Диомед, сын Тидея. Книга 1. Я не вернусь

Тут уж и спорить не приходится. Дедушка Адраст даже не басилей – ванакт, а значит, всем царям – царь. Поэтому из дому, из дворца то есть, почти не выходит – все на троне сидит.

Думает.

И еще царю одному ходить не положено. И самому колесницей править – тоже. И еще его все ругают. Скукота! Дядя Капаней умный. Его дядя тоже басилеем был, а он взял и отказался. И правильно сделал.

И я откажусь!

– А мы в гости уезжаем, – внезапно сообщает Сфенел. – В Лерну, к дяде Гиппомедонту.

От зависти я не могу даже сказать «Ух ты!». Наконец вздыхаю…

– Ух ты! А когда?

– Послезавтра вроде.

Да, завидовать нехорошо. Тем более лучшему другу. И в особенности Капаниду. Это я понимаю, но…

Мне уже шесть лет, скоро совсем взрослым стану, а почти еще ничего не видел. В Тиринфе гостил однажды, в Трезенах – и все. Впрочем, в Трезенах не считается. Мне тогда всего два года было.

А все потому, что папа все время куда-то ездит. Ездит – а меня с собой не берет. Даже в Тиринф, хоть это и рядом совсем. А не берет он меня из-за кровников. Кровники – плохие, они могут зарезать из-за угла. Даже маленького мальчика. И девочку тоже.

На папу пять раз нападали, но он всех их убил!

– Ну, ты там это, Капанид, – я отворачиваюсь, делая вид, что смотрю на знакомую черепичную кровлю храма Трубы (старая черепица, под ногами лопается), – гидру увидишь, запомни какая. Хорошо?

Сфенел-то запомнит. А я?

* * *

– Ойнид, ну послушай меня! Хоть однажды в жизни послушай!

На этот раз точно – не сон.

Мама!

Кричать нельзя, о маме никто не должен знать. В моей спальне никого, значит, она в большой горнице за дверью…

– ОНИ что-то задумали. Семья… Это все так похоже на выдумки моего отца. ЕГО – и этого негодяя Психопомпа. Не набегался еще в Гадес! Собрать побольше, а еще лучше – всех вместе. Собрать – и в ножи. А еще лучше – натравить друг на друга!

Странно, я опять не слышу папу. Нет, слышу, надо только ухо к двери прижать…

Ой как плохо подслушивать! Но я немножко, совсем немножечко.

– Так что же, мне всю жизнь сидеть на чужих харчах? Кем мальчик вырастет – сыном изгнанника?

– Лучше сыном изгнанника, чем сиротой. Ты ведь знаешь – я не всегда смогу его защитить. Особенно от МОИХ.

У мамы такой голос… О чем это она? Меня защищать не нужно, со мной даже Алкмеон драться не хочет!

– Ну, ты прямо как Амфиарай! Заладил Вещий-Зловещий: «Боги не велят! Боги не велят!» Да какое им дело до Фив? Мы же не совались на Флегры![15]

– Ошибаешься, Ойнид, ошибаешься…

Ничего не понимаю! И не пытаюсь пока. Почему-то становится страшно. Словно я опять болен и вижу знакомого мальчика с мокрой повязкой на лбу.

– Уедем, Ойнид! Если хочешь – вообще из этого Номоса. Я уеду с тобой и с маленьким…

– Ты?!

Папа спрашивает так, что мне становится обидно. За маму.

– Ты думаешь, если я… – Ее голос становится тихим-тихим, еле слышным. – Если я… такая… Я никого не любила, Тидей! Никого – только тебя. Я уже похоронила одного сына, нашего – не хочу. Я понимаю, что я некрасивая, Ойнид, я грубая, со мной тебе скучно. Не спорь, я знаю…

Дальше подслушивать нельзя!

Нельзя!

* * *Элек натис энки даНори люко тане фо.Эгис ране зала теОну вадис карину.

Мама поет колыбельную. Колыбельную эту я помню с детства. Помню – хоть и не понимаю ни единого слова. Она – на мамином языке.

