Права на издание получены по соглашению с HarperOne, импринтом HarperCollins Publishers. Все права защищены. Никакая часть данной книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме без письменного разрешения владельцев авторских прав.

Информация, содержащаяся в данной книге, получена из источников, рассматриваемых издательством как надежные. Тем не менее, имея в виду возможные человеческие или технические ошибки, издательство не может гарантировать абсолютную точность и полноту приводимых сведений и не несет ответственности за возможные ошибки, связанные с использованием книги.

Издательство не несет ответственности за доступность материалов, ссылки на которые вы можете найти в этой книге. На момент подготовки книги к изданию все ссылки на интернет-ресурсы были действующими.

Перевела с английского О. Шилова

Введение

СЕНСОРИУМ

Я предаю самого себя.

В первую неделю практики по внутренним болезням я просматривал свой список пациентов вместе с дежурным врачом, когда в приемном покое прозвучал «синий код»[1]. Еще до прекращения сигнала мы оба выскочили за дверь. Это была моя первая внештатная ситуация, не терпелось поучаствовать.

Прямо за углом, вблизи нашего кабинета, на полулежал мужчина. Он был без сознания. Его жена в ужасе съежилась в углу. Молодой медбрат в темно-синей униформе прикатил реанимационную тележку, гремевшую из-за сложенного в ней оборудования. Один из резидентов[2] стал делать непрямой массаж сердца. Вокруг раздавались крики: «ЭМД! ЭМД!»[3] Среди царившего хаоса звуков я смог вычленить лишь несколько команд. Постарался запомнить каждую, чтобы не отставать от других.

По крайней мере, я пытался это делать. Погрузился в человека, у которого остановилось сердце, полностью уйдя в ощущения его тела. Они отражались во мне, как в зеркале. Нажатие за нажатием его грудной клетки и моей. Когда врачи засунули трубку ему в горло, я почувствовал напряжение своих голосовых связок – острый предмет вошел и в мое горло. Я снова и снова говорил себе: с этим человеком все будет в порядке, мы его спасем. Ведь это то, чем мы, медики, занимаемся – спасаем людей. После спасения, заверял я себя, мы обсудим, что помогло, какие шаги и мероприятия можно повторить в следующий раз, когда придется кого-то спасать. А пока врачи продолжали непрямой массаж сердца, я чувствовал, как моя спина плотно прижимается к линолеумному полу, обмякшее тело прогибается при каждом нажатии, а живот вздувается при каждом искусственном вдохе с помощью трубки – ощущение пустоты и ускользания.

Я умирал – и оставался живым.

Через тридцать минут раздался сигнал отбоя. Жена умершего испустила окрашенный в рваный черный и дубовый цвет вопль. Я пристально смотрел на покойника. Не мог двигаться. Я лежал рядом с ним, мертвый, как и он. Без ощущений в собственном теле, без движений, без дыхания, без пульса, без любых ощущений. В моем теле не существовало ничего, кроме оглушительной пустоты. Мне требовалось отстраниться. Я должен был заставить себя дышать.

Я сбежал в ближайший туалет, упал на колени перед унитазом и почувствовал, как остальная часть моего тела устремилась по направлению к лицу. Меня вырвало. И рвало, пока рвотные позывы не прекратились. Я был жив, хоть и ощущал себя мертвым. Вне всякого сомнения, я ощущал смерть точно так же, как вытекавшие из меня слезы и слюну. Противоречие опять связало мой живот в узел. Я должен был остановиться. Другие врачи уже наверняка задавались вопросом, что со мной произошло.

