дети читали-забывали стихи, старшеклассницы танцевали цыганочку, размахивая раннеспелыми сисями, учителя в бумажных «ушках» скакали персонажами наркотических сказок. После официальной части все плелись на большой фуршет, где взволнованно, с речами, спиритизировали за родину (иногда за войну, иногда за мир). По старинной традиции героев уносили домой на руках – оно же: чествовали.

На праздниках каждый имел возможность «забавно опозориться»: рухнуть на общий стол, рассказать производственный секрет или припасть к чужой женщине/мужчине. Тут же появлялась питательная среда для возникновения сплетни. Сплетня концентрировалась в пространстве и потом ещё неделю-две работала вкупе с федеральными новостями, плотно заполняя сознание мирского жителя. Это всё было привычными видами развлечений – провоцировать сплетни и разносить слухи, как бактерии.

«За что эти люди получали деньги? Когда они всё же работали?» – встаёт перед читателем резонный вопрос, и тут же появляется не менее резонный ответ. Иногда в свободные от выходных дни привиденьевые и живчики действительно вынуждены были некоторое количество часов корпеть над бумагами, двигателями, порядками – в зависимости от вида деятельности. Впрочем, им не приходилось надолго прерывать свой досуг: к позднему обеду многие уже оказывались свободны и возвращались к своему естественному занятию убийством времени, брали прицел и шли в бар, или же, трогая звенящую печень, оставались дома со своими выстроенными-поперёк-горла родными.

В семьях один был достоин другого. У мужчин личное пространство ограничивалось пузом, дамы были пышные, с повидловой начинкой в голове. Люди жили в одной квартире, имели общее имущество, а любовь как бы подразумевалась. Но день за днём «самые близкие люди», следуя общей политике обращения с человеком, выкорчёвывали друг из друга определяющие качества.

Семьи загнивали тихо, скромненько источали зловония и разлагались чаще всего на алкоголика, истеричку и эмо-детей. Кошки выбрасывались из окна и уходили ко львам в лес, если по пути не бывали съедены голодным прохожим.

Мужчины всё чаще прятались в своём клубе домино. В клуб вступить было не так уж и просто. В высший эшелон могли попасть только спиритически активные люди с опытом настольных игр, обладающие крепкой логикой и здоровой интуицией. Только пройдя такой пристрастный отбор, человек получал право участвовать в грандиозных побоищах чёрными прямоугольниками на большом уличном столе. Иногда корифеи устраивали чемпионаты в термах – попасть на эту битву было настоящей удачей. Термы были безопасны в смысле прослушки, так что тут можно было вдоволь разглагольствовать о предназначении дубль-пустышки, под которой подразумевался злополучный мутант-инженер, не способный справиться с обычным лифтом.

Женщины в домино не играли и в термы не ходили. Иногда в качестве увеселения они расстилали плед на цементной крыше первого корпуса, садились на него, тянули тёплое варенье и обсуждали новые блюда, которые приготовили на неделе. Женщины не говорили о политике, не читали новостей, не третировали неудачников, не падали с пьедесталов и никогда к ним не подходили. Они называли друг друга «курицами» за спиной, нанизывали на насесты образно, но сами общались так: кудах-кудах. Острые языки были бы хороши внутри таких ртов, но нечем было точить – всё время что-то жевали.

Вот так: от стены до стены – доброе тепло, а в нём жил гуттаперч – восковые личности. Тоже сказать, ну и чем плохо? Всё было дано, и каждый просто защищал эти данности.

Так и шло: забавы и море. Сначала веселье, потом – море. Иногда по выходным ездили все вместе смотреть на огромную рыбу. Рыба была невероятных размеров и выплывала в тот самый момент, когда на неё шли смотреть. Кто-то говорил, что это кит, но большинство не были с этим согласны, они считали, что киты не могут подплывать прямо к берегу и не бывают шириной с горизонт. Так что это вряд ли был кит, но какая-то не менее красивая и большая рыба. Одно было очевидно: рыба любила рассматривать мирских работников не меньше, чем они её.

На курорте с собачьим именем «Шай-Шай» люди останавливались в больших двухэтажных домах со встроенными в пол бассейнами, вмонтированными в стены живыми ящерицами, включённой в цену радостью за сегодняшний день. Отдых происходил по знакомой и понятной схеме. Женщины готовили, мужчины спиритизировали, потом спиритизировали все вместе и к концу третьего дня, когда все более-менее приходили в порядок, люди большой толпой отправлялись смотреть на гигантскую красивую рыбу. Каждый раз они хотели изменить схему: сначала увидеть рыбу, а потом радоваться за сегодняшний день. Но жизнь текла по своим правилам.

* * *

Матрёшки расходились просто отлично. Бах сильно подозревал, что всё дело в универсальном человеческом образе свечей. Он был почти уверен, что эти восковые фигуры используют в магических обрядах жгучими ночами: греют в тёмных лесах под песни ветров и голоса девственниц первой крови, замышляя поход на врага или дьявола, плавят в пропитанных духами смежных пространствах – насылают болезнь или смертное уныние на целые деревни. Этого ничего нельзя было запретить.

Но это было можно увидеть.

– Колдовство.

«Что? Ну перестань, перестань». Навязчивая идея зарождалась постепенно. Он тестировал новую партию товара, и как-то его вдруг озарило, ему приспичило или присвечило исследовать местную индустрию магии, понять её сущность. И теперь он из кожи вон лез, чтобы забронировать какой-нибудь смелый мистический тур в густую темноту африканского бытия.

Вылез из кожи – это раз. Затем расставил мысли-приманки по углам, подключил поле желания – максимальная мощность. «Теперь ведьмаки набегут только так», – задумка в статусе приглашения.

Он никак не боялся этих товарищей, у него было дело к ним – парочка вопросов. Бах всё думал об этих странных происшествиях в посольстве, всё пытался раскусить волшебный орех, в котором скопилась тайна. Почему люди становятся зашоренными и пришибленными после встречи с этими ангелами из автобуса? Что там происходит?

Любопытство. Бах чувствовал себя вляпанным в какой-то общий процесс, сути которого не понимал. Конечно, можно было, как другие, завязать память в узел, оставив блаженство и улыбочки на виду, но у него так не вышло: «Люди же изживаются, уродство, уродство».

И некому ведь рассказать, везде тупик, всюду для всех выгода. Все как бы сами на это идут, их никто на верёвке не тянет в корпорацию человеческого смирения. Умалчивание небольшое присутствует, да, но так, в целом, всё чисто, всё по контракту. Обмен: витальная сила за жилплощадь, образование детей, новые шмоточки; в жизни всё так и есть, просто тянется годами, а тут практически мгновенный обмен. Можно сказать, что они благодетели, эти воры человеческой жизненности. Но кто же они?

Вопросов было много, тупик и раскалённая мыслями голова. Те, что выбросил, сработали из угла: турагент появился в один день – колоритный такой мужичок в броне из цветных амулетов. Бах думал, что это будет какой-то древесный гном – древесный гном и пришёл. Прямо в магазин. Открыл мешок и сваливал туда восковых матрёшек, как дома прибирался.

– Зачем так много? – поинтересовался Бах (улыбался и надеялся не спугнуть).

– Свет, – буркнул покупатель, тряхнув мешком.

– Но лица зачем? Магия? – вспоминал он слова на шангаане.

Посетитель смутился и боком щупал путь к отступлению, но Бах уже так крепко зажал его в ситуации приятной беседы, что гном вынужден был уступить.