Адо элек токаниЗайни геро умифо.Тойно гале аритаВелу рато тане фо.

Раньше, когда я совсем маленький был, я под нее сразу засыпал. Тогда и мама приходила чаще. Теперь я засыпаю сам, сразу, особенно если набегаюсь, но…

Как хорошо, что мама рядом! И жаль, ни о чем ее не спросишь. Ведь я подслушивал. А подслушивать – плохо!

И все равно – мама самая красивая. И самая лучшая!

* * *

– Ну что, Диомед, собрался?

Я уже собрался. И собираться-то было нечего. Одежку – новый хитон и фарос – рабыни сами сложили, а все остальное…

Да зачем его брать – остальное?

– Ну, тогда пошли! И шляпу не забудь – от солнца.

Шляпа – широкополая, на самый нос налазит – и вправду нужна. Солнце горячее, наверное, там у себя наверху Гелиос весну с летом перепутал. Но это – ерунда, главное, мы едем!

В Лерну едем. Гидру смотреть.

Две повозки – одна с подарками, другая для слуг. И колесница – для папы. Я, конечно, должен ехать в повозке, но попрошусь к папе на колесницу. Хотя бы за городом. Ведь он обещал дать мне вожжи подержать!

– Отря-я-яд! Перебежками!.. Первая линия – копья вперед, вторая – подтянись! Луки-пращи-дротики!..

Это папа шутит. Значит – пора ехать. И еще значит, что у папы – очень хорошее настроение.

– Папа, а мы через Диркские ворота поедем?

– Через Диркские.

Через Диркские – это значит мимо провала Никострата, через который в Гадес попасть можно, мимо могилы Пеласга, того, что вначале изгнали, а потом обратно в Аргос пустили, мимо храма Деметры Печальной и храма Геры Анфии…

– А вожжи подержать дашь, папа?

– Вот за город выедем, подъедем к Ликон-горе, где храм Орфии…

Хейя-а-а!

Конечно, мы не за гидрой едем. Едем в гости. К дяде Гиппомедонту, тому, что в Лерне живет. То есть не в самой Лерне, а рядом, у моря. Так что зря я Капаниду завидовал. А едем потому, что дядя Гиппомедонт жертву должен принести в храме Афины Сантиды. Его дедушка этот храм построил и велел каждый год особые жертвы приносить. Вот дядя Гиппомедонт папу и позвал. И дядю Капанея позвал. И нас со Сфенелом.

Жалко только, он впервые об этой жертве вспомнил. Мог бы нас и в прошлом году пригласить. И в позапрошлом тоже!

Я называю дядю Гиппомедонта дядей, хотя он мне не дядя, а двоюродный дедушка, дедушке Адрасту брат – тоже двоюродный. Но он на дедушку не похож. Он еще не седой и не старый, поэтому он не дедушка, а дядя. А Полидор, его сын, мне вроде бы как брат. Троюродный. Иначе он мне дядей считаться должен, а какой Полидор дядя? Только на два года меня старше!

Правда, и дедушка Адраст еще не очень старый и не очень седой. У него только виски белые. Но он уж точно – дедушка.

А гидру я все равно посмотрю!

* * *

Коц-коц-коц. Ток-ток-ток. Коц-коц-коц…

Это не я, это колесница так стучит.

А когда камень под колесо попадет, то «бух-бух».

Колесницей править трудно. Даже если дорога ровная. А уж если под уклон… Правда, когда под уклон, папа сам вожжи берет.

– Спину ровнее, сынок. Ровнее! Не сжимайся – расслабься. И на дорогу смотри, на дорогу!

На дорогу смотреть трудно. И спину держать трудно. Вожжи тянут вперед, дергают, словно кони наши решили меня вниз скинуть…

(Коц-коц-коц. Ток-ток-ток. Коц-коц-коц… Бух!)

– А теперь – чуть дерни. Вверх-вниз! Вот так! Видишь, сразу быстрее пошли!