Я глубоко вдохнул. Нажав на кнопку унитаза, чтобы смыть только что изгнанное из моего тела, уставился на свое отражение в воде. Вода успокоилась, я тоже. Еще один глубокий вдох. Я встал и умылся. Посмотрел на себя в зеркало. «Это я, – сказал я своему отражению. – Это мое тело». Почувствовал, как медленно возвращаюсь в собственное тело, настроившись на ощущение одежды на коже, положения рук и ног, веса плоти на костях, биения сердца, вздымающейся и опускающейся груди. Гул автоматического диспенсера для бумажных полотенец был последним звуком, который я услышал, прежде чем закончил стирать из памяти произошедшее. Я не собирался позволять случиться этому снова. Пациенты будут полагаться на меня. И мне нужно оставаться в их распоряжении. Я собирался справиться и преодолеть боль, увиденную смерть, все пережитые страдания, чтобы протянуть людям руку помощи, исцелить их болезни. Когда я приду домой, в мою зону ответственности войдет анализ эха самых жестоких и ужасных мучений другого человека. Закрыв за собой больничную дверь, я сделал последний глубокий вдох.

* * *

Меня зовут Джоэл Салинас. Я невролог и полисинестет, человек с множественными формами синестезии. Благодаря синестезии зеркального прикосновения мое тело физически ощущает чувства и эмоции окружающих, иногда предавая и теряя меня в людях, которых я вижу перед собой.

Наблюдая происходящее в другом человеке, я на сознательном уровне испытываю физические прикосновения, отдаю себе полный отчет в происходящем психическом процессе и даже могу подробно описать свои ощущения. Автоматически запустив процесс при виде человека, я чувствую зеркальное прикосновение к частям моего тела, визуально соответствующим тому, кто находится передо мной: если у него болит слева, у меня справа, и наоборот, как в зеркале. Но если я стою рядом с человеком, мое синестетическое прикосновение скорее будет анатомическим – слева направо и справа налево, как если бы мы оба находились в одном теле.

Например, проходя через вращающуюся дверь больницы, я вижу пожилую женщину в инвалидной коляске. На ней просторный и потертый твидовый пиджак с темным цветочным орнаментом и бордовая вязаная шапка, надетая поверх копны непослушных седых волос. Я ощущаю искусственную кожу коляски, прижатой к задней поверхности моих бедер, согнутую спину, вдавленное в сиденье и пальто тело, плотное облегание шапкой моего лба и кожи головы, сплетенные на моей груди пальцы. Я чувствую движение ее глаз и бровей, когда она смотрит сквозь стеклянные двери, а затем снова переводит взгляд на пол. Держа коляску за ручки, за спиной женщины стоит волонтер. Рядом с ним – прикрепленная к коляске металлическая планка с подвешенным на ней, точно узелок со скарбом, лимонно-зеленым полиэтиленовым пакетом, где лежат вещи. Одетый в безразмерную рубашку лососевого цвета, стандартную одежду волонтеров, он наклоняется вперед и выставляет правую ногу, и я ощущаю фантомное сокращение мышц в левой ноге и незримо сидящие на моей переносице очки. Прыщи на его лице усеивают мои щеки. Проходя мимо охранника на входе, я предъявляю именной бейдж и чувствую, как спиральный пластиковый наушник на правом ухе охранника обвивает мое левое ухо, ощущаю вес его черного шерстяного костюма на моих руках и плечах, объем его возвышающейся над посетителями фигуры, сильную усталость в глазах.

Встав в длинную очередь в кассу больничного кафе ради первой чашки утреннего кофе, я вижу других врачей, медсестер, физиотерапевтов, пациентов, уборщиц, администраторов: каждый из них – отдельный канал информации, уникальная коллекция эмоций и переживаний. Пока я перевожу взгляд с одного на другого, мой мозг воспринимает их телесные ощущения. Я встаю позади матери, прижимающей ребенка к левому плечу. Она покачивается из стороны в сторону. Я ощущаю вес ребенка на своем левом плече, нежное раскачивание собственного туловища из стороны в сторону, прикосновение ее коротких волос к задней части шеи. Я чувствую ребенка, округлость наших лиц, сжимание наших крошечных ручонок. Мы смотрим друг на друга. Ребенок улыбается, и я чувствую его улыбку на лице, моя улыбка подтверждает этот факт.

