Песок сквозь пальцы

Регина с Алексеем уже лежали в его палатке, тихонько бухтя что-то сквозь ветер, в палатке Богомилы было пусто. Он поменял спальники местами, потом, расстегнув свой максимально, разложил его на ковриках на двоих, улегся, укрылся Богомилиным тонким. Хрустнули камешки у входа, вжикнула молния. Она вошла, как обычно разворачиваясь в тесноте палатки удивительно ловко, оценила перестановку, скинула с себя все, кроме трусиков, юркнула под спальник, прижалась к нему, согреваясь. «Не спят еще, – шепнул он, скашивая глаза в сторону соседей. –Хочешь послушать музыку?» Она кивнула: «Давай». Он выудил из угла телефон, поискал в записях, включил «Ветер»:

Как ко мне посватался ветер,

Бился в окна, в резные ставни.

Поднималась я на рассвете, мама,

Нареченною ветру стала.

Отпусти меня в поле, мама,

Зелены витражи в часовне,

Чтоб с востока в душистых травах

Мой жених пришел невесомый.

Мой жених под луною зеленою

Сердце возьмет в ладони,

Бубенцы рассыплются звоном

В семи широких подолах.

Богомила слушала, прижавшись к нему, замолчали и в соседней палатке. Солистка пела, варьируя голосом, как инструментом, это его всегда цепляло, такой диапазон! Он закрыл глаза, сжал правой рукой Богомилины плечи.

Где же ветер мой? Пусто в поле.

Или предал меня мой милый?

Для чего мне краса и воля?

Он крылат, только я бескрыла!

Для чего такому жена —

Он играет шелковой плетью;

Где-то всадник, привстав в стременах,

Летит в погоне за смертью.

Ой, да на что, на что сдалась я ему,

Словно нож, он остер и резок;

Вышивают небесную тьму

Пальцы тонких ветреных лезвий.

Распускает тугие косы

Под масличной юной луною.

В тишине танцует, смеется,

Будто впрямь и стала женою.

Поздно зовете, друзья,

Я сама себе незнакома,

Ведь я – я уже не я, мама,

И дом мой – уже не дом мой.

«Саша, кто это?» – спросила вдруг Регина из соседней палатки. Он ответил, не открывая глаз: «Мельница». Не слышали?» – «Нет. Интересно. Поставь еще что-нибудь их же».

Он включил еще, потом еще. Почувствовал ровное дыхание у себя на груди – Богомила заснула! Вот дела!

Кончилась песня, он выключил телефон: «Спокойной ночи!» Соседи побурчали еще, повозились, затихли. Он осторожно, почти невесомо, провел кончиками пальцев по ее лицу, уже привычно – лоб, полукружья бровей, нос, губы… Губы дрогнули, она открыла глаза – он почувствовал это в темноте, повернула голову к нему, легонько коснулась его губ своими. Он ответил так же нежно, словно боялся поранить, разбить что-то невыразимо хрупкое. «Я проснулась», – выдохнула она ему в лицо, и он забрал ее губы, дрожащие в нетерпении, медленно провел ладонями по груди, по животу, вставил ладони под ягодицы, потихоньку стал их сжимать… Она тихонько застонала, освободила губы, развернулась к нему спиной. Ее спальник сполз с них, трусики скатились вниз. Она положила его руки себе на грудь, неожиданно сильно сжала их, выгнулась – и вновь пошел танец, их дыхание мешалось с ветром за палаткой, Она опять вдруг задышала часто, он успел поймать в ладонь ее губы, накрыть, прижать… Словно лавина электричества вновь накрыла их, он не считал время. Сколько прошло минут? Или часов? А может веков? Она отходила в этот раз долго, он не отпускал ее до самого последнего, пока она вдруг юркой ящерицей не развернулась на своем месте, и он почувствовал ее губы, ее язык… Ее грудь лежала у него на животе, он забрал ее в ладони, сжал так, что она снова завибрировала, утопил лицо в ее животе, скользнул к колкому треугольнику, почувствовал ее вкус…

Они будто выпали из времени, а когда расцепили свои объятия, соседи уже храпели – сильно и ровно Алексей, а Регина словно подпевала ему. Богомила, возвращая себе дыхание, измученно хихикнула, задыхаясь еще, прошептала: «Кино до шестнадцати никто не смотрит, ну, не обидно ли?» Он сел, обнял ее, облапив за плечи: «Да ты что? Где тут увидела «до шестнадцати»? Это уже «двадцать один плюс»! Ранимым не смотреть!»