Куда уж быстрее? Мы и так стрелой мчимся, словно нас из лука дяди Эгиалея выпустили. Посмотреть бы, где повозки, наверное, еще за Ликон-гору не повернули…

Нельзя! Вперед смотреть надо! А в глазах уже все мелькает, мелькает…

(Коц-коц-коц. Ток-ток-ток. Коц-коц-коц…)

– Ну хватит! Меняемся. Ну что, сынок, тяжело?

Я только вздыхаю. Как это папа может целый день ехать? Да так, что кони устают, а он – нет?

– Папа, а это боевая колесница?

Папа смеется, треплет меня за волосы (а вожжи – в одной руке!).

– Нет, конечно. Обычная. Боевая – она тяжелая. Да и толку с нее мало.

– То есть как это? – поражаюсь я. – Воевать на колесницах надо!

Это я с детства знаю. Война – это когда царь (или лавагет, или, например, мой папа) садится на колесницу и едет искать врага. Враг тоже на колеснице, а вокруг – слуги с копьями. Они меж собой дерутся, а те, кто на колесницах, – между собой. На то и война.

– Колесницы – это древность, Диомед! Так еще до потопа сражались. Мы в Ахайе, честно говоря, и воевать-то толком не умеем. Да и что за войны? Там двух коров угнали, там амбар сожгли… Любой сотник из Баб-Или[16] или Кеми разнесет всех наших героев – даже если мы объединимся…

Странно, кажется, папино хорошее настроение куда-то делось. Из-за чего? Из-за какого сотника из Баб-Или?

…А я знаю, где этот Баб-Или! Мне дядя Эвмел на щите медном показал. Там все дяди бороды колечками завивают. И Кеми показал – а я запомнил. С первого раза! У них там все боги – со звериными головами, страшные!

(Бух-бух-бух! Сразу три камня попались!)

– Ты думаешь, сынок, чем воевать надо? Копьем? Мечом?

– Или палицей, – подхватываю я, вспомнив дядю Капанея. – А еще – секирой, лабрисом…

(Лабрис – это топор такой, с двумя лезвиями. Критский. Я его тоже у дяди Эвмела видел. Даже в руках держал.)

– …и еще луком, как дядя Эгиалей!

– Эх, ты! – Папина рука вновь ерошит мои волосы. – Головой воевать надо. Головой! Эх, если бы Адраст это понимал!..

Дедушка Адраст? А при чем здесь…

(Коц-коц-коц. Ток-ток-ток. Бух-бух-бух-бух!)

– Ну и дорога! Я бы здешнему басилею уши отрезал! Может, сынок, в повозку пересядешь?

Я соплю в ответ. Я что – маленький? То есть маленький, конечно. И в повозке не так трясет…

– Нет, папа, я с тобой до самой Лерны доеду.

(Бух! Бух! Ай!)

– Ну давай! А может, еще ходу прибавим?

Хорошо, что папа шутит! А интересно, почему это он о войне заговорил? Папа не любит о войне разговаривать!

* * *– Славную петь начинаю Сантиду-Афину,С хитро искусным умом, светлоокую, с сердцем немягким,Деву достойную, градов защитницу, полную мощи,Тритогенею. Родил ее сам многомудрый Кронион…

Жрец думает, что его слушают. А его никто не слушает. Даже разговаривают. И папа разговаривает, и дядя Гиппомедонт, и дядя Капаней, и дядя Полиник…

…Он тоже к дяде Гиппомедонту приехал. И Ферсандра привез. И не только он – дядя Мекистий тоже здесь. И Эвриал, его сын, тоже приехал.

Дядя Мекистий очень похож на дядю Эгиалея. Такой же длинноногий. А Эвриал – коричневый. Это он в маму. Его мама – коричневая. Ее из-за моря привезли.

Правда, папа говорит, что не «коричневая», а «смуглая». А по-моему, все равно – коричневая.

– Микены? С Эврисфеем лучше не разговаривать…

– Атрей, лис старый, не захочет…

– Через Кофрея. Он там фсем крутит, таром что глашатай!..

– …Из головы он священной родил ее, в полных доспехах,Золотом ярко сверкавших. При виде ее изумленьеВсех охватило бессмертных…

Интересно, Сантида не обидится? Наверное, нет, ведь жертву ей принесли, и еще какую! Быка, телку, трех баранов. И вина – пифос целый. До сих пор запах стоит.

