Песок сквозь пальцы

За городом, в полкилометре, уже по сумеркам, на береговой линии они увидели умывальник и пляж, очерченный большими камнями. Там и разбили лагерь под ветром, который усиливался порывами, выхватывая из рук то палатку, то колышки. Они ставили палатку с Алексеем, споро и быстро. Регина металась, хватала то одно, то другое, покрикивала на Богомилу, которая уже не скрывала раздражения и огрызалась. В этот момент порыв ветра и унес чехол от Богомилиной палатки куда-то в темноту.

«Сейчас, – сказал он, втаптывая в плотную землю последний колышек, – я поищу».

Он побродил с фонарем, нашел чехол от кольев, который тоже унесло ветром, явно давние уже черные кружевные трусики («О как!») и удобное место для туалета. Чехол от палатки пропал, как его и не было…

Ужинали в темноте, потом ждали чай, сидели молча вокруг закипающего котла. Он, чтобы разрушить молчание, стал рассказывать о своих местах, о походах, куда он ходил недавно… Когда допили чай, Богомила грустно сказала, глядя на огни Эйн-Бокека: «А Фарковские там как люди, в хостеле живут…» – «Даже в отеле, – буркнул Алексей, вставая. – Завтра приедут утром. Саша, поможешь помыть посуду?»

…Спать ложились под порывами ветра, пришедшего из пустыни. Палатки гнулись и прижимались к земле. Он быстро уснул, и ему приснилась пустыня. Он ехал по ней совсем один, фонарик его садился, дорога была еле видна. Он должен был успеть выйти к морю, где его кто-то ждал. Он торопился, выжимал, болели колени и икры, но ни проблеска впереди, ни огонька фонарика не было видно. Ему было страшно, но он упорно крутил педали, даже во сне. Он догонял… Кого?

День седьмой: Пляж за городом Эйн-Бокек (Мертвое море), день, ночь и немного утро.

Утром, после завтрака («Алексей, все-таки, молодец, готовит превосходно, ну, когда бы я молочную кашу уплетал с таким аппетитом?») прикатили на велосипедах Фарковские. Они как бы держали дистанцию, от завтрака отказались («Мы поели, спасибо»), сообщили, что дальше они поедут в Эйлат сами по себе, еда им не нужна, за день до вылета будут в Яффе, заберут свои коробки под велосипеды. Развернулись, укатили в город.

Он покачал головой («Нет, не стоит. Ты только не начинай…»), глядя на Богомилу с ее саркастичной улыбкой, хлопнул Алексея по плечу: «Баба с возу, Алексей… не грузись. Всегда такое было и будет». Тот мрачно кивнул: «Та я жеж понимаю. Обидно просто…» и пошел потрошить продуктовые пакеты, сокращая их рацион окончательно до четверых.

Спустя часа полтора стало припекать. От ночной и утренней прохлады не осталось и следа. Алексей, скидывая видимое напряжение, предложил: «Ну шо, можно прогуляться до городского пляжу, там и душ есть, и лежаки можно взять…» – «Угу, – сказал он, переворачиваясь на коврике, извлеченном из палатки и брошенном в ее же тень. –А в лавке кто останется? – и тут же предложил – а идите вы все… на пляж. А я тут позагораю. И поохраняю заодно» – «Знаешь, – вдруг сказала Богомила, выглядывая из своего кусочка тени, падающего от большого камня темными очками, – я тоже, пожалуй, останусь. Неохота нікуди йти». – «Ну ладно, – обрадовался Алексей. –Мы тогда быстренько с Региной слетаем».

И минут через пятнадцать, скидав в пакеты всякое пляжное, они покатились в сторону города.

«Ну что, Сашко, гуляем? – глядя им вслед и вставая, сказала Богомила. –Устраиваем вечеринку, или как?»