Хотя синестезия зеркального прикосновения – относительно редкое явление, наиболее распространенная ее форма, вероятно, графемно-цветовая синестезия, при которой каждая графема (собирательное понятие для всех способов письменной передачи цифр и букв) ассоциируется с определенным цветом. Независимо от реального цвета написанного или напечатанного текста я одновременно вижу его загадочно наложенные сверху синестетические цвета. Так, в слове «кот» буква К – черная, О – красная, Т – красно-оранжевая. А составленное из них слово «кот» вызывает к жизни облака цвета каждой буквы, напоминающие черный туман с клубами красно-оранжевой пыли Монтаны.

Моя синестезия выходит за рамки неврологически окрашенных цифр и букв. Я могу воспринимать движение в виде звука, музыку – в виде цвета, вкус – в виде форм, а также множество других экзотических ощущений. Около четырех процентов всего населения Земли имеют некоторые формы синестезии, включая физика Ричарда Фейнмана и музыкального продюсера Скриллекса. Хотя отдельные синестетические проявления могут присутствовать у любого, исторически сложилось так, что у людей искусства синестезия встречается чаще. Среди легендарных музыкантов с даром синестезии – Джими Хендрикс, Стиви Уандер, Билли Джоэл, Тори Эймос и Эдди Ван Хален. Благодаря нескончаемым комбинациям чувственных ассоциаций синестезия разрушает барьер между обыденным и удивительным, предсказуемым и неизвестным, предоставляя музыкантам, писателям, художникам и новаторам в сфере культуры возможность делиться синестетическим миром провокационными способами. Так, Ференц Лист, как известно, просил оркестр добавить в звучание фиолетовых тонов, в то время как Мэрилин Монро, по некоторым сведениям, видела цветные вибрации звуков. В собственной биографии Владимир Набоков ярко и подробно описал свои ассоциации между цветами и буквами, великолепно представив букву С «странной смесью лазури и перламутра». Я, например, ощущаю эту букву как спелую тыкву, осеннюю смесь желтого и оранжевого, свистящий звук цвета янтаря.

Более сложный слой моей синестезии называется порядково-лингвистической персонификацией. В данном случае каждая графема имеет не только уникальный цвет, но и особенности. Это наиболее верно в отношении цифр. Я считаю их близкими друзьями. Они существуют в моем мире с присущими им разнообразными характеристиками. Например, цифра «3» – скромное индиго, которое стесняется своего потенциала. А все встречающиеся мне люди связаны с синестетическими ощущениями, (их иногда называют аурой, и в ней у каждого человека минимум один цвет, образующий мгновенную связь с соответствующими цифрами разных размеров и конфигураций и создающий разноцветную мозаику). Скажем, мой друг из медицинской школы – великолепная, большая бирюзовая семерка, эклектичная и в то же время очаровательная, окруженная группами зеленовато-желтых, странно неуклюжих шестерок и ореолом доброжелательных, миролюбивых, холодных голубых четверок. По мере нашего знакомства его графемы множились и становились более разнообразными, создавая грандиозную картину. Постепенное накопление личной информации (или данных наблюдений с научной точки зрения) превратилось в изображение большого полупрозрачного озера в светло-сером кратере с бирюзовыми берегами и светло-бирюзовым (точнее, Pantone 3245) центром.

Слой за слоем моя синестезия распространяется. Люди с азуленовыми четверками пленительны. Надкусил едва созревшую клубнику, и мой мир превратился в плеск воды, наполненный звуком соприкоснувшихся медных тарелок. Пронзительный звук кларнета из «Рапсодии в голубых тонах» Гершвина не перестает вызывать у основания языка ощущение блестящей скользкой змеи со вкусом черники, отдающей свежим протектором шин.

Это не вызванная наркотиками галлюцинация. Такова моя реальность.

Это происходит со всеми чувствами. Мои ощущения зеркального прикосновения активны, даже когда я смотрю не на человека. Например, стоя перед статуей Давида, я чувствую слева напряжение лонно-ключично-сосцевидной мышцы, будто поворачиваю голову вправо. Еще ощущаю тяжелую толстую ткань на своем правом плече, легкость в левой руке и слегка согнутое правое колено. Смотря на статую Свободы, я чувствую драпирующую мои ноги тяжелую тогу, тяжесть в правой руке, напряжение трехглавой мышцы левого плеча, будто я, как леди Либерти, вытягиваю руку вверх. Венок из острых клиньев выходит из моего черепа чуть выше лба. Я – их живое отражение.

Я испытываю фантомные физические ощущения и на элементарных уровнях визуальной информации, не имеющих возможности отразиться на человеческом лице. Например, глядя на стакан воды, автоматически ощущаю щекотание в уголках рта, будто моя голова высовывается из воды в открытом рту. Колокольчик удлиняет верхнюю часть тела, в то время как нижняя становится свободной и просторной. Фонарные столбы тянут меня вверх с высоко поднятой головой. Электрические розетки с рисуемым на моем лице выражением морды удивленной мыши заставляют чувствовать себя дружелюбным и озорным. Я могу считать эти ощущения комбинацией парейдолии – феномена узнавания известных паттернов, например лиц, там, где их нет, и апофении – инстинктивного рефлекса мозга придавать смысл случайной информации.

Я также чувствую основные визуальные характеристики, например острые углы, закругленные края и контрастные цвета. Все это влияет на спонтанный и яркий эмоциональный опыт, разделяющий любые эмоции, которые подсознательно проецируются мной на окружающий мир. Таким образом, любое увиденное произведение искусства может запечатлеться на моем теле, превращая меня в продолжение творчества художника. Так, разглядывая голубую стеклянную скульптуру Чихули[4], я не только ощущаю вонзающиеся в тело, но и выходящие наружу сквозь кожу шипы, когда медленно, но верно становлюсь самим произведением. Я словно превращаюсь в обитающего в арктических морях морского ежа – холодного, хаотично обороняющегося, пропитанного страшным недоверием. Даже проволочная сетка оставляет на мне свой тактильный отпечаток, и он выглядит так, будто я прислоняюсь лицом к решетчатой двери, что вызывает напряжение и тихое разочарование из-за стремления убежать из удушающей обстановки тюрьмы.

Такие ощущения в первую очередь – сенсорный процесс, но их объем и реалистичность могут зависеть от высших когнитивных функций. Повышенное внимание к деталям в сочетании с обостренным чувством осознанности и личной значимостью кажется определяющим мои синестетические переживания. Покрытая колючками кора отражается во мне особенно ярко, вероятно, из-за случая в детстве во время игры в салки. В Южной Флориде в этой игре на открытом воздухе «домиком» обычно служил ствол близстоящей пальмы. Я до сих пор помню, как, не подумав, хлопнул рукой по коре одной из таких пальм, чтобы меня не осалили. Я взвизгнул и отдернул руку, почувствовав вонзившиеся в ладонь шипы. Из-за неожиданности и повышенного эмоционального заряда боли данного воспоминания сегодня, видя колючие пальмы, я испытываю сильное ощущение присутствия невидимых шипов на лице, словно трусь им о пальму.

Чрезвычайно яркие синестетические переживания всегда имеют тенденцию к утонченной сложности. Редкие или неожиданные ситуации делают почти невозможным увидеть разницу между объективной физической и внутренней субъективной реальностью. В больнице, при первичном осмотре пациента или выполнении какой-либо манипуляции, например при вставке длинной трубки в грудную клетку[5], вероятность испытать на себе неприятные ощущения или боль значительно увеличивается. Во время специализации по неврологии, наблюдая пациентов с синдромом Туретта и тиковыми расстройствами, я запомнил одного пациента, у которого в условиях сильного стресса появились новые тики с нанесением себе повреждений. Он жевал внутреннюю поверхность рта и так сильно давил на уголки губ костяшками пальцев, что от его щек, словно куски говядины, отрывалось мясо. Видя, как он жует плоть правой части своего лица, изо всех сил измельчая ее зубами, я чувствовал болезненный зуд в левой части моего лица и во рту, настолько реальный, что это была почти галлюцинация. Ощущения, словно к моему лицу прижали электрошокер, запускавший каждый из тиков пациента. И чем сильнее тики, тем сильнее боль. Ощущения зеркального прикосновения постоянны, но в таких случаях они прорываются сквозь мою способность фильтровать ощущения, вторгаясь в восприятие реальности.

Называние синестезии неврологическим заболеванием, расстройством или состоянием является своеобразной технической ошибкой, потому что в целом это не самостоятельный источник значительных социальных или функциональных нарушений. За отсутствием четко определенной патологии я предпочитаю называть синестезию вариантом нормы, чертой или неврологической особенностью, способной на хорошее и плохое, имеющей сильные и слабые стороны в зависимости от обстоятельств – как некоторые из нас легко впитывают новые языки, но впадают в ступор, пытаясь проверить счет в ресторане.

Существование в неврологической копии чужого сенсорного восприятия настолько реалистично, что я могу в буквальном смысле поставить себя на место другого человека. От меня зависит – насколько. Другими словами, если эмпатия – способность человека понимать и чувствовать переживания другого, зеркальное прикосновение представляет собой постоянное усиленное состояние эмпатии, возможность для более полной ее реализации. Конечно, эмпатия ограничена тем, что мы – не другой человек, не живем с ним в одном теле и не разделяем его мнение. Таким образом, можно предположить, что, поскольку мы не идентичны другому человеку, его ви́дение, вероятно, имеет меньшую ценность и менее достойно нашего внимания или осознания. Тогда становится легко, почти естественно сделать еще одно предположение: переживания другого человека слишком сильно отличаются от наших собственных, чтобы сопереживать ему или́ полностью понимать его. На подсознательном уровне мы можем сделать лишь мимолетную попытку прочувствовать и понять его ви́дение. В конце концов, у нас свои проблемы и переживания, зачем подвергать себя большему дискомфорту, которого хочется избежать?

Так как я имею дар зеркального прикосновения, мое решение работать с эмпатией становится автоматическим, обязательным. Хотя этот дар не раскрывается полностью, он предлагает возможность более полной реализации эмпатии. Для определения значения отраженных чувств и ощущений мне необходимо детально их исследовать, задавать себе вопросы и работать над ними. Постановка таких внутренних вопросов, как пишет Изабель Уилкерсон, требует возникающей при погружении в переживания других людей «радикальной эмпатии», в процессе которой мы позволяем себе честно и аутентично воссоздавать внутри себя их радость, боль, страдания – любые испытываемые ими чувства и эмоции.

Однако моя особенность может и размывать границы между мной и окружающими до такой степени, что есть шанс безнадежно запутаться в эмоциях и потребностях других, потеряв себя. Сколько помню свою жизнь, эта информация всегда проходила через мой мозг. Создание ментального фильтра ради самосохранения может показаться простой задачей, но это опасно. Фильтруя слишком много информации, я рискую полностью заглушить свои чувства и, как следствие, утратить человечность, способность чувствовать и сопереживать, если же фильтровать слишком мало информации, возникает риск чересчур глубоко погрузиться в другого человека, утонуть в собственных чувствах, потерять здравомыслие и самовосприятие.

Недавно мне пришлось применить этот фильтр. Я присутствовал на встрече в качестве старшего резидента стационара неврологического отделения и сидел во главе больничного конференц-стола вместе с медсестрами, врачами, социальным работником, координатором медицинских услуг и семьей умирающей пациентки – пожилой женщины с тяжелой формой деменции, страдавшей от целого букета заболеваний, инсультов и припадков. Семья была не готова ее отпустить. Самой непреклонной оказалась старшая дочь. Семья хотела поддерживать жизнь пациентки настолько долго, насколько позволяли медицинские технологии, в то время как многие члены состоявшей из женщин команды медиков чувствовали лишь вину и сильный стресс из-за необходимости причинять больной еще большие страдания на пути к неизбежной смерти. Эмоции зашкаливали. Мне приходилось постоянно вмешиваться, я старался сосредоточиться на развитии разговора и возвращать его в нужное русло, одновременно с уважением относясь к царившим за столом разным мнениям. Вербальные и невербальные выражения горя и гнева заполнили комнату. Выражение лиц членов семьи затянуло меня в их моральные мучения и растерянность: я чувствовал, как мои брови нахмурились, глаза расширились и метались по комнате в поисках любого, кто дал бы ответ – простой, удовлетворяющий всех выход, которого не существовало. Я превратился в членов семьи, одновременно потеряв себя в остальных присутствовавших. Во главе стола с таким же успехом мог стоять пустой стул.

Однако, отстранившись, сосредоточившись на собственных ногах и коже, я мог достаточно внимательно следить за выражениями и жестами, чтобы заметить момент, когда все готовы взорваться эмоциями или нуждаются в том, чтобы высказаться, выразить свое мнение или просто почувствовать себя услышанными. Я ощущал, когда человек готов внести вклад в обсуждение. Вооруженный познаниями в медицине, отражал обратно отраженные во мне эмоции, и это чувствовала вся группа. На короткий момент мое тело почувствовало умиротворение, когда мой взгляд упал на сидевшего спокойно и задумчиво члена семьи – младшую сестру. Она была готова высказаться. Я назвал ее имя, открыто пригласив к разговору. Она взглянула на сестру и тихо сказала: «Я тоже люблю маму. Я знаю, это очень больно для нас обеих, но, думаю, нам обеим известно, чего хотела бы она». Старшая сестра ответила ей, положив руку на ее ладонь в знак безмолвного признания сострадания и благодарности. Я почувствовал, что плечи старшей сестры опустились, дыхание стало глубже. Вместе они приняли решение исполнить волю матери. Всей группой мы решили отпустить женщину.

Я всегда знаю физическую форму моего тела: где заканчиваюсь я и начинается кто-то другой. Я чувствую прикосновение одежды к телу, давление ног на пол, нервы в суставах, говорящие мне, где и как мое тело расположено. Тем не менее внутри существует еще один слой чувственного опыта. Он посылает через мой мозг, сверху вниз, противоречивую информацию, прямо конкурирующую с почти бесспорной, поступающей снизу вверх информацией, которая сообщает, где и каким образом я нахожусь в пространстве. Добавьте к этому прочие синестетические ассоциации, сложенные экспоненциально в чередующихся слоях чувственного восприятия, и мое ежедневное существование начнет напоминать рассматривание мира через калейдоскоп, взгляд на бесконечный мультисенсорный пейзаж, жизнь в глубоком туманном сне – отдаленном и противоречащем рациональной научной мысли.

Каждый человек использует собственную коллекцию воспоминаний и представлений, индивидуальный набор линз, с помощью которых можно рассматривать его внешний и внутренний мир. Вероятно, именно это делает эмпатию такой сложной и притягательной. По своей сути она требует первоначальной искры желания переключить свое ви́дение, чтобы придать переживаниям другого человека достаточную ценность, причем важно не только хотеть, но и стремиться увидеть, прожить мир с его позиций. Зеркальное прикосновение может дать некоторые подсказки, чтобы воплотить это в реальность. Если бы мы могли лучше понять и использовать синестезию, в частности синестезию зеркального прикосновения, что она поведала бы нам о мозге, самих себе и о нашей способности соединяться и оставаться, как пишет Юла Бисс, «неразрывно связанными со всем на Земле, в том числе, и в особенности, друг с другом»?

Новая область исследований синестезии только начала изучать мозг, во многом остающийся «черным ящиком». Первые научные описания синестезии появились в XIX веке в виде предметных исследований. Из-за имевшихся в то время проблем с измерением субъективных переживаний, усугубленных влиянием бихевиоризма в психологии, изучение субъективных переживаний со слов испытуемого потеряло популярность почти во всех научных сообществах. Лишь в начале 1980-х годов к синестезии вновь обратились передовые исследователи, включая неврологов, воодушевленных когнитивной революцией и появлением новых инструментов для визуализации мозга, например Ричард Ситович. К концу 1990-х, когда я учился в старшей школе, Вилейанур Рамачандран и другие нейробиологи инициировали возрождение исследований синестезии, предоставив достаточные объективные доказательства того, что она, когда-то считавшаяся субъективным курьезом, является подлинным, измеримым чувственным опытом, основанным на конкретных нейробиологических механизмах.

1 2 3 >

На страницу:

Перейти

1 из 3