Они легли, успокаиваясь, он укрыл ее спальником, обнял, прижался.

«Что мы делаем? – билось в его голове. – Что мы делаем? Что мы де…»

День десятый: Мицпе-Рамон – кратер Махтеш-Рамон – Кетура. Дистанция 93 км.

Он открыл глаза, как будто бы вынырнул с глубины, из темноты ничто. Зеленый призрачный полусвет утра заливал палатку, делая различимым все, что было внутри – висящий на прищепке фонарик-габарит, сумку, стоящую в ногах, их с Богомилой контуры под ее тонким спальником. Было довольно-таки прохладно, и он, закидывая к глазам руку с часами, второй рукой прикрыл Богомилино голое плечо своей тёплой жилеткой. Часы, которые он вчера запустил методом потряхивания и постукивания ногтем по стеклу, опять встали. В этот раз они показывали половину первого. «Ну, не мистика ли?» – усмехнулся он, выудил из-под головы телефон, посмотрел. Пять тридцать. Полчаса до подъема.

От его движений зашевелилась Богомила, сонно приподняла голову: «Шо, пора?» – «Нет, еще полчаса». Она бормотнула, опустила голову ему на грудь, обняла. Теплая волна прокатилась через него, желание стало всплывать из глубины, но он осадил его: «Пусть поспит».

Поспала она, однако, не долго, открыла глаза, приподняла голову, встретилась с ним глазами – и вихрь страсти снова скрутил их в одно целое. Им уже было не важно, что за тонкими стенками палатки не шумит ветер, что их могут услышать – они словно вышли за скобки этого похода, они словно были одни. Хотя, нет, он и тут контролировал ситуацию, и в этот раз ее стон он забрал, накинув на них спальник, а потом она тяжело дышала, уткнувшись в его грудь, невидимая, погребенная под ним, сжимая его своими сильными бедрами, и уже не разряды тока, а словно волны проходили через него, и он гасил и гасил их, а они от этого возвращались, и он, закрыв глаза, понял, на что это похоже: Богомила была лодкой, на которой он погружался в водоворот, и его бросало от края к краю…

Она выбралась из-под него, шепнула: «Медведь». Потом тронула его внизу: «А как же ты?» – «Оставь, – он махнул рукой. –Не важно. Ты – важно, остальное – нет…» – «Заботливый…» Она провела подушечками пальцев по его груди – «Точно – медведь, вон шерсти сколько!» Помолчала, добавила: «А ты чего такой неуемный? И утром тебе подавай, и вечером, а?» – «Ха! – он приподнялся на локте. – Это кто сегодня с утра пораньше проявил инициативу? Я, что ли?». Она хлопнула его ладошкой по губам: «Тише! Ты чего так громко шепчешь? Ну, точно медведь!» Полежала еще пять минут, потом заворочалась: «Ладно, пока Регина не успела первой, пойду-ка я помоюсь, как смогу…»

…Молочную кашу с изюмом ели в быстро уходящем тумане, вещи уже были собраны и упакованы, кроме посуды. Он доел вторую порцию, забрал Богомилину тарелку с ложкой – помыть, встал. «Ой, Сашко, шо-то ты похудел за эти дни! – прищурилась на него Регина. – Кушай больше, отдыхай!» – «Угу, отдохнешь тут с вами! -он скосил глаза в сторону невозмутимой Богомилы. – Сколько мы вчера сделали? Шестьдесят пять?» – «Семьдесят один, – Алексей вываливал из котелка остатки в свою тарелку. – А все оттого, что кто-то свалится с велосипеда, вот и приходится дополнительные километры мотать!» – и подмигнул доброжелательно, давая понять, что бурчит не в упрек. «Зато с комфортом!» – Это уже с Богомилиного места реплика. – «Ой, все бы вам, столичным штучкам, комфорта побольше!» Останавливая Регину, Алексей поднял руку, улыбаясь: «Ну что, друзi, готовы сегодня сотку сделать?» – «Шо-о?» – Богомила аж подскочила на скамейке: «Чому так багато?» – «Ладно, видно будет. Может, переночуем у воды в пустыне…» – примирительно кивнул Алексей и, закинув в рот последнюю ложку, пошел мыть посуду.

Перед отъездом он заметил за парком какие-то каменные столбы, спросил Алексея, что там. «А, типа Стоунхенджа, только новодел. Съездите, посмотрите, якщо хочете». Регина махнула рукой, езжайте, мол, сами, и они с Богомилой, переглянувшись, катнулись к столбам.

Это были не столбы. Казалось, какие-то великаны упражнялись тут или играли в домики – на самом краю кратера были составлены из огромных мегалитов, как из кубиков, стены, держащие друг друга в шахматном порядке, гигантские скамейки, на которых могло усесться человек двадцать одновременно. Они, оставив велосипеды, в восторге лазали по этим совсем не шатким сооружениям, фотографировались, заглядывали с крутого спуска вниз. «Смотри, тут на стенде написано что-то по-английски» Она подошла, прочитала: «Ну, что-то вроде велосипедного маршрута тут. Вон дорожка пошла, вниз, с крутяка, видишь?» – «Ага. Вот бы здесь зависнуть, покататься!»

Она подошла, обняла его за плечи. Он потянулся к ее губам, но она отстранилась, грустно сказала: «Сашко, как я устала! От этой всей грязюки, от палатки, от нашего ежедневного впахивания. Нет, ты слышал? «Сделаем сотку!» – Она передразнила интонацию Алексея, вышло похоже, оба рассмеялись. – Ладно, пошли, потеряют…»

Он ехал по каменистой дорожке от «Стоунхенджа» и думал над ее словами. Она устала, это факт. А он? Что думает он обо всем этом маршруте? И он понял – если отвечать честно, то это были и есть лучшие дни и ночи в его жизни. И не оставшиеся несколько дней, а сколько угодно он готов был бы ехать по этим разнообразным пустыням, крутить педали и спать в палатке, лишь бы это не кончалось. Лишь бы она была рядом – перед ним, когда он едет днем по дороге, с ним в палатке, когда они ложатся спать. И легкая тоска, предчувствие грядущего расставания вдруг коснулось его сердца, сдавило, как в тисочках. Он вспомнил вчерашнее: «Что мы делаем?» и подумал: «Гонимся за призраками будущего… Или прошлого?» Но фигурка впереди, на велосипеде, совсем не была похожа на призрак.

…Спустились в кратер быстро, с ветерком, его этот спуск привел в хорошее расположение духа, и он, дождавшись внизу остальных, занял свое замыкающее место и взял темп – они шли немного вниз, держали скорость тридцать – тридцать пять, и так и выскочили на подъем. Он и Алексей сходили с велосипедов только пару раз, на особо крутых и затяжных подъемах. Там же, когда он догнал Богомилу, их обогнула легковушка с велосипедом на багажнике, тормознула перед ними, и водитель, лет пятидесяти, загорелый еврей в кипе, сунул им в руки коробку с финиками, потом спросил: «Water?», Богомила тряхнула полупустой бутылкой, кивнула, он налил, улыбнулся, махнул им рукой и поехал дальше.

«М-м! Вот это финики! Ну просто супер! Смотри, какие они огромные! – она достала один, помахала у него перед носом, сунула в рот. –И сладкий такой! Никогда таких не ела!» – «Звучит очень эротично», – усмехнулся он, выуживая финик из коробки. «Все бы тебе эротично было! -отмахнулась она. – А люди здесь, смотри какие. Ведь никто его не просил об этом, а он встал и поделился!» – «Это все ты, красавица! Ну, как тут не остановиться, когда такая девушка энергично крутит в гору педали?» – «Да ну тебя! У нас никто так не остановится, не предложит ничего…»

…Патрон от «калаша» он нашел прямо перед обедом, тот валялся на обочине, сразу было видно по его скособоченности, что его заклинило и выбросило. Заметил латунный блеск гильзы, остановился, подобрал, показал спутникам. «Стреляют, однако!» – «Да тут одни сплошные военные базы, в этой пустыне, – махнул рукой Алексей. – И здоровенная тюрьма еще, впереди будет»

…Обедали в тени огромной цистерны, обнесенной оградой. Куска тени за оградой только хватало, чтобы спрятаться туда четверым накаленным солнцем людям вместе с котелком супа-харчо. Поели вяло, чай варить не стали, после обеда сползли вдоль ограды в уплывающую тень – полежать.

Он достал патрон, покрутил пулю, извлек неожиданно легко. Высыпал в металлическую ложку порох, попросил у Алексей зажигалку. Огонек бледно лизал крупинки, но ничего не происходило. «А ну!» – заинтересовался Алексей, сложил руки кружочком, чтоб не качало пламя. Пыхнуло, быстро сгорело, они удовлетворенно переглянулись. «Тю, ну чисто детки малые!» – с материнской интонацией махнула в их сторону Регина, отошедшая на безопасное расстояние. «Капсюль бахать будем? – деловито предложил он, и они расхохотались – Че такого? Пацаны так пацаны…»

…После обеда солнце словно сошло с ума. У него сгорели руки, он смазывал их мазью, но на солнце это мало помогало. Задыхаясь, они проходили какие-то пустоши, холмы без кустика растительности, без травки на обочине, и от этой великой пустоты уже подташнивало.

После пятидесятого километра посреди пустыни и прорезающей ее черной ленты дороги показалась огороженная насосная станция. На ней никого не было, на воротах, обтянутых рабицей, висел замок, но Алексей со знанием дела устремился куда-то в угол, где торчала труба, при ближнем рассмотрении заканчивающаяся краном. Они обливались теплой водой и пили ее, и она уже плескалась в их желудках, и они набрали полные бутылки.

«Едем дальше. Еще сорок километров», – прохрипел Алексей, седлая свой велосипед, и первый же стартовал. За ним потянулась вся красненькая, в том числе и от солнца, Регина. Он взглянул на Богомилу и понял – лучше ничего не говорить. Потом все же сказал: «Мы доедем…» Она дернула головой, прикусила губу и полезла на велосипед.

Он ехал эти сорок километров, словно выпав из реальности. Он думал о Богомиле. Вот она, прямо перед ним, метрах в десяти крутит педали, закусив губу от усталости, но здесь ли она, рядом ли? Он может дотронуться до нее рукой, поднажав на педали, но вот, достанет ли он до нее? Что он знает о ней? Кто она, эта Богомила? Он вспомнил запрокинутую голову и руки, сжимающие его спину, он вспомнил отчаяние во взгляде, когда у нее слетел в пустыне багажник, он вспомнил Богомилу, спорящую с ним о Достоевском, вспомнил ее, сидящую напротив в кафе, когда она вдруг сказала ему о себе такое, что говорят только тем, кому верят, у кого ищут поддержки, вспомнил ее, беспечно плещущуюся в соленой воде Мертвого моря и вдруг с криком вылетающую из него, чтобы промыть глаза… Кто ты, Богомила? Задыхающаяся в их любовных схватках-танцах в палатке, так, словно ей не хватает воздуха, задыхающаяся в своих воспоминаниях о монастырях и потных руках, что трогали ее… Черт! Он ничего не знает о ней, но ему ужасно больно сейчас об этом думать, как будто с него сдернули кожу. Что это? Зачем это? Разве на него не свалилась вдруг такая сладкая возможность – провести эти дни в объятиях красивой женщины, почему же он не довольствуется этим? Почему мысли о ней будят в нем сейчас не страсть, а боль? Он мазохист? Или он перешагнул какую-то грань «курортного романа»? Да он, похоже, перешагнул ее еще там, в Иерусалиме, в самом начале их пути. Он впустил ее в себя, он дал этому случиться, потому что не ей, а ему нужна была опора, за которой он поехал сюда, в Святую землю. Ему нужна была ясность видения своей жизни, а он влюбился, как пацан, и сейчас, когда его зацепило и понесло, он увидел, что он ныряет значительно глубже, чем он даже мог себе представить. Там, в Иерусалиме, где все только начиналось, что же он пожелал, стоя у Стены Плача? Что он прятал там от самого себя, прикрывал благочестивой молитвой «Да будет воля Твоя»? Не это ли имя всплывало в нем, как подводная лодка? Имя, как запечатанный конверт, в котором неизвестно что. И вот оно, пожалуйста, – читай! Ты получил чего просил – бинго!

…Они проехали огромную тюрьму, казалось, вымершую, как эта пустыня. Он отвлекся от мыслей о себе и Богомиле, представил, каково здесь сидеть преступникам, покачал головой. Живо представил, как отсюда можно сбежать, усмехнулся. Вдоль дороги стояли тяжелые бетонные тумбы, которые, вероятно можно было быстро вытащить на шоссе, перегородив его.

Потом пошли кактусы, целые поля кактусов, они остановились, сфотографировали, он сыронизировал по поводу ночлега в «этом оазисе», Богомила хмыкнув, вспомнила про мышей, которые «плакали, давились, но продолжали жрать кактусы», при этом она как-то странно посматривала на него. Впрочем, может ему это и показалось, темные очки сидели на ней непроницаемо.

Селение Кетура, где они должны были встать на ночлег, они достигли уже в сумерках. Подъехали к придорожному кафе, где имелись указатели на туалет, сошли с велосипедов. Он сделал пару шагов и чуть не свалился, зацепившись ногой за камень. Блин, так и ходить разучимся! «Девяносто три километра сделали! Мы – молодцы», – откашлялся Алексей. Регина победно улыбалась, он тоже рискнул выдавить из себя улыбку, которая сразу погасла при взгляде на Богомилу. Та сверлила взглядом Алексея, просто прожигала его насквозь. «Сорок, значит, километров проедем и у воды переночуем? Ну-ну…» – «Ну Богомила, мы же только в три часа были у воды! Как раз успели к темноте, видишь?» – проявил чудо терпения Алексей. – «Вижу», – дернула головой Богомила и пошла искать туалет.

Туалет был в саду, за кафе, и женщины ушли первыми. Он посидел, устало вытянув ноги, потом подмерз, полез за жилеткой. Утеплился, кивнул Алексею: «Схожу?» и побрел в сторону кафе, прихватив все пустые бутылки. Кафе совмещалось с магазином, который, видимо, торговал маслом и вином собственного производства. За столиками сидело совсем мало народу – несколько пар да группа военных. Автоматы у них висели на вешалке, как плащи или куртки. Он умылся, набрал воды в умывальнике сбоку от раздачи, втянул носом запахи – те были просто божественны. Прошла из садика Регина, за ней – Богомила с тюрбаном на голове – голову мыла что ли? Он махнул рукой, она подошла. «Ну как, отмылась, красавица?» – «Ты знаешь, тут даже горячая вода есть! Я чуть не вся туда залезла, ну, в раковину! Поставила Регину на шухер, пока мылась. Ух, красота! Не забудь сам помыться как следует!» Она шлепнула его ладошкой по животу и пошла на выход, срывая взгляды вояк. «Израильская военщина известна всему свету, – пропел он, двигаясь с бутылками за ней. – Как мать говорю и как женщина, требую их к ответу. Как мать вам заявляю, и как женщина!»

После плескания в теплой воде местного санузла они медленно двинулись к трассе, присматривая, где можно было бы встать. Привлекли внимание ровные ряды оливок, свернули к ним, оказалось – посадки, конечно. Вдоль линий деревьев шли подвешенные шланги, но дорожки были такие мягкие и волшебно ровные, что они, не сговариваясь, остановились и стали ставить палатки.

Он решил выждать, когда Алексей пришпилил днище его (почему его? он в ней уже и не живет ведь?) палатки, он пробормотал что-то про корни и отнес Богомилину палатку подальше, воткнул ее среди деревьев метрах в десяти от соседей. Богомила, вернувшись с прогулки по дорожке сада, одобрительно шлепнула его по плечу, шепнула: «Отселяемся?» Он кивнул.

Поужинали молча, все устали, валились с ног. Пока ели, заметили мелькание фонарей метрах в пятистах от себя, голоса. Затаились, как лазутчики на вражеской территории, вроде и не видели запрещающих знаков, да где ж их увидишь-то в темноте? «Похоже, еще туристы», – проворчал Алексей и полез в палатку. Регина отошла, вернулась, тоже зашелестела входом.

Они сидели у дороги вдвоем. Взошла луна, фонарик был уже не нужен. Он погасил его, встал, подал ей руку: «Пойдем?»

Они молча разделись, молча улеглись, он взял ее за руку. Они лежали на спине, обнаженные, усталые, словно выпитые досуха фляги с водой. «Саша… Я хочу, чтобы ты сделал все медленно. Как тогда, помнишь?» Он помнил. Как он мог забыть такое?

Это было как вальс. Он вел ее, она была ему послушна, земля под ними была восхитительно податлива и нежна. И оттого, что он помнил, каждый миг помнил ее разную – веселую и грустную, простую и серьезную, хрупкую и твердо-упрямую, он был особенно нежен, до грусти, если это слово подходит для таких дел. Да, это был грустный секс, когда вдруг она, стряхнув с себя пелену, вдруг извернулась под ним, снова оказалась наверху, наклонилась и шепнула: «Ну что, Фома Брут, полетает теперь панночка на тебе?» И ночь раскололась для него таким феерическим полетом, что, когда она, обессиленная после своего оргазма упала ему на грудь, он едва смог сдержать свой стон, в котором был и финал этого танца, превратившегося из вальса во фламенко, и радость любви, смешанная с печалью предчувствуемого расставания, и желание защитить ее от ее страхов, и собственный его страх как-то разрешить эти отношения. Он сжал ее, все еще содрогающуюся, крепко, прижал к себе, вытирая ее косой предательскую слезу и зашептал ей в ухо, проталкивая слова сквозь тугой комок в горле: «Завтра – конец нашего пути, Богомила. Эйлат. Давай что-нибудь придумаем? Уйдем от них, хоть на день? Я не могу так. Я хочу видеть тебя, обнимать тебя днем, не прятать все это в этой палатке!» Она погладила его: «Возможно. Знаешь, как я скучаю по ванной? Ну, или, хотя бы по душу. И по кровати. Найдем хостель?» Он кивнул, сглатывая комок, она опять погладила его голову, сказала: «Еще несколько дней. Все будет, Сашко. Все будет…»

…И тут ударил дождь. По деревьям, по дорожке, по палатке. Ошеломленный, он высунул голову наружу, поймал солоноватые теплые капли, осветил фонариком шланги, из которых били фонтанчики, – включилась поливная система. Он нырнул обратно, обнял ее и прижал к себе. Так они и уснули – под шум поливных установок, под иллюзию дождя в стране пустынь и солнца…

День одиннадцатый: Кетура – парк Тимна – Эйлат. Дистанция 75 км.

В это утро они проспали свои полчаса до подъема. Когда за палаткой зазвенела посуда и раздались голоса Регины и Алексея, они проснулись одновременно, расцепили ночные объятия и тихонько засмеялись, тоже одновременно.

«Ну и шо делать будем, Александр Иваныч? Потерпишь до Эйлата?» – сказала она, приникая к нему, горячая со сна, и моментально поджигая в нем желание. «Богомила, ради Бога, они ж тут бродят в двух шагах!» – он сам себя прервал, уже целуя ее в губы, перекатываясь сбоку наверх, начиная движение рук… Она коротко ответила на поцелуй, потом уперлась ладошками в его грудь, отстранила: «Все-все! Остальное – вечером. Лишь бы человеческий хостель найти!» Она вздохнула. Он скатился вбок, нехотя остывая: «Найдем…»

Утром сад, где они встали вчера почти наощупь, выглядел просто сказочно. Восходящее солнце и легкий туман делали оливковые ряды, прочерченные вдоль ровных широких и мягких дорожек, иллюстрацией к какой-то сказочной книге. «Нарния? Средиземье? Где тут хоббиты?» – думал он, невольно улыбаясь и упаковывая вещи. Пришла откуда-то из-за деревьев Богомила, махнула ему издали рукой. Стоящая к ним спиной Регина словно затылком увидела эти их переглядывания, обернулась, прищурилась.

Пока завтракали, палатки сушились на утихших ночью же поливных шлангах, развернутые навстречу встающему и уже припекающему солнышку. «Ветра не было сегодня ночью, – задумчиво сказала Регина, вытирая хлебом тарелку. – Шо так, Леша?» – «Не знаю… У каждой пустыни тут свой характер. Да и скоро уже море. Сегодня много зелени увидим».

…Разогревались на ровном участке, и, что было ему странно, после вчерашних девяноста с лишним километров ноги не болели, а он чувствовал себя вполне отдохнувшим. Он крутил педали, смотрел по сторонам, дышал еще утренней свежестью, не успевшей сбежать от все сильнее припекающего солнца. Действительно, зелени стало больше. Казалось, пустыня неохотно отпускала их из своих шершавых рук, то там, то тут пропуская оазисы с пальмами, кусты вдоль дороги, все больше появлялось кактусов, все чаще мелькали кибуцы со шлагбаумами, другие мелкие городки и поселки.

Он шел за Богомилой, держа дистанцию, и ее фигурка на велосипеде притягивала его взгляд ото всех окрестных красивостей. Он словно впитывал ее в себя глазами, как по вечерам делал это кончиками пальцев, касаясь ее лица. Сегодня с утра мысли с отсчетами до конца похода и расставания удалось загнать куда-то глубоко внутрь, спрятать, закидать песком окрестных пустынь, и он катил, почти бездумно любуясь ей, наслаждаясь свежестью утра и ожиданием вечера. Он твердо решил – даже если приедут поздно, он найдет хостел или отель, и они уйдут на эти пару дней отдыха, что обещал им в Эйлате Алексей.

Вошли в затяжной подъем, лидеры исчезли за перевалом. Он держал Богомилу в прицеле прищуренных глаз, выжимал на пониженной, но отставал. Вскоре и она исчезла за изгибом дороги.

Он крутил свои семь с половиной и думал. То, что пряталось под спудом, вдруг выползло и властно заполнило его голову. Вот, как сейчас на этой дороге, он скоро окажется один. Один на один с собой. Потом – с семьей, со служением. Но, все равно, как будто один. Её не будет рядом. И что это будет значить для него? Что не будет этих танцев по ночам и вечерам? Не будет ее дрожи, пронзающей его тело и душу? Не будет сна в объятиях? Ну, все это он, наверное, переживет. Труднее будет с другим, с тем, что, не затрагивая его желаний, ввернулось штопором прямо внутрь: с Богомилой, едущей с ним рядом по Иудейской пустыне и говорящей так откровенно обо всем, о чем она думает и что так резонирует с его мыслями; с Богомилой, сидящей напротив него в кафешке Эйн-Бокека, вертящей в пальцах соломинку от коктейля и рассказывающей ему о своей жизни, от которой ему так хочется ее защитить; с Богомилой, которую он ловит взглядом каждый день по дороге, изо дня в день, каждый день… Шоссе было пусто, он на мгновение закрыл глаза, и ее фигурка моментально поплыла впереди него. Он вспомнил, как мальчишкой впервые пошел на рыбалку с пацанами постарше, как он сидел на берегу речки, смотрел на поплавок, а потом, вечером, когда, ложась спать, закрыл глаза, этот поплавок вдруг всплыл перед ним. И что бы он не делал, поплавок не исчезал. Как сейчас она. А дальше? Поплавок-таки исчез. А она? Исчезнет? Забудется? Растворится в приятном «вчера»?