…Дядя Мекистий тоже брат дедушки (не двоюродный – родной). И тоже не старый. А его сыну всего шесть лет. Как и мне. Только я не коричневый.

– Я поеду, Полиник. Не удастся через Копрея, попытаюсь через Фиеста.

– Ты, Ойнид, острожнее. Фиест такая сволочь!

– Зато продажная!

– Тише, о богоравные басилеи!

– Сам ты богоравный басилей!

– …Пред Зевсом эгидодержавнымПрыгнула наземь она из главы его вечной,Острым копьем потрясая. Под тяжким прыжком СветлоокойЗаколебался великий Олимп, застонали ужасно…

А храм здесь тесный. Правда, и народу полно. Папа, дяди, их тети… Все приехали. Только мамы нет!

…Да еще мы – Капанид, Ферсандр, Эвриал, Полидор. Ну и я, конечно.

И еще жрецы. И слуги. И еще кто-то…

И все равно храм тесный! И стены давно не красили. И в потолке – дырка. И как только Сантида не обижается? Я бы обиделся!

– Партенопей согласен. Остается Амфиарай. Без него Адраст не решится.

– Трус этот Вещий!

– Тише, тише, Капаней! Он не трус, он просто ждет, пока Адраст к Гадесу…

– Эй, не поминайте! С Амфиараем, ребята, мы вот что сделаем…

– …Окрест лежащие земли, широкое дрогнуло мореИ закипело волнами багровыми; хлынули водыНа берега. Задержал Гиперионов сын лучезарныйНадолго быстрых коней…

Жаль, нам, маленьким, разговаривать нельзя! Ничего, с Полидором мы уже договорились. Пир начнется, по первой выпьют, флейтисток позовут, нас выгонят…

И Полидор нам гидру покажет!

Полидор очень толстый – как и дядя Гиппомедонт. Зато у него есть серебряный обруч. Он его в волосах носит. Такой обруч есть и у дедушки Адраста. Но не серебряный – золотой.

Потому что дедушка – ванакт!

– Тумаешь, она согласится?

– Эрифила? Да она за твое, Полиник, ожерелье сама ножки разведет. Каждому по очереди…

– Тише! Дети тут! Эрифила-то согласится, но нам же не ножки нужны. Ножки ее, хе-хе, как у сороконожки…

– Мекистий!

– Да ну вас, завели! Ладно, так и сделаем. Как говорит в Аиде мой прадедушка Тантал: «Попытка – не пытка».

– Эй, богоравные, давайте-ка споем! Зря, что ли, жертву приносили? Сейчас, когда он про «радуйся» начнет.

– Капаней, пасть на ширину колчана!

– И-и-и раз!

– Р-р-радуйся мно-о-ого, о до-о-очерь эгидодержавного Зевса-а-а-а-а!!!

Ой, мои уши! Сейчас оглохну. И жрец оглохнет. И тети оглохнут!

– Ныне ж те-е-ебя помяну-у-ув, к тр-р-ра-а-а-апезе мы-ы-ы пр-р-риступа-а-а-а-а-а-аем!!!

Ну вот, и жрец не выдержал – за голову схватился. А крыша? Не развалилась? Не иначе, сама Сантида поддержала!

Смеются – все смеются. Мой папа, дядя Капаней (ух, раскраснелся!), дядя Полиник, дядя Мекистий… И мы смеемся. И даже жрец.

А может, мой папа – еще маленький? И остальные – тоже?

Ну ладно. Пора и к трапезе (к тр-р-ра-а-а-апезе!!!) приступать.

Проголодался!

* * *

Флейтисток не звали и не пили даже.

Зато нас выгнали – почти сразу. Вот только барана доели. У дяди Гиппомедонта самые толстые бараны в Ахайе. И сам он самый толстый.

(Это я шучу. Дядя Гиппомедонт – хороший.)