Он сдвинул с носа козырек бейсболки, глянул на нее снизу-вверх, улыбаясь. Хороша ведь, чёртова девка! Знает это и пользуется как хочет! Она стояла над ним в своем черном купальнике, уперши руки в боки, немного позируя. Он закрыл глаза и продекламировал: «Утренняя вечеринка на диком пляже Мертвого моря открыта! Дама хочет коктейль?» – «О нет, сударь, не обижайте даму. Я предпочитаю чистый спирт!» – «А не сгоришь, красавица?» – он снова смотрел на нее снизу, явно любуясь. Она тряхнула черной косой: «А и сгорим, чего теперь? Уже и так сгорели. Будем догорать». Она провела рукой по бедру, от красных ног к белой контрастировавшей линии шорт. У него ухнуло сердце. Она ухмыльнулась, потом посерьезнела: «Я сбегаю, окунусь? Потом ты». Он кивнул: «Давай телефон, поснимаю…»

Он ловил ее в экране, приближал, удалял. Она плюхалась в рассоле, махала ему рукой, крутилась в воде, пытаясь на относительной глубине удержаться на животе, но плотная вода упорно переворачивала ее на спину, и он видел брызги и ее большую грудь. Внезапно, взвизгнув, она помчалась к берегу. Он, бросив телефон на коврик, вскочил. «Ух ты, як пече! – она подлетела к умывальнику, нажала кран, принялась яростно промывать глаза. –И на вкус – ну чисто перец, а не соль, тьфу!»

Он подошел сзади, нажал на краник, который был почему-то повернут вверх. Из крана ударила струя пресной воды, и он направил ее на Богомилу, наклонившуюся над длинным стоком. Она снова взвизгнула, извернулась, хохоча, а потом сама встала под дугу воды, которую он рукой направлял на нее. «Ну вот, была соленая Богомила, а стала просто на солнышке копченая…» – он нажимал и нажимал на кран, а она подскочила, положила руки ему на плечи… и вдруг, смеясь, втолкнула его под падающую дугой струю, сама отскакивая.

«Коварная!» Он скинул мокрую футболку и шорты, стряхнул с ног кроссовки (Чертово облегчение веса! Надо было с собой захватить еще какие-нибудь тапочки!) и помчался к воде. Но не добежал, вернулся. «Ты чого?» – вскинулась Богомила. – «Та ничого. Там такие подходы к воде, шо я себе уси ноги покалечу. Сейчас, погоди…» Он взял свою тонкую туристическую сидушку на резинке, что валялась у палатки, подобрал вторую такую же: «Это чья?» – «Не знаю, – беспечно отозвалась Богомила, с интересом поглядывая на его манипуляции. – Не моя точно». – «Ну и ладно», – он пристроил сидушки на ногах, намотав их, наподобие портянок и закрепив резинками. Оглядел самодельные лапти: «Круть, а?» Она вскинула вверх большой палец, и он пошел по кристаллам соли, к ядовито-соленой воде…

Они искупались еще пару раз и даже поплескались у берега вдвоем, разглядывая причудливые белые кристаллы, и сохли уже у палаток на солнышке, бросив рядом коврики, когда подкатили Регина с Алексеем. «Ух, какой там знатный пляж! И душ, и даже вай-фай! – он оглядел их, – а вы, я вижу, и тут неплохо покупались?» – «Ага, – он поднял голову, кивнул в сторону умывальника. –И поняли предназначение вон того перевернутого крана. Це – душ, а не бидэ!» Шутка получилась пошловатой, но все посмеялись, а Богомила шлепнула его горячей ладошкой по губам. «Фу-ты, накормила солью. А вдруг она слабительная?» – фыркнул он.

Нехотя пообедали супчиком харчо – жара совсем не располагала к еде, но после обеда как-то разморило, и он опять нырнул в тень, перетащив туда коврик. Регина засобиралась в магазин: «Хлеб кончается, надо купить. Ну-ка, давайте скидываться!» Алексей присоединился к ней, а потом над ним качнулась Богомила: «Эй, спящий, проснись! Я схожу к Фарковским в гости? Покараулишь?» Он кивнул, выудил из палатки телефон, открыл в нём книжку: «Ты пешком? Ну, иди, я не сплю». И нашёл «Военного летчика» Экзюпери. Она, благодарно махнув рукой, пошла к дорожке, ведущей в город, а он, поверх телефона смотрел ей вслед…

Алексей и Регина вернулись через час, нагруженные лепешками хлеба. Он встал, достал чистую майку, шорты: «Ладно, схожу и я в этот ваш Эйн-Бокек. Где там, говоришь, бесплатный вай-фай?»

Сигнал он поймал возле городского инфоцентра, присел на скамейку, набрал жену в скайпе. Он говорил с ней долго, скинул фотографию с ним на фоне пальм, расспрашивал о дочери, смотрел в экранчик, улыбался, но перед глазами его была фигурка уходящей в город Богомилы, и с этим он уже ничего не мог поделать. Попрощался, сбросил вызов, сунул смартфон в карман… «Что ты делаешь, эй! О чем ты мечтаешь, святой отец? А ведь мечтаю, – вздохнул он, вставая. – Еще с Иерусалима, если не раньше. И не надо себе-то врать… А с другой стороны – что происходит? Да ничего особенного, легкий флирт, что тут может быть? Так, ерунда. Ей нужна его помощь, моральная поддержка, ему нравится чувствовать себя этаким джентльменом…» Он понимал, что врет-таки себе, что не договаривает каких-то вещей, которые видит во снах, в мечтаниях. И ведь не двадцать, не тридцать, не сорок даже, а все туда же, романтик-мечтатель…

Он двинулся не обратно, а пошел дальше, в город, по единственной центральной дороге, выхватывая из толпы гуляющих ее фигурку…

«Богомила!» – «Ох, Александр Иваныч! Знову ви мене налякали!» – «А я иду, смотрю – ты идешь. По сторонам не смотришь, чешешь себе прямо». – «А ви куди это збиралися?» – «Стоп, Богомила, хватит уже выкать! Договорились же!» – «Ладно-ладно! – она вскинула руки. –Сдаюсь. На милость победителя» – «Ну, раз сдаешься, то пошли» – «Куды это?» – «Як куды? В полон, разумеется! – он рассмеялся, взял ее под руку. –Хочу пригласить девушку в кафе. Вы позволите, сударыня?» – «О, меня обвиняет, а сам выкает! А шо, можно и в кафе. Меня сейчас Фарковские кофе угощали в одном месте, пойдем, покажу. Вкууусно!» И она, сбросив его руку, устремилась вперед, оборачиваясь к нему, маша рукой и смеясь. Он ускорил шаг, догнал ее у входа в какой-то торговый комплекс.

Купили разных магнитиков, детских браслетов с маген-дэвидом на подарки («А то вечно потом некогда или нет нигде, так что лучше сейчас возьмем»). Поднялись в кафе. Заняли столик у окна, но русскоязычный официант вежливо пересадил их в другое место. Меню принесли, и он спросил ее, что она хочет. «Только не есть, а то жара, неохота ничего Попить что-нибудь. Да, чего себе, то и мне бери».

Он заказал два мохито на анисовой водке, ей сок, себе зеленый чай, по какому-то пирожному. Мохито был ледяной, ужасно вкусный и совсем не крепкий. Тянули коктейль, болтали ни о чем. Она рассказала ему как живут в отеле Фарковские, как они сегодня уговаривали ее тоже поехать с ними. «Знаешь, я им очень сочувствовала ведь. Они же, как и я, попали не туда, куда ехали. А тут я вдруг поняла – эгоисты они. Ну ладно, сами ушли, их выбор. Но меня-то зачем тянут? Что это за страсть такая – разрушить все, что можно разрушить, а Сашко?» Он слушал, улыбался, а сам рассматривал ее, сидящую напротив, рассматривал откровенно любуясь – вот этим обгорелым, с небольшой горбинкой носом, потрескавшимися припухшими губами, черными дугами бровей, гибкими плечами.

«Эй, ты здесь? Саша! – она приподняла брови, а зелено-голубые в крапинку глаза ее смеялись. – И чем ты девушку напоил? Я же уже пьяная!» – «Та ни, шо ты таке говоршь – напоил! – оторвался он от созерцания, засмеялся. – Это всего лишь водка анисовая со льдом и фруктами… Значит, отказалась ты ехать с Фарковскими?» – «Знаешь, – вскинулась она. –Я бы, может и согласилась. Но я подумала – а як же там останется Сашко, совсем один, посреди Регины и Алексея?» Он протянул руку через стол, коснулся ее узкой сильной руки: «Спасибо». – «Ну, не за что! Да и Алексея мне немного жалко – он все это готовил, старался, хоть и по-своему…» – «Так-так! – он слегка похлопал по ее руке своей. – Значит, и меня и Алексея тебе жалко, да? А кого жальче?» – «Та ты шо! – она аккуратно вытянула свою руку, сжала ладонями горячее лицо. – Ты не представляешь, как меня Регина каждый вечер за Алексея сватает, мол Алешенька и такой, и сякой, и хозяйственный, и холостой! А мне оно надо? Он, по-моему, боится нашего брата, велосипеды предпочитает. Да и молодой он больно, ему тридцать четыре, а мне – тридцать девять». Она заметила удивление на его лице, расхохоталась: «Что, не похоже?» – «Совсем не похоже, – кивнул он. – Я думал, тебе года тридцать три максимум» – «Эх, ну и шо, вот, говорит этот сибирский медведик девушке? – всплеснула она руками. – Тридцать три! Да кто так говорит комплименты, а? Не научился за долгую семейную жизнь? Еще скажи: «Возраст Христа. Пора на крест».

Принесли ледяной сок, пирожные, которые тоже оказались частично с мороженым, и она отобрала его зеленый чай: «Замерзла я тут. Все у них «айс». – «Ну, выйдем на улицу – согреемся».

Они пили попеременке чай, ковыряли пирожное, когда она, подняв глаза, вдруг сказала ему совершенно серьезно: «Знаешь, я ведь почти десять лет в монастыре провела». У него гулко ухнуло куда-то вниз сердце. Она засмеялась невесело, глядя на него: «Чего изменился в лице? Да, была молодая, бегала в церковь, очень мне там нравилось. Так было там как-то… чисто, что ли? Светло от этого на душе было. Вот и получилось так, что один священник стал мне говорить о постриге. Ну, а я что? Слушала-слушала, ездила в разные монастыри… Видел бы ты, как там люди живут! Как они встают утром на заре – и в резиновых сапогах на босу ногу – по хозяйству. А я приехала, такая городская девочка, хлопаю глазами. Мне одна послушница и говорит: «Уезжала бы ты отсюда, девонька!» Подошла, обняла так, и сказала… – она помолчала, опустив глаза. Потом вскинула, встретилась с его взглядом. – Насмотрелась я всякого. И монахов всяких повидала, и священников. От одного даже сбежала как-то. Ехала с ним в одну обитель, на машине ехали. Вот он и пристал ко мне. Говорит: хочу тебя, не могу, сил нет терпеть. Еле как уговорила я его до дома какого доехать, чтоб помыться там, ну, понимаешь… Пока он с домом договаривался, я и сбежала. Как была, через лес по дороге, на станцию, а оттуда – в город на электричке. Проревела всю дорогу, как дура… – она усмехнулась. – Рассказывала потом одной послушнице, пожилой, а она говорит: ну что ж, бывает такое, искушение, не было бы греха на тебе. Слышишь? Это она девчонке говорила!»

Он медленно и осторожно накрыл ее руку своей. Она дернулась, но руку не убрала. Невидяще глядя в стол сказала: «Я потом читала рассказ какой-то, там про девушку, которую подвозили в грузовике, под брезентом. Там же сидел и священник, рыбу, селедку, кажется везли в этой машине, ну и ели ее прям там. Доставали из бочки руками и ели. А потом он руки обтер и к девушке к этой полез. Я как вспомню этого своего, так сразу чувствую теперь запах селедки…»

Он открыл рот, чтобы что-то сказать, потом понял – ничего не надо говорить. Подозвал официанта, рассчитался, они вышли.

Жара спала, был уже вечер. Они шли молча по обочине, потом она ткнула его в бок: «Споить хотел, а?» Он засмеялся: «Споишь тут одним коктейлем, ага!» – «Да мне сейчас и этого хватило. Наговорила тут тебе…» – «Ничего, – он приобнял ее за плечи. –Я же у тебя тут за… механика. Вот. Так что –говори»

Она спросила его о Жанне д`Арк, что он думает о ней, поспорили о голосах, о призвании и политике, и он, поглядывая на нее сбоку, вдруг вспомнил – как будто это было сто лет назад, а ведь было-то только вчера утром! – как она стояла в базилике Рождества напротив святого Георгия, в шлеме, с опущенным взглядом и закушенной губой, дева-воительница Богомила, бывшая монашка… И сердце его вдруг словно сжала чья-то рука, и он снова обнял ее за плечи, они дальше шли молча, не глядя друг на друга, но чувствуя друг друга очень остро…

Они пришли вовремя – затевался ужин, Регина начала покрикивать на него и на Богомилу, он отшутился, собрался «поискать чехол», как они стали называть теперь выходы в туалет, но, по причине светлого еще времени, ушел за дорогу, в пустынный каньон, а оттуда, сделав дело, решил подняться на склон. Поднялся, глянул на море – и застыл соляным столпом. Море лежало огромной свинчаткой, тяжелое, гладкое, очень синее… На другой стороне, в Иордании, загорались огни по берегу, словно елка. Он смотрел и думал о Богомиле. Тридцать девять лет, из них почти десять – в монастыре. Восемнадцать – не в счет, детство, школа. И что? Десяток лет всего живет человек в этом мире? Как у нее, интересно, с родителями сложилось, живы ли? Тряхнул головой, пошел вниз, к пляжу. По пути подобрал пару пористых камушков («Будто скелеты камней»)

Пришел он вовремя, чтобы услышать главное. Все, что она думала о них, об Алексее и его организации этого похода, и о Регине с ее доставаниями, он, видимо, пропустил, но атмосфера была – только спичку поднеси, все было понятно и без слов. Но то слово, что она бросила Регине напоследок, от которого та дернулась, как от пощечины, он услышал: «Да ты… провинциалка!» Регина закивала, отошла, бормоча: «Ну да, столичных штучек набрали, подавай им тут комфорт, куда нам, провинциалкам…»

Ели молча. Потом Богомила молча же полезла в свою палатку укладываться.

После ужина он подошел к Регине: «Думаю, тебе лучше будет переночевать у меня в палатке, переселяйся?» Она кивнула, все еще клокоча внутри, полезла за спальником и ковриком, подошла к его палатке: «А как же Алексей?» – «А шо – Алексей? – тот мрачно сунулся в его палатку, выдернул свои вещи, уложил возле камня. –Я и тут посплю».

Регина застелила свое рядом с ним (он уже сидел на спальнике, натягивал носки, м-да, не очень свежие, конечно), стоя на четвереньках повернулась к нему: «И шо? Мы тут будем с тобой спать, а Лёша там, на улице? Ни, так не годится. Я тоже туда пойду, на улице буду спать». Он засмеялся, хотя лицо Регины не располагало к веселью, сказал: «Ну вы, ребята, даете! Ну, чисто детский сад. Подвинься, Регина!» И вылез и палатки, прихватывая по пути своё. Сунул ноги в кроссовки, подошел к Богомилиной палатке: «Тук-тук! Пустишь переночевать?» Богомила буркнула что-то нечленораздельное, что он истолковал за согласие, втолкнул в палатку коврик со спальником, повернулся к сидящим у камня Алексею с Региной, махнул рукой на свою палатку: «Заселяйтесь» И полез в зеленый домик Богомилы, устраиваться на ночлег.

Уже в спальнике он понял, что носки – да, стоило бы снять. Но снимать их сейчас не захотел, тем более, Богомила уже спала, или делала вид, что спит. Он улегся к ней спиной, закрыл глаза, подумал: «Саша-Саша, что ты творишь!» И улыбнулся, чувствуя через два спальника тепло ее спины.

Когда соседи устроились и, побормотав чего-то невнятное, затихли, он развернулся к ней, привстал на локте, посмотрел. Она закуталась в спальник, как в бронежилет, даже капюшон затянула. Он покачал головой, лег. Сердце его бухало так, что он испугался, как бы его не услышали в соседней палатке. «Сердце-обличитель» – подумал он, вспоминая Эдгара По. Протянул руку, положил ее на ее плечо. Она спала, удивительно, но она спала, дышала ровно и спокойно, и он тоже почему-то успокоился, уткнулся носом в ее плечо, попытался уснуть. Ха. И еще раз – ха. Конечно, сон не шел совсем. Зато он чувствовал запах своих носков, который, кажется, пропитал уже всю Богомилину палатку, ощущал стоящую в ногах ее сумку, разделявшую их спальники, улавливал ее дыхание и жар ее тела, и его рука, лежавшая у ее плеча, вдруг поползла вниз, к ее талии, словно она, рука, жила собственной жизнью…

Богомила вдруг дернулась, сказала что-то типа «Хрухрыбры!», в чем он, почему-то, расслышал «Руки убери!», он дернулся тоже, убирая руку, лег на спину. Она снова задышала ровно, а он (вот ведь черт!) вспомнил совсем некстати рассказ про селедку, священника и девушку, выдернул из-под головы свой телефон, открыл «Военного летчика» Экзюпери и принялся читать, мешая разрывы бомб над Францией с биением собственного сердца…

…Он проснулся от того, что рядом кто-то дрожал. Так трясся, что аж зубами постукивал. «Кто? Что? Алексей?» Он, наконец, сообразил, где он и почему. И кто лежит рядом с ним. Уже светало, и Богомила в своем тонком спальнике явно не спала. Он вжикнул молнией, протянул к ней руку, развернул со спины к себе лицом, шепнул: «Ты… чего?» – «З-замерзла…» Она сама расстегнула свой спальник, прильнула к нему, запустила холодные руки внутрь его спальника, обхватила его, прижалась. Ее потряхивало.

Он тоже обнял ее, прижал к себе. Ее волосы упали ему на лицо, и он носом сдвинул их в сторону. Их губы встретились, замерли, а потом впились друг в друга; сухие, потрескавшиеся, горячие губы словно сошли с ума, а потом он тронул языком ее зубы, и ее язык коснулся его. Руки, до этого сжимавшие друг друга, пришли в движение – молния на спальнике, термобелье, через голову, грудь… Она тихонько застонала: «Да, грудь… Сильнее…», а ее руки уже тащили его другую руку вниз, к животу… Он провел ладонью по плоскости, попал пальцем в ямку пупка, скользнул вниз. Она выгнулась, сильно сжав бедра: «М-м…»

«Пора вставать!» И звон задетой чашки. Алексей вылазил из его палатки, чтобы приготовить завтрак.

Они замерли, дрожа от напряжения, от того, что могло бы сейчас быть, от того, что оба они уже почувствовали и пережили, и шагнули к этому внутри себя. Потом она тихонько рассмеялась, шепнула ему в ухо: «Ну шо, с новоселием вас, Олександр Iвановичу!» – «Подожди, – шепнул он ей. –Полежим еще. Рано ведь. Есть еще полчасика». Она собралась сказать что-то, но он залепил ей рот поцелуем, и опять пошла пляска губ и языков, грудь, живот, ее рука скользнула к нему, замерла, сжала… и отпустила. Пальцами отстранила от губ, улыбнулась: «Какой вы…ты… увлекающийся. Оставим до вечера?» Он кивнул, откинулся, остывая… Она приподнялась на локте, рассматривая его. Он шепнул ей в ухо: «Ну что, встретились два одиночества? Наконец-то?» Она усмехнулась: «Я к тебе просилась, вообще-то, еще во вторую ночь, забыл?» Он виновато улыбнулся, она легла рядом, на его правую руку, он согнул ее, пальцами провел по ее лицу: лоб, полукружья бровей, нос с горбинкой, горячие губы, дернувшиеся от прикосновения, горячие щеки, подбородок… «Кто тут трясся недавно от холода?» – щекотнул он губами ее ухо. Она засмеялась беззвучно, потом тоже повернулась к нему, ткнувшись в губы, прошептала: «Нашелся один, согрел». И снова он поймал ее шевелящиеся губы в свои, забрал, навалился сверху, сжал лицо руками… Она запрокинула голову, подалась все вперед, снова рука ее нырнула в его расстегнутый спальник, и уже он готов был застонать от безумного желания, от переполнявшего его давно забытого чувства…

Они вылезли из палатки по очереди, он бросил ей свою жилетку – было ощутимо прохладно. Ветер из пустыни стихал, а над Мертвым морем вставал рассвет – самый удивительный рассвет в его жизни.

День восьмой: Эйн-Бокек – Димона – Йерухам, дистанция 67 км

После завтрака, прошедшего в молчании и дежурных «спасибо» и «кому добавки?», свернули лагерь, упаковались. Рядом с ними ночью появилось еще несколько палаток, в которых, похоже, только пробуждалась жизнь. Регина, услышав знакомые слова, подошла познакомиться и вернулась восторженная: «Ребята, це ж поляки! Они идут пешком, вчера пришли поздно вечером. Давайте на память сфотаемся?»

Подождали, пока поляки – молодежь, лет по двадцать-двадцать пять – умоются и поймут, чего от них захотела Регина. Наконец, сделали фото на память «о братьях-славянах в земле чужой» (это был Регинин пафос), сели в сёдла и покинули обжитое место. За спиной остался Эйн-Бокек, с его пляжами, кафе, коктейлями и спящими еще, наверное, Фарковскими. Он крутил педали, замыкая, как обычно, и думал про вчерашний вечер и сегодняшнее утро. Все, что произошло вечером, иначе, чем провидением он объяснить не мог. Срыв Богомилы был предсказуем, хоть он и пытался служить громоотводом, это было вопросом времени. Переселение? Это было не очень логично, но если вспомнить, как еще перед Иерусалимом Регина предложила ему забрать Богомилу к себе «на перевоспитание» … Вот и забрал. Он хмыкнул, усмехнулся… А чего он ждал? Как там было у Гюго? «Мужчина с женщиной наедине не будут читать «Отче наш»?

Он поднял глаза на Богомилу, катившую перед ним. Она всегда ехала прямо, держала спину, как на уроке физкультуры, опираясь на прямые руки. Он откровенно любовался ей, отдавая себе отчет в том, что утренний приступ страсти – это то, что ожидает их этим вечером, и эти мысли будоражили его кровь как алкоголь.

Дорога шла вдоль моря, почти ровная и прямая. Миновали еще один городок, потом море закончилось и пошли огромные соляные поля, то тут, то там виднелись громады заводов, перерабатывающих минералы в удобрения и парфюмерию. «Вот откуда едет к нам продукция Мертвого моря», – подумал он равнодушно и вновь поймал, как в прицел, Богомилину фигурку. Та, словно почувствовав его взгляд, обернулась, помахала. Он поднажал на педали, догнал, встал с ней рядом.

«Ты нормально?» – она улыбалась, глаза скрывали темные очки. Он усмехнулся: «Нормально ли я, спрашивает меня леди-динамо?» Она рассмеялась. «Смешно тебе? А мне не очень. Я таким себя не помню со студенчества, а знаешь, как давно это было?» – «Да не плачься, Александр Иваныч, будет и на твоей улице праздник», – кинула она и он снова встал за ней – полоса для них сужалась до одного ряда. «Не плачусь я, – сказал он ей в спину. – Мне есть на что посмотреть, как замыкающему». Она кивнула со смешком, и они снова замолчали, мотая километры.

Проскочили поворот на гору Содом, потом был указатель «Жена Лота», снова слева открылись бесконечные соляные поля и фабричные здания. «Где тут рабочие живут? – думал он. – Привозят их, что ли? Жить здесь просто негде, судя по всему…»

Лафа закончилась, когда они свернули с трассы «90», уходя вправо в гору. Собрались вместе на повороте, Алексей объявил перекур, а сам поехал вниз, к заправке, взять бензина и воды. Пока они сидели на лавочке какой-то автобусной остановки (единственная тут тень) и жевали батончики, он обернулся с шестью полуторалитровыми бутылками, которые рассовали по рюкзакам и разлили по бутылкам на раме. «Это наш обед и ужин, – объявил Алексей. – Ночуем в кратере Ха-Гадол, в местечке «Цветные пески». Там очень красиво, но воды нет вообще». – «Перспективненько…»– буркнула Богомила. Он спросил: «А километраж?» – «Ну, еще километров сорок… – Алексей сверился с навигатором, добавил, – через двенадцать- пятнадцать кэмэ становимся на обед. Но сначала нам нужно подняться отсюда во-он туда! – и он махнул рукой вправо на дорогу, серпантином уходящую верх, –сегодня поднимаемся от минус четырехсот на плюс четыреста!» Да уж, вспомнил он, садясь в седло, велосипедистскую мудрость: не радуйся длинным спускам, по закону сохранения тебе все равно придется подниматься вверх. Это уж точно!