Мифриловый крест

Приблизившись метров на сто, всадники перестроились в шеренгу, и оказалось, что их не десять, а одиннадцать. Одиннадцатым был монах в сильно испачканной черной рясе. Его лицо заросло бородой по самые глаза, так что возраст нельзя было определить даже приблизительно. Монах не имел никакого оружия, кроме двух пистолетов в седельных карманах, но сдавалось мне, что эти пистолеты достались ему вместе с первым попавшимся седлом, выданным в спешке. Самой заметной деталью в облике монаха было гигантское распятие на груди, которое новые русские называют «крест с гимнастом».

Стрельцы развернулись в цепь, Федор попытался было пропищать «тпру-у», но был остановлен железной рукой Усмана, ласково похлопавшей его по спине.

– Не дрейфь, малец, – ободрил его Усман, – прорвемся.

Стрельцы с ружьями переместились на фланги, спешились и стали снимать с лошадиных спин железные треноги. Все правильно – только неисправимые оптимисты стреляют с руки из ружья такого размера. Далековато они спешились, на дистанции в сто метров попасть в человека из гладкоствольного ружья непросто даже с упора.

Командир и монах продолжали движение неспешной рысью, метрах в пяти за ними следовали стрельцы с пиками. Равнение они держали идеально. Я рассмотрел лицо командира – молодой, вряд ли старше двадцати трех, это окладистая борода придает ему более взрослый вид. Усман тяжело вздохнул и два раза щелкнул предохранителями, приведя в боевое состояние автомат и подствольник. Затвор он не передергивал – так делают только голливудские герои, нормальный человек загоняет патрон в патронник заранее.

Я повторил манипуляции Усмана. Мы переместились поближе к краям телеги, чтобы удобнее было спрыгнуть на землю, если понадобится. Не было сказано ни слова – нет необходимости сотрясать воздух: двум обстрелянным бойцам все понятно и так.

До всадников осталось метров двадцать, когда юный командир стрельцов поднял вверх левую руку. Лошади остановились, как духи-новобранцы по команде «стой, раз-два». Хорошая у них строевая подготовка.

Командир повернул руку ладонью к нам, и Федор натянул поводья, не дожидаясь приказа. Его и не последовало.

Практически синхронно мы с Усманом мягко спрыгнули с телеги и неспешно пошли навстречу стрельцам, держа автоматы в положении «на грудь». Ремни, впрочем, сняли с плеч – только самоубийцы в ближнем бою набрасывают автоматный ремень на шею.

– Кто такие? – спросил властным тенором главный, когда до нас осталось десять-пятнадцать шагов.

– А вы кто такие? – переспросил Усман. На лице главного стрельца отразился вовсе не гнев, как я ожидал, а удивление.

– Если ты еще не понял, мы – дорожная стража Крымского тракта, – сообщил он. – А ты кто такой?

– Разве дорожная стража не должна представляться? – спросил Усман.

– Командир второго взвода Подольской роты подпоручик Емельянов, – сообщил командир и сделал неопределенный жест булавой, который, должно быть, символизировал отдание чести. – В третий и последний раз спрашиваю, кто вы такие. Потом огонь на поражение.

– Я Усман ибн-Юсуф Абу Азиз эль-Аббаси, – отрекомендовался Усман. – А это мой друг Сергей… э-э-э…

– Иванов, – подсказал я.

– Мой друг Сергей Иванов, – закончил Усман.

– Ты чеченец?

– Араб.

– Не важно. Куда направляетесь?

– К вам. Мы ждали вас в Михайловке все утро, но вы так и не появились. Пришлось выехать навстречу.

На лице подпоручика Емельянова отразилась сложная гамма чувств. Он не понимал, что происходит, но подозревал, что над ним издеваются.

– Не советую стрелять, – произнес Усман с ласковой улыбкой на лице. – Мы тоже стреляем на поражение.

– Что это за пищали? – спросил подпоручик.