В общем, выгнали. Выгнали – и даже двери заперли. И всех теть выгнали. То есть не выгнали – их тетя Клея, дядина жена, ковры смотреть пригласила.

И хорошо. А мы пошли гидру искать!

Дом дяди Гиппомедонта на холме стоит. Почти рядом с храмом Сантиды. С холма даже море видно. Море – направо, а прямо – болото. Алкиония называется. Вот мы туда и пошли.

Про Алкионию нам Полидор рассказал. Он тут все знает. И я бы знал, если б вырос здесь. А интересно! Если к морю идти – прямо на могилу попадешь. Безголовую. Там сыновья басилея Египта лежат – те, чьи головы у нас в Аргосе похоронены. Стоило так далеко головы везти! А еще тут рек много – и Фрикс, и Понтин, и… В общем, еще две, я их и не запомнил. Правда, мелкие все. Как ручейки.

Полидор сказал, что надо поспешить, потому что скоро стемнеет. Сказал – а сам спешить не может. Толстый потому что. И щеки у него большие. Большие – и шевелятся. За обедом, наверное, не докушал.

С холма идти легко. Даже если не по тропинке. А за холмом лес. Правда, Полидор сказал, что это не лес, а роща. И растут там платаны. Священные. И в этой роще громко разговаривать нельзя. Мы и не разговаривали. Мы просто шли. А потом нас Полидор на полянку вывел. На полянке тоже платан – один. Очень-очень высокий. А за поляной – дырка в земле.

Темная.

Мы хотели дальше пойти, но Полидор сказал, что мы должны тут остановиться. Потому что это не просто платан, а Тот Самый.

Тот Самый!

Под этим платаном дядя Геракл…

Ух ты-ы-ы!

Долго мы платан этот смотрели. Оказывается, под ним гидра лежала, а дядя Геракл с дядей Ификлом и Иолаем-племянником подкрались… А гидра в пещеру убежала.

А они за ней!

Мы и в пещеру слазили, но тут же обратно вылезли. Темно! И гидры там давно нет. Ее дядя Геракл убил.

Пока мы платан и пещеру смотрели, солнце уже вниз пошло. За холмы. И Полидор сказал, что нам поспешить нужно. Потому что тут живых гидр нет, они только в болоте живут. В Алкионии.

Алкиония – за лесом. Тут, оказывается, два болота есть. Алкиония – Дионисово болото. Он, Дионис, через него в Гадес спускается. Там какой-то «дромос» есть. А еще дальше за Зимним ручьем (Хеймарром – по-здешнему) – Аидово болото. Там тоже «дромос», но уже самого Аида-Гадеса Подземного. Полидор сказал, что туда лучше не ходить. Особенно вечером.

Что ходить не надо – это понятно. А вот «дромос»…

(Полидор признался, что про «дромос» ему папа рассказал. Рассказал – и велел никому не передавать. Это – тайна.)

Мы с Капанидом ничего не сказали, но подумали. Если бы нам папы молчать велели, мы ни за что бы не проболтались. А Эвриал сказал, что «дромос» – это вход в гробницу. Он такое в Микенах видел. И у нас в Аргосе тоже. Когда его тетю хоронили.

Ну, тогда все понятно! Гадес – это гробница и есть. Для всех сразу. И нам сразу же дальше идти расхотелось.

Но – пошли!

– Только тихо! Пригнитесь!

Это – Полидор. Приказы отдает.

– Дальше не ходите – ноги промочите. Все! Ждем!

«Дальше» – это уже в болото. Мы на краю. Здесь мокро, под сандалиями чавкает. И воняет – в смысле, плохо пахнет.

– А когда?..

(Это Эвриал – который коричневый.)

– Тихо, говорю! Скоро. Сейчас!

И действительно…

– Ой! (Ферсандр, кажется. А может, и Эвриал.)

– Где?!! (Это мы все.)

– Тихо! Да вот же! Гидра!

Гидра?! Маленькая черная змейка… А вот и еще одна! И еще!

– Это что – гидра?

– Вот мелюзга глупая! Конечно, гидра! Они все такие.

Мы так огорчены, что даже не обижаемся на «мