Темь. В поисках истины

Не лучше себя чувствовал и Леха, однако его занимали более прозаические мысли.

– Никитич, – не утерпев, спросил он, – а откуда ты знаешь этих ментов? И что ты с ними проделал? Вот бы научил, а?

– Не знаю я их и знать не хочу, – сурово ответствовал Никитич. – В первый раз вижу. А остального тебе знать не положено, – он неприязненно глянул в зеркальце заднего вида на Леху. – Тебе вообще куда, парень? Нам не по дороге, однако.

Только тут до Лехи стала доходить вся необычность ситуации. Весь его озадаченный вид теперь изображал бурную работу мысли. На этот процесс ему понадобилось не меньше минуты, в течение которой Никитич ждал, а Антон желал, чтобы о нем в данный момент попросту позабыли.

–М-н-э-э…– значительно произнес, наконец, Леха. – Ну ведь ты же меня спас от ментов, дед, – об Антоне он действительно забыл.

– Я воистину дед, – подозрительно ласково согласился Никитич, словно отвечая одновременно на мысленные сомнения Антона по поводу его возраста, – Годков мне пару сотен наберется, а то и поболе…

И он резко нажал на тормоз.

407-й протестующе взвыл и, строптиво взбрыкнув задом на очередной колдобине, встал боком. Леха при этом чуть не въехал в лобовое стекло, а Антон, сидевший позади нервного водилы, пропахав все тем же затылком крышу, лбом сшиб с дедка шапку. Плохо было им обоим, но не лучше – Никитичу, который, попав грудью на руль, так и остался прижимать его руками, словно горячо любимую возлюбленную. Глаза деда выпучились и приобрели некоторую мечтательность.

– Э-э-э… – просипел Никитич, пытаясь отдышаться. – Чтоб тебя за тормоза…

Он, наконец, отлепил баранку от груди и развернулся к Лехе. Глаза его теперь метали молнии.

– Превращу! – молодецки гаркнул Никитич. – В крысу! Жабу! Вон! Упырь, живоглот смердячий, пыль навозная! И этот… как его… филистер!

– Кто? – ошеломленно спросил Леха.

Тут Антона проняло. Пока дед набирал воздуха, чтобы доступно объяснить, кто такой, по его мнению, филистер, в машине раздался хохот. Антон ничего не мог с собой поделать: вся боль, все унижение, вся неопределенность, тревоги и туманы вылились в гомерическое «ха-ха-ха», которое освобождающим водопадом падало на слегка оторопевших Никитича и Леху. И было это настолько заразительно, что они с нарастающей уверенностью включились в процесс, но по-разному: Никитич выдавал заливистое «хи-хи-хи», а Леха – разудалое «хо-хо-хо». Получилось в общем неплохое трио.

– Филистер… – пропыхтел, наконец, Антон. – Круто…

Никитич с подозрением посмотрел на него. Затем с сомнением произнес:

– Ну, может, и ошибся. Филистимлянин?.. Фармазон?…Нет, не то…

– Филистерами, – выдал Антон, – в прошлые века в России благородно называли тупых обывателей, лицемеров и ханж. А откуда вы… знаете это слово? И, кстати, как вас зовут по имени, кроме отчества?

Уважительное отношение к себе Никитич явно ценил. Глаза его изумрудно заискрились и даже как бы увлажнились, а лицо стало напоминать сладкое печеное яблоко, если яблоки бывают волосатыми.

– Ну… – прокряхтел дед – Называй меня уж просто Никитич, да не выкай. Чего там величать… Попозжее познакомимся. А словечко-то? Ну, домовничал я как-то у одного барина… Литератора… В позапрошлом веке по вашему времени… Да речь сейчас не о том. Куда этого-то? – кивнул он на Леху. – Я за тобой явился, не за ним.

Леха сидел, вжавшись в угол, надутый и обиженный.

– Как из ямы вытаскивать, – величаво и скорбно донеслось от него, – так Леха тут как тут. А как приютить бездомного – так обзываются, и еще не по-русски, – после чего последовало трагическое молчание.

– Надо взять, – совестливо сказал Антон. – Он студент. Мне помог.

Никитич тяжко вздохнул:

– Ну, ежели помог… Да еще студент – однако, тоже ушибленный… Пусть уж ночку переночует. Морок вот потом только наводить… – взревевший «Москвич» заглушил его недовольное ворчанье.

Дальнейшее Антону помнилось плохо. Снова – скачка в строптивом агрегате по морозной ночи, мучительная боль в затылке, туман, тина… А потом просто кто-то выключил свет, и Антон блаженно провалился в темное болото.

Глава 2

Пахло свежим сеном. Травами.

Не то чтобы этот запах был неприятен, но непривычен во всяком случае. Общее разноголосье трав было сладковатым, а при ближайшем внюхивании дурманило и вызывало тягучую ломоту во всем теле. Каждая жилка при этом запахе стремилась вытянуться, свиться в спираль, а затем расправиться с новой силой и завиться снова, но уже в другую сторону.

Это было первое – и противоречивое – чувство, с которым Антон снова вплыл в этот мир. Но первая же его естественная попытка потянуться и расправить свившиеся мышцы вызвала такую резкую боль, что он закряхтел и предпочел мирно, с закрытыми глазами, вдумываться в окружающее.

Потом появились звуки. Они были даже многообещающими: позвякивание тарелок, кастрюль и шумное причмокивание – так, словно кто-то со вкусом снимал пробу с только что подоспевшего обеда.

– Не то, чтобы совсем ничего, но кое-что все-таки, – содержательно молвил некто, а затем засопел.

Это явно была воркотня Никитича, благодушие которого, видимо, было вызвано вкусовыми качествами пробуемого блюда.

– Будешь, дедушка, вредничать, добавлю разрыв-траву, – медово прозвучал девичий голос. – Вот тогда – не наешься, пока не лопнешь.

– Не было еще такого, – наставительно ответствовал Никитич, – чтобы домовой… м-ня, м-ня… объелся за обедом, да еще у внучки…

«Так, – отметил отстраненно Антон. – Лопают вкусное. И есть внучка». Настроение его заметно улучшилось.

Правда, ненадолго.

– А вот, говорят, в Азиях, – вмешался в общую гармонию чей-то очень знакомый голос, – вкусно готовят. Это ж надо? Чурки – а в гастрономии знают толк… Тут природа несправедливо распорядилась. Зуб даю.

Конечно же, это был глас отставного скинхеда – авторитетный, нахальный и очень самоуверенный. Не хватало еще, подумал Антон, чтобы он начал внучке свою картинную галерею демонстрировать, козел вшивый. Настроение резко покатилось вниз, словно ртуть в градуснике, и Антон решил демонстративно застонать. Эффект получился ожидаемый.

– Зырьте-ка, наш стукнутый ожил, – удовлетворенно произнес Лехин голос.

– Ой! – трепетно сказала дева.

– Щас замру всех! – грозно отсек Никитич. – Не мешайтесь: пусть Ант в смысл входит.

Помимо сена, в воздухе однозначно запахло чем-то вкусным – так, что заболели слюнные железы. А тут еще на лоб извечным женским жестом легла прохладная, узкая девичья ладошка, и Антон согласился с собой, что пришла пора вернуться в этот мир зрительно.

Распахнутые зеленые глаза, удлиненные так, что чуть ли не заезжали на виски, буйное облако темных, с рыжими искрами волос и ехидный изгиб идеально очерченных губ – все это было столь ошеломительно, что Антон вновь крепко зажмурил глаза и невольно пробормотал: «Чур, чур меня…».

– Еще чего, – недовольно, хотя и мелодично прозвучало над ним. – Дед, неужели я такая страшная, что на меня и смотреть не хочется? Еще и «чуры» кличет…

– Сказано – не тронь! – прогрохотал Никитич. – И прикручивать не смей! Говорено: не в силе он…

– Ему такому месяца три отлеживаться, – ревниво сказал вредный Лехин голос. – Между прочим, у меня как раз и сессия закончится…

– У тебя, обалдуя, – звонко произнесла дева, – сессии по полгода – и все на одном и том же курсе! Обалдуй и есть!

– Ну, вот! – сердито взвыл Никитич. – Деваха, ты когда за говором-то надзирать будешь?

И в комнате засуетились. Антон с интересом вновь открыл глаза и даже приподнял голову.

За старинным громоздким столом, накрытым изумрудной скатертью и уставленным яствами, сидел Леха с отсутствующим видом и пускал слюни. Мягкий свет, падающий из-под огромного зеленого абажура висящей над столом лампы, ненавязчиво подсвечивал его пустые и бессмысленные глаза. Рука с ложкой, которой Леха, видимо, хотел совершить в воздухе изящный пируэт, застыла в совершенно нелепом положении. Возле Лехи суетился Никитич в длинной, ниже колен полотняной рубахе и совершал какие-то замысловатые пассы перед Лехиной физиономией. Напротив стояла зеленоглазая девушка в джинсах и откровенно хихикала.

– Обалдел как есть, обалдуй, – бормотал Никитич. – Так… Щас вспомню… Хара, муру, харя! Ага, оживает.

Леха зашевелился, рука с ложкой брякнулась на стол, в глазах стало появляться осмысленное выражение.

– А чё сессии? – нагло, без перерыва продолжил он. – У нас программа знаешь, какая? Тут тебе и Сервантес, и Пиноккио, и этот… как его… Марадонна! Ты в курсах, какую голову надо иметь?

– Слюни сначала подотри, – сердито молвила девушка и быстро зажала рот ладошкой, боясь, как бы чего опять не вылетело.

«Ну, и куда ты попал? – спросил себя Антон, обозревая странную компанию и почувствовав, наконец, что лежит не просто на диване, а на тюфяке с сеном. – Впрочем, не бьют – уже хорошо».

– Может, вспомнит кто-нибудь о болящем? – прохрипел он. – И расскажет, что происходит?

– Ты полежи, милок, – прочавкал вернувшийся к обеду Никитич. – Горячее, вишь, стынет. Сейчас чаек поспеет, тут мы, не торопясь, все тебе и обскажем. Ты в беспамятстве три дня и три ночи лежал… м-ням, м-ням… Куда тебе торопиться?

После столь обнадеживающего сообщения вся троица вернулась к обеду, оживленно обсуждая взбесившуюся питерскую погоду. Антон же с изумлением осматривал большую комнату, все стены которой были закрыты буйно разросшимися растениями, а в одном углу расположился на столике самый натуральный, живой кусочек леса, с деревьями и буреломом, но в миниатюре. Ему даже почудилось, как из дупла выбралась крохотная белка, пренебрежительно зыркнула на него и повернулась к нему рыжим пушистым хвостом. За окнами, старательно закрытыми шторами цвета палых листьев, что-то скрежетало, секло – то ли снегом, то ли градом, и от этого в теплом, напоенном травами помещении было особенно уютно.

Чаевничать Леха не стал. Умяв здоровенную порцию грибного, судя по запахам, супа, он засуетился, засобирался, и, бросив Антону на бегу: «Ну, давай, братан, оживай», подозрительно быстро смылся.

– Умаялся он тебя вертухать, – объяснил Никитич, присаживаясь к Антону. – Мне-то, вишь, не поднять, тяжел ты, а Весняне не гоже глядеть на мужские хворости…

Тут до Антона дошло: трое суток он валялся, если верить деду, а ведь кто-то же его и обихаживал… И почувствовал, как лицо заливается горячей краской, и зашевелился, забыв об острой боли во всем теле.

– Ты это брось! – прикрикнул Никитич, заметив его стыдливые шевеленья. – Хворь – она не в укор, ежели настоящая. А тебя приложили со старанием. Дружок твой этот, Леха, хоть и болтун, да и в голове у него намусорено, а все дни тебя нянькал да по аптекам бегал. Сегодня же и поднимешься, коли в разум пришел.

Антон с сомнением прозондировал мысленно свой организм и пришел к выводу, что он, может быть, и поднимется, но отдельно, по частям. Все вместе никак не согласовывалось, болело, вопило и напоминало ему виденное по телевизору заседание Госдумы по утверждению бюджета.

– Но прежде того, – значительно произнес Никитич, смахивая остатки грибов с пушистой бороды, – Я тебя обрядую.

– Чего? – с испугом переспросил Антон, вспомнив гипнотические замашки деда.

Притихшая девушка за спиной деда фыркнула.

– Кыш! – вскипел Никитич. – Ответственный, понимаешь, момент, открытый миру рождается, а тебе – хаханьки!..

– И ничуть не хаханьки, – пропела Весняна. – Не волнуйся, Ант, все твое при тебе останется! – и со смехом умчалась в другую комнату.

– Эх… – закряхтел Никитич, напоминая исходящий гневным паром чайник. – Совсем этот мир испоганился. Вот потому тебе, Ант, и пора вразумиться.

– Как? Куда? Кому? – слабо прошептал Антон.

– Сейчас, – ласково сказал Никитич. И запел.

Сказать, что это явление смахивало на пение как таковое, было бы откровенной лестью исполнителю. Низкий басовитый звук, медленно вплывший в комнату, больше походил на жужжанье шмеля, которому приделали реактивный двигатель. И шмель явно переходил в режим форсажа. Жужжанье превратилось в гул, который вплыл в Антона и заставил вибрировать каждую клеточку тела. Антон закрыл глаза и медленно поплыл в жемчужное пространство, открывшееся перед ним, оставив далеко внизу лежащее собственное тело.

Его охватило пьянящее чувство свободы. Он вдруг понял, что может плыть куда угодно, и это плавание постепенно переходило в стремительный полет. Мягкий жемчужный свет, освещавший все вокруг, уплотнился, принял зримые формы, и перед ним внезапно открылась невиданная картина, смысл которой просто не вмещался в сознание.

Он разом ощутил всю планету, которая ласково открылась ему как гигантское, доброе разумное существо, принявшее его в себя – крохотную частицу в бездонном океане. В сияющем белом потоке Антон плыл над живыми материками, пронизанными множеством ярких точек, над прозрачными морями, светившимися искрами, а при желании мог дотронуться до горных вершин – над некоторыми стояли столбы пронзительного синего цвета…

Просыпались неведомые ранее чувства – Антон мог видеть (или ощущать?) температуру островов, плоскогорий, озер – всего, над чем он летел, энергию, исходившую от них, – причем энергию разных видов, от покалывающей до жгучей, от едва слышимой до могучей, сотрясавшей все его существо. Энергии вырывались пучками, свивались в спирали, лежали мощными полями – а существовал еще и некий общий энергетический фон, странным образом упорядочивавший все это многообразие…

Ошеломленное сознание лихорадочно подыскивало привычные стереотипы и образы для осмысления буйного информационного потока – и Антон уже начал различать цвета энергий, причем, как он понимал, и в ультрафиолетовом, и в инфракрасном спектре, это помогало ему хоть как-то определиться в этом странном мире. Постепенно до него стало доходить, что он видит только один пласт бытия, явленный ему, и что таких пластов – множество, и он сможет их посетить, когда захочет.

Счастливо хохоча, Антон полной горстью зачерпнул синей задумчивой энергии, изливающейся из пещеры в горном хребте в Гималаях, нырнул в ярко-желтый поток, плывший над Сахарой, полной грудью вдохнул пьянящую изумрудную дымку над Амазонкой… Он стал замечать множество дружелюбно светящихся огоньков, подлетавших к нему и излучавших приветствия, и сумел сказать им: «Я люблю вас!»… Да он и сам был теперь ослепительной белой сферой. А гигантское разумное существо, принявшее Антона в этот мир и ощущаемое им явно где-то рядом, словно баюкало его на ладони, по-доброму улыбаясь, и говорило: «Таких, как я, – многие множества, и они тоже примут тебя во всех слоях и спиралях реальности и времени».

Блаженно растворяясь в оранжевом сиянии неожиданно вспыхнувшего рядом радушного существа, Антон окончательно терял ощущение собственного «я» – даже такого фантастического – и постепенно уплывал в бездумное забытье. Оранжевый шар притягивал, успокаивал и, казалось, даже мурлыкал.

Мешало только ощущение покалывания. Где-то внизу справа он ощутил (позднее Антон передал бы это как «увидел пятой ногой») зеленую звездочку, медленно приближающуюся к нему и покалывающую его острыми лучиками. По мере приближения в звездочке угадывалось что-то очень знакомое и настырное. «Ну, и чего?» – лениво подумал Антон. «Домой!» – сердито сигнализировала звездочка. «Это куда?» – не понял Антон. «Идем, идем», – торопила звездочка, и ее зеленые лучики превратились во вредные шильца.

Оранжевый шар, только что излучавший притягательное радушие, внезапно резко почернел, и Антон почувствовал полыхнувшую из шара волну злобы. К Антону потянулись черные щупальца. Он растерянно метнулся в сторону, но шар мгновенно оказался рядом, а щупальца сплели вокруг него темное кольцо, в котором Антон начал задыхаться.

А дальше вокруг забурлило и заискрило. Сквозь появившиеся разрывы в кольце Антон уловил яростные зеленые проблески, рассекавшие щупальца, а затем увидел черные сгустки, которыми шар гневно плевался в метавшуюся вокруг него звездочку. Рядом с ней появилась еще одна, тоже зеленая, но с солнечными проблесками, и ввинтила в черный шар целую серию острых спиралей, явно шару не понравившихся: он ухнул и взмыл высоко вверх, к жемчужному сиянию, разлившемуся на небосводе. Далеко внизу, на каком-то континенте, Антон успел заметить ярко зардевшееся пятно, из которого вырос огромный дымный гриб, и понял, что это был вулкан, проснувшийся именно из-за этого сражения. Впрочем, события развивались словно в спрессованном времени – настолько стремительно, что, пока он думал вулкане, еще серия зеленых игл вонзилась в мрачный раздувавшийся шар.

И тут на него накатил грохот – такой, что завибрировало все его существо. Грохотали плевки черного шара, рычал он сам, с сухим оглушительным треском летели зеленые стрелы и спирали – а сам Антон в этой какофонии сжался в светлый маленький комочек, не в силах оторваться от сражающихся за него двух зеленых звездочек и в то же время не умея помочь им в этом непонятном мире…

«Ну, где же ты?» – взмолился Антон, адресуясь к тому гигантскому, доброму разумному существу, которое он воспринимал как саму планету, раскрывающую перед ним дотоле невиданные свойства. И был услышан.

«Хватит!» – пророкотало вокруг, и Антон почувствовал, словно огромные, бездонные глаза с некоторым интересом обратились к нему.

В пространстве что-то прошелестело, словно взмахнули огромные крылья, и черный шар с протестующим хлопком исчез, словно его просто выбросили вон. Зеленые звездочки весело затанцевали и, подлетев к Антону, замерли рядом. Огромные глаза материализовались, распахнувшись в полнеба, и занялись изучением всей троицы. Затем в них весело полыхнул белый мягкий свет, сменившийся изумрудным сиянием, и грудной, очень знакомый женский голос произнес, адресуясь Антону: «Приходи еще». После чего все исчезло, сменившись кромешной тьмой, а Антон рухнул куда-то вниз.

– М-м-м… У-у-у… – было первым, что он услышал, возвращаясь в родной мир, и понял, что это была все та же ария теперь уже охрипшего Никитича.

Непонятная тоска накатила на Антона, и, еще не открывая глаза, он почувствовал, каким же маленьким, тусклым и серым, зажатым и скованным было все вокруг, и отчаянно рванулся обратно, к свободному жемчужному сиянию… Но оно исчезло, и оставалось только собственное тело, внутри которого Антон почувствовал себя словно запертым в темнице.

– Спокойно, милок, спокойно, – прогудело над ухом. – Вернулся – и ладушки. А хлопот ты задал нам немало.

Антон открыл глаза. Сидевший возле него Никитич выглядел усталым, и даже его борода, казалось, пожухла. Возле них суетилась Весняна, разливая в чашки какой-то настой, и выглядела она тоже утомленной, даже синева пролегла под зелеными глазищами. Горячий напиток побежал по жилам, заставил встрепенуться каждую клеточку, и Антона начало отпускать. Странно – только теперь он почувствовал, что ничего у него не болит, тело повинуется ему на удивление легко и послушно, и даже ледяной бурав в затылке словно растаял, оставив лишь чувство приятного легкого жжения… Антон приподнялся и сел, вслушиваясь, как энергия горячей волной растекается по телу, напитывая его молодой, нетерпеливой силой – так, что стали покалывать кончики пальцев.

– Вижу, вижу, – удовлетворенно произнес Никитич. – В себя пришел. Хорошо Силы черпнул в Вышемирье.

– Где? – с удивлением спросил Антон.

– Вставай, лежебока, – с ехидством произнесла Весняна. – Сейчас поесть, небось, запросишь. Вот за столом и поговорим.

– К-ха! – робко кашлянул Никитич.

– Ну, куда ж без тебя! – отреагировала Весняна. – Ладно, и тебе тарелку налью… Все-таки целых два часа рыцарствовал. А вот если б Ант не взмолился, да Мокоша на помощь не пришла – пришлось бы нам несладко.

Антон понял, что толку от этих двух пока не добьешься, и решил принять практичное предложение Весняны – тем более, что есть и в самом деле хотелось зверски.

За окнами уже стояла ранняя морозная темь, и от этого в комнатке, напоенной травными запахами, было особенно уютно. Грибной суп, благоухающий так, что кружилась голова, был восхитителен – так же, впрочем, как и оладьи со сметаной. Что там добавляла Весняна – было большим секретом, только Никитич с довольством трогал свой округлившийся животик и ворчал, словно оголодавший кот. Ясное дело, разговоров в столь ответственный момент он не вел.

– Ну, так вот, – сказал Никитич, закончив, наконец, уже казавшийся бесконечным процесс поглощения пищи, и откинулся на спинку массивного дубового стула. – Начнем, пожалуй. Э-э-э… С чего же? Ну, само собой, с меня. Я вот как есть домовой, а Весняна – домовена, внучка то бишь. Усек? – и с любопытством воззрился на Антона: как, мол, переваришь такую новость…

Странно, но Антон почему-то ничуть не удивился. Ему на миг показалось, что он снова свободно плывет в жемчужном тумане, и это была реальность, просто другая, но тем не менее существующая.

– Тебе там, в Вышемирье, должны были разъяснить, – несколько разочарованно продолжал Никитич. – Я, вишь, в науках этих не силен, мы с Весняной более чувствуем, да и живем поболее, чем ты…

– О себе говори, дед, – сердито прервала его Весняна. – Я не более чем он, живу в этом мире!

– Вот то-то, в этом мире… – ехидно было начал Никитич, но, уловив опасный блеск в глазах внучки, живо поправился. – Ну, это… Зелена еще, конечно. Так чего-нибудь ты там, в Вышемирье понял, нет?

Антон растерянно пожал плечами:

– Это было так фантастично… Какая-то планета живая. Вроде как наша Земля, но без городов. Так просто не расскажешь. Если честно, я ничего не понял. А лекций там никто не читал. Совсем честно – так просто растерялся.

– Оно, конечно, – кивнул дед. – Даже нам внове каждый раз в Вышемирье попадать. Да и опасно долго там быть нам-то. Мы еще не выслужили и не заслужили. Но, поелику вернулся ты оттуда целым и невредимым, да еще Силы поднабрался, верно мы тебя нашли: приняло тебя Вышемирье, и даже сама Мокоша помощь оказала. Значит, ты тот, кто есть. И нам за то благодарность дана Мокошей, которая нам о тебе поведала. А поелику так, то обрядовал я тебя правильно, и отныне посвящен ты, вразумлен и миру открыт – и этому, и прочим. С рождением тебя, Ант!

Произнеся эту торжественную тираду, Никитич парадно приосанился, огладил бороду и со значением воззрился на Антона. Весняна порозовела. В комнате воцарилось ожидающее молчание.

Антон во все глаза глядел на деда с внучкой и ничего не понимал.

Никитич сердито засопел, а затем сварливо осведомился:

– Ну, теперь-то вспомнил?

– О чем?

– О том, кто ты есть! – раздраженно рявкнул Никитич. – И зачем я для тебя немеряно глотку драл?

– И не просто драл, – с ехидством сказала Весняна, – А как в опере. «Иван Сусанин» называется…

– Цыц! – взвился дед. – Ну что за девка, что ни слово – то шило!..

Антон как-то уже начал привыкать к постоянной перебранке этих удивительных личностей – похоже, это было для них действенным средством снятия стресса, как для народных масс в России – бутылка водки или бессильные плевки в адрес олигархов и воров-чиновников.

– Что я должен вспомнить? – сердито осведомился он. – Была какая-то планета, какой-то мир, какой-то оранжевый козел на меня напал… И я до сих пор не пойму: может, то бред был? Или транс? А может, Никитич, ты меня загипнотизировал? И кто я есть, по-вашему?

– Эхе-хе, – вздохнул Никитич, и борода его печально поникла. – Крепко тебя по кумполу ошарашили. Должен был ты после этого путешествия вспомнить если не все, то хотя бы что-то в тебя вложенное. По всему видать, на том вокзале не простые были жулики, а приложил кто-то из сильных Темных. Мыслю, знают они про тебя и не хотят во вразумленные миры пускать.

– Ничего! – задорно сказала Весняна. – Подумаешь – Темные! Вспомнит он все, а мы поможем.

А затем Никитич с Весняной поведали Антону такое, от чего ему вдруг вновь захотелось на темный, продутый стужей Московский вокзал: там все понятно, и жулики, и менты такие родные, сволочные и объяснимые… А тут – какие-то инореальности, сложности, все перевернуто и запутано…

Глава 3

Мир, в котором пришлось обитать Антону, числился в разряде не лучших. Это была Серая Реальность, потерявшая доверие Высших сил. Когда-то, в отдаленные времена, существовали здесь народы, которые, казалось, уверенно шли к преддверию Оптимума, или Светлому Счастью… Но в ходе всяческих местных сражений сил Добра и Зла, выразившихся во множестве языческих и иных религий, победило Нечто, и в итоге цивилизация крохотной частицы Вселенной, именуемой местным населением «Земля», оказалась в некоей изолированной части, известной среди открытых Галактическому разуму народов «Серой пустыней» – большой по пространственной протяженности, но малой во времени.

На этом теоретические познания Никитича заканчивались, и он снова сбивался на неожиданное благоволение Мокоши, оказанное так кстати. Весняна скромно помалкивала.