– АК-74, – честно ответил Усман. – Пусть вас не обманывает, что ствол у них тонкий и короткий. Они стреляют нисколько не хуже ваших.

– Зачем пугали людей на тракте? – Подпоручик решил подойти к проблеме с другого конца.

– Кто пугал? – как бы не понял Усман.

И это оказалось последней каплей, переполнившей терпение командира второго взвода.

– Бросай оружие! – заорал он. – Неподчинение карается расстрелом на месте! Считаю до трех. Раз, два…

На счет «два» тишину взорвали две автоматные очереди. Я стрелял под ноги стрельцам левого фланга, если смотреть с нашей стороны, Усман дал очередь поверх голов правого фланга. Подпоручик Емельянов явил миру глаза по пять копеек и открыл рот. Лошади стрельцов сдали полшага назад, испуганно прядая ушами. Федька полез под телегу, его лошадь заржала и попыталась отступить, но уперлась задом в передок телеги и остановилась.

Единственным, кто сохранил самообладание, был монах. Он поднял перед собой распятие и произнес густым басом, неожиданным для его тщедушного тела:

– Во имя Отца и Сына и Святаго Духа…

Глаза Иисуса Христа на распятии вспыхнули недобрым золотистым светом. Крест на моей груди изменился. Нельзя сказать, что он стал горячее или холоднее, легче или тяжелее, он просто как-то изменился. И его изменение послало в мой мозг четкий и недвусмысленный приказ, которого нельзя ослушаться, потому что иначе конец.

Я поднял ствол и сделал парный выстрел. Между двумя глазами монаха красным цветком расцвел третий. Редкостная удача! Очень трудно направить пулю в какую-то определенную часть тела противника, когда стреляешь навскидку. А вторая пуля усвистела куда-то далеко – это нормально, именно поэтому мы говорим «одиночный выстрел», а подразумеваем «парный».

Монах дернулся, как будто был марионеткой, которую резко потянули за веревочку откуда-то сверху. Он завалился на сторону и рухнул на землю, как мешок с чем-то мягким и неодушевленным. Я успел заметить, что глаза Христа погасли и стали обычными серебряными глазами серебряного распятия.

– Бросайте ружья! Быстро! – резко крикнул Усман, и стрельцы послушно выполнили команду. – Ты! – показал он на подпоручика. – Медленно достаешь пистолеты по одному и кидаешь на землю. Хорошо. А теперь все дружно слезаем с коней и начинаем разговаривать. Он подошел ко мне и спросил:

– Почему ты выстрелил?

– Глаза на распятии…

– Думаешь, это было опасно?

– Уверен. Понимаешь, крест…

– Потом расскажешь. Эй, бойцы!

Бойцы стояли вокруг нас унылым полукругом, держась на почтительном расстоянии.

– Кто мне скажет, – начал Усман, – зачем вы нас искали? Подпоручик Емельянов неуверенно открыл рот и начал говорить – вначале сбивчиво, а потом все более четко:

– Купцы донесли о двух разбойниках в броне и с пищалями, ехавших на подводах Тимофея Михайлова.

– Почему разбойниках? – удивился Усман.

– Потому что на вас не стрелецкая форма. Огнестрельное оружие носят баре, стрельцы и разбойники.

– Может, мы баре? Емельянов вежливо улыбнулся.

– Ладно, вы приняли нас за разбойников. Что с нами случилось бы, если бы мы сдались?

– Как что? Свезли бы в судейский приказ на правеж, а остальное не наше дело.

– Что за правеж? Дыба, что ли?

– Может, и дыба, – согласился подпоручик. – Только разбойники обычно все сами выкладывают.

– А если мы не разбойники?

– А кто же тогда?

Усман вопросительно взглянул на меня, и я кивнул.

– Мы явились сюда из другого мира, – начал я, и трое стрельцов немедленно перекрестились. – В том мире от Рождества Христова прошло 2002 года, там есть автомобили и самолеты и нет стрельцов и помещиков. В нашем мире грамоте обучены все, и каждый может читать Библию, сколько ему заблагорассудится. И еще у нас нет обычая подкладывать молоденьких девчонок священникам и разбойникам. С нами случилось что-то непонятное, и мы оказались здесь. Долго брели через лес, а потом вышли на дорогу и встретили Тимофея Михайлова с сыном и внуком. Вместе с ними приехали в Михайловку и провели там ночь. Сегодня поехали вам навстречу, чтобы встретить тех, кто может объяснить, что здесь происходит. Почему, кстати, глаза у распятия загорелись желтым пламенем?

– Божье слово, – ответил Емельянов. Очевидно, он считал, что сказал достаточно, но я по-прежнему не понимал главного.

– Что еще за божье слово? – спросил я. – Если начать молитву, у распятия загораются глаза? У любого распятия, или нужно особое?

– У любого распятия. Только слово должен говорить священник.

– Понятно. То есть непонятно. Зачем вообще нужно это божье слово?

Теперь перекрестились все стрельцы, а некоторые перекрестились дважды.

Емельянов глубоко вдохнул и начал вещать:

– Слово дано истинно верующим от Бога как священный дар процветания и благоговения. Нет границ для слова и нет того, что слово не превозмогает, ибо сказано, что вначале было слово, и слово было у Бога, и слово есть Бог.

– Если я захочу погасить солнце и скажу правильное слово, солнце погаснет? – спросил я. Новая волна крестных знамений.

– Сказано в Писании, – продолжал Емельянов, – что ежели у кого вера с гору, то слово такого человека сдвинет гору, а ежели вера с горчичное зерно, то такому и зерна не сдвинуть.

Я, кажется, начал кое-что понимать.

– Что может вера обычного человека? – спросил я. – Например, того монаха. Он мог меня убить?

– Он должен был тебя убить, слово действует мгновенно, и от него нет защиты. Почему ты еще жив?

– Он не успел договорить свое заклинание.

– Это не имеет значения, слово действует до того, как произнесено.

Мы с Усманом переглянулись. Вот оно, значит, как. Но почему… Крест?!

Ладно, с этим потом разберемся.

– Как можно увеличить веру? – спросил Усман. – Если я хочу, чтобы мое слово стало сильнее, я должен прочитать какую-нибудь священную книгу, помолиться… правильно? Кстати говоря, слову дает силу только христианская вера?

Емельянов помотал головой.

– Нет, – сказал он, – у басурман тоже есть слово, иначе с турками не воевали бы каждые десять лет. Божье попущение, говорят.

– Понятно. Поэтому никому нельзя учиться грамоте?

– Почему никому? Я, например, грамотен.

– Да, конечно, офицеру без грамоты нельзя работать с картами. А крестьянам она незачем, а то еще Библию прочитают и словом овладеют. Правильно?

Подпоручик мрачно кивнул. Усмана несло.

– И кресты нательные у вас тоже запрещены, да? По той же причине? И монахи у вас вроде как боги, только маленькие?

– Так нельзя говорить, – возмутился подпоручик, – ересь карается…

– Да мне плевать, чем карается ересь! – взвизгнул Усман. – У нас два автомата, и пусть кто-то попробует покарать!

Емельянов задумчиво посмотрел сначала на Усмана, потом на меня.

– Я не понимаю, – осторожно начал он, – почему вы еще живы? Выстрел не может обогнать слово.

– У хорошего бойца выстрел все может! – выкрикнул Усман и успокоился.

Он повернулся и вопросительно взглянул мне в глаза. Я значительно кивнул.

– Крест может быть защитой от слова? – спросил я.

– От слова нет защиты, – ответил Емельянов, – только вера и как символ веры – другое слово. Хороший священник произнесет слово и без креста.

– А крест в руках неверующего? – уточнил Усман.

– Простая побрякушка.

На всякий случай я подошел к убитому монаху и снял с него крест. Да, канон здесь явно не тот. Если обычно Иисус дистрофически тощ, то здесь можно подумать, что на кресте распят Жан Клод Ван Дамм. И выражение лица не скорбное, а совершенно спокойное и уверенное, будто не на крест он взобрался, а на тарзанку в парке Горького. Я вгляделся в глаза Иисуса, попробовал передать вечно живому Богу часть своей силы и получить сторицей, как он обещал ученикам, но ничего не случилось. Живой Бог выглядел мертвым, а я не обрел никаких сверхъестественных сил. Я перекрестился и почувствовал себя идиотом. «Отче наш» решил даже не начинать.

Усман неслышно подошел сзади.

– Крест? – тихо спросил он. – Это твой крест нас защитил?

Я кивнул.

– Не знаю, в чем тут дело, – сказал я, – честное слово, не знаю. Я понял, что должен выстрелить, и выстрелил. Крест как-то подсказал мне, что делать, но как?..

– Не грузись, – оборвал меня Усман. – Давай лучше подумаем, что будем делать с этими гоблинами. В приказ я ехать не собираюсь, на дыбу за убийство монаха мне что-то не хочется. А тебе?

– Мне тоже.

– Значит, надо уходить. А для этого требуется поменять нашу одежду на что-нибудь более подходящее. Может, у крестьян приватизировать?.. Жалко, что мы с тобой не умеем ездить верхом.

– Разве арабы не все…

– Нет, не все. Эй, подпоручик! Кто может остановить крестьянина, путешествующего на собственной телеге?

– Да кто угодно.

– Но Тимофей… он же ехал по большой дороге, и было непохоже, чтобы он чего-то боялся.

– Крестьяне имеют право ездить на ближайший рынок продавать и покупать. Для дальних поездок нужно благословение.

– Какое еще благословение?

– Деревянная или металлическая пластинка с изображением, символизирующим суть поездки. Может выдаваться настоятелем прихода, барином или судейским дьяком.

– Понятно. У тебя оно есть?

– Зачем? Мы же стрельцы.

– Понятно. Стрельцы бывают пешими?

– Хочешь изобразить нас? Не выйдет, стражи не имеют права покидать охраняемую зону без благословения. А в охраняемой зоне нас всех знают в лицо.

– Так это что получается, без боя никуда, по любому, не деться? Тогда поехали в приказ!

– Сдурел? – Емельянова аж перекосило. – Твой друг убил монаха! Вам не выйти оттуда живыми! И нам тоже мало не покажется – за то, что монаха не уберегли.

По-моему, пора и мне вставить слово.

– Сдается мне, подпоручик, – сказал я, – что ты не особо жалуешь монахов. Я прав?

Подпоручик озадаченно пожал плечами:

– А кто их жалует? Но против слова не попрешь. Жаль, ребята, но у вас нет выхода, кончится порох и…

– Положим, порох не скоро кончится, – заметил Усман.

– Ну и что с того? Против двух монахов сразу вам никак не выстоять. Если мы не вернемся к вечеру, воевода поднимет в ружье резерв. Вас загонят, как медведя на охоте.

– Значит, у нас вообще никаких шансов? – уточнил Усман.

– После убийства монаха – никаких, – подтвердил подпоручик. – Если только…

– Что?

– Расскажите-ка поподробнее, что с вами стряслось.

12

У стрельцов был с собой сухой паек, и мы пообедали – не слишком сытно, но в нашем положении выбирать не приходится. Странное это было зрелище – мы с Усманом в камуфляже и с «калашами», десяток стрельцов в безумных кафтанах, поодаль – стреноженные кони, пищали, состроенные в пирамиду, рядом на траве аккуратно разложены сабли и пики. Перед тем как отбросить все предосторожности, Усман спросил у стрельцов, кто из них самый сильный. Вызвался мрачный коренастый бородач, похожий на гнома. Усман легонько побил его, после чего сообщил остальным, что так будет с каждым, кто рискнет напасть на нас. Увидев судьбу бородача, стрельцы начали перешептываться, но не озабоченно, а скорее восхищенно и с некоторым благоговением.

В общем, автоматы и бронежилеты отправились в общую кучу воинской справы, и сцена вокруг наскоро разведенного костерка больше напоминала охотничий бивак, чем временное перемирие с целью переговоров между враждующими сторонами.

Я читал в какой-то исторической книге, что в средние века и чуть позже игры в военное благородство были довольно широко распространены. Викинги, например, огораживали поле боя особой чертой, и если воин выходил или выползал за ее пределы, он считался как бы вне игры – его нельзя было убивать, потому что тогда от убийцы отвернутся боги и ему ни в чем не будет удачи. А когда эскадра Ушакова подошла к крепости Корфу, начался шторм, и английский (или французский?) комендант милостиво позволил врагам укрыться от непогоды в бухте. Офицеры были приглашены в крепость на званый ужин, их накормили, напоили и показали им спектакль. На следующий день море успокоилось, русские корабли вышли в море и атаковали крепость.

Даже в русско-японскую войну имели место отдельные проявления подобных пережитков прошлого. Только в двадцатом веке война перестала быть рыцарской забавой и окончательно превратилась в то, чем была всегда – в узаконенное убийство. Хорошо, что в этом мире время прозрения еще не подошло.

В общем, мы грелись вокруг костерка, грызли вяленое мясо с сухарями, я и Усман в десятый раз повествовали, что с нами произошло. Нельзя сказать, что стрельцы все поняли, да и было бы странно, если бы они враз уразумели, чем «газель» отличается от «шестерки». Но кое-какое представление о нас У воинов явно сформировалось.

– Значит, этот крест тебе дала святая женщина, – задумчиво проговорил подпоручик Емельянов, которого, как выяснилось, звали Иваном.

– Не знаю, святая она или не святая, – сказал я, – может, она вообще колдунья.

– Нет, – Иван замотал головой, – колдунья могла сотворить любой амулет, но только не в форме креста. Над крестом власть только у святых.

Предмет обсуждения лежал на моей ладони, и тринадцать пар глаз не отрывались от него. Только сейчас я понял, что не имею ни малейшего понятия о том, из какого материала изготовлен этот загадочный артефакт. Судя по весу, алюминий, но алюминий давно бы уже покрылся матовой пленкой, а крест ярко сияет в лучах солнца, когда оно пробивается сквозь сгущающиеся тучи. Какой-нибудь сплав на основе магния? Это можно проверить, достаточно поджечь, но мне не хочется, потому что при положительном результате крест сгорит. И откуда возьмется магний в чеченском ауле? Или крест выточен из куска сгоревшего самолета? Пожалуй, это самое вероятное, но все равно непонятно, кто его сделал, – ведь единственным христианином в тех краях была та старуха. Сама она никак не могла изготовить крест, и ясно, что ни один чеченец не взялся бы за такую работу. Ладно, пусть остается тайной.

– Ну что, бойцы? – обратился Иван к подчиненным. – Пойдем в приказ али судьбу испытаем?

Стрельцы нестройно загомонили. Кстати, оказывается, я неправильно называл стрельцами всех скопом. Стрельцы – это те, кто с ружьями, да еще командир. А те, кто с копьями, – копейщики.

Так вот, стрельцы и копейщики нестройно загомонили. Двое седобородых воинов, похожих ухватками на современных прапорщиков, решительно выступили за то, чтобы вернуться и повиниться. Ну, не совсем повиниться, а рассказать, что напали создания неведомые с пищалями ужасными, которые десять раз подряд одной пулей стреляют, монаха убили и всех остальных грозились извести.

– Так тебе дьяки и поверили, – скептически хмыкнул Иван.

– А с чего бы не поверить? – возразил «прапорщик». – Вернемся мы не все, я же вижу, что ты с ними уйдешь. Да не делай такое лицо, я все понимаю – сам молодой был. Когда б и у меня ни кола ни двора, окромя казенной квартиры, я бы тоже не воротился. Только мне внуков растить, сам понимаешь…

Иван глубоко вдохнул и шумно выдохнул, после чего грузно поднялся на ноги, снял шапку и смачно ударил ею оземь. Оказалось, что его густые светлые волосы собраны на затылке в конский хвост.

– Кто со мной? – спросил Иван.

Желающих оказалось семь человек, трое предпочли на судьбу не полагаться. Иван значительно посмотрел на Усмана и сказал:

– Командуй.

Усман задумался, а потом начал говорить.

– Вы, – он ткнул пальцем в троих отказников, – собирайте свое шмотье и проваливайте. Оружие тоже можете взять.

– Пищали… – выдохнул Иван.

– Хрен с ними, – отмахнулся Усман, – нам и двух хватит. Что говорить – поняли?

– Создания неведомые с пищалями ужасающими, – продекламировал седобородый.

– Лучше два рыцаря в пятнистой броне, – предложил молодой востроглазый стрелец лет пятнадцати. – Когда поближе подошли, оказалось, что они мертвые, и у них в глазах черви копошатся. А потом один замахал руками вот так вот, – он показал, как именно замахал руками мертвый рыцарь, – ударился оземь и превратился в змия крылатого с дыханием смрадным и огнедышащим.

– Вот именно, – согласился Иван. – А еще этот змий напророчил что-то неестественное.

– Нет, – резко сказал Усман, – сказки здесь не пройдут. Если эти самые дьяки в сказку поверят, поднимется такой шухер, что монахи в лесу каждую иголочку перевернут. А если не поверят, еще хуже будет. Надо по-другому говорить. Лес, крутой поворот дороги, засада. Два десятка разбойников с луками или там арбалетами. Сразу положили половину, остальным пришлось отступить. А потом… Или лучше так – монах сумасшедший на вас напал! Как сказал божье слово…

– Нет, – возразил псевдопрапорщик, – вот тогда монахи точно каждую иголочку в лесу перевернут. Лучше пусть змий, тем паче что в позапрошлом годе летал тут один.

– Как это? – не понял я.

– А вот так. Говорят, в Серпуховской лавре материализация чувственных идей случайно произошла. Монахов там много, только тех, что слово знают, больше сотни наберется. На Пасху разговелись, выпили, поехали кататься, файерворк иллюзионный устроили. Никто и не знает, как этот змий у них народился. До осени в наших краях летал, потом, когда холодать стало, говорят, на юг откочевал.

– Хорошо, пусть змий, – согласился Иван. – Давайте двигайте отсюда, незачем вам слышать, о чем мы говорить будем. Да не поспешайте сверх меры.

После короткого прощания ренегаты удалились. Они выглядели смущенными и опечаленными, но никто не сказал им вслед ни одного обидного слова. Внуки – это святое.

– Ну что, сорвиголовы, – обратился Усман к оставшимся, – давайте рассказывайте, где тут отсидеться можно, пока метель не началась.

Я взглянул на небо. Действительно, тучи выглядели довольно зловеще. Если начнется метель… Нет, с дороги мы не собьемся – дорога проходит через лес, а не через поле. Но оказаться в метель вдали от дома более чем неприятно. Сами собой в памяти всплыли слова «день жестянщика», и я мысленно выругался. Какой, к черту, день жестянщика, когда единственный в этих краях автомобиль валяется на боку в густой чаще километрах в тридцати отсюда и никогда больше никуда не поедет!

– А что турусы разводить? – произнес Иван. – И думать нечего – в Михайловку ехать надо, деда Тимоху брать за вымя, пусть расскажет, как к Аркашке пробраться.

– К какому такому Аркашке? – не понял Усман.

– Есть тут один барин дикий, Аркадием зовут. Слово знает. Ватага у него – душ, наверное, пятнадцать будет, а если с бабами да детьми считать, то и полсотни наберется. В лесу

они живут, а где – никто, кроме Тимохи, и не ведает. Они на большой дороге кормятся, а через Тимоху краденое сбывают. Честно говоря, когда на вас донос пришел, я сначала Аркашку вспомнил: опять, думаю, непотребство учинил.

– Значит, решено, – подвел итог Усман. – Вначале в Михайловку, потом к разбойникам. Федька! Разворачивай оглобли, поехали!

13

Дед Тимофей встретил нас у околицы. Он не выглядел удивленным. Когда наша кавалькада поравнялась с ним, он задумчиво пошамкал губами и проговорил:

– Эх, стрельцы, стрельцы… Не бережет вас начальство, сразу аж семеро в лес собрались. Куда Россия катится? И какой дурак удумал на такое дело стрельцов без монаха посылать?

– Был монах, – ответил я, – не волнуйся, дед, был там монах.

– Неужто пристукнули? – изумился дед. – Сильны божьи воины, ничего не скажешь.

– Он его из пищали, – подал голос Федька, – прямо промеж глаз, аж мозги брызнули!

– Не ври, – вмешался Усман, – ты все дело под телегой просидел, где ж тебе было видеть, у кого как мозги брызнули.

– А вот и не все! – возразил Федька. – Я потом сбегал, посмотрел.

– Врешь ты, – поддержал я Усмана, – никуда ты не бегал. Такая пуля мозги не вышибает, она первую кость пробивает, а от второй отражается, выходного отверстия вообще нет.

– Волшебная пуля? – заинтересовался дед. – Ох, хорошо! Теперь понятно, почему у вас пищали такие маленькие. Если пуля волшебная, большая пищаль не нужна. А пистолеты ваши тоже волшебными пулями стреляют?

– Что-то ты, дед, слишком хорошо в военном деле разбираешься для простого крестьянина, – заявил Усман.

– Нешто Ванька вам не рассказал ничего? – удивился дед.

– Рассказал, – признался Иван.

– Тогда чего ж шутки шутить? Вам ведь Аркашка нужен?

– Нужен, – согласился Усман.

– Подождать придется, – дед тревожно взглянул на небо. – Вот снег уляжется, тогда и пойдем. А сейчас и думать нечего – заплутаем в лесу, и поминай как звали. Ну что, гости дорогие, размещайтесь, устраивайтесь. Но в палате места только на троих хватит, остальным по избам придется, уж не взыщите. И баню у нас только вчера топили.

– Ничего, дед, – сказал Иван, – не нужна мне твоя баня, я на той неделе мылся уже. Не волнуйся, не обидимся.

14

Метель длилась три дня, а четвертый мы ждали, пока снег уляжется. Не понимаю, зачем нужно было терять целый день, но деду виднее.

Время тянулось медленно и тоскливо. Когда снег сыплется с неба сплошной стеной, когда, даже возвращаясь из отхожего места, трудно не заплутать, совсем не хочется вылезать на улицу без большой нужды, извините за каламбур. А в доме делать нечего. Не то чтобы совсем нечего – крестьяне всегда находят себе занятие: женщины то кормят и переодевают детей, то что-то вяжут или вышивают; мужчины с утра до ночи развлекаются починкой лошадиной сбруи, – у всех есть дело, кроме почетных гостей. Дед Тимофей взялся организовать наш досуг по высшему разряду, и каждого из почетных гостей постоянно и неотступно сопровождали две-три пригожие девицы. Даже когда кто-то из нас отправлялся в отхожее место, одна девица освещала факелом дорогу, а другая светила другим факелом у дверей, чтобы почетный гость не испытывал затруднений по возвращении. На второй день заточения я понял, что означает русское слово… ну, вы поняли – какое. А на третий день это понял и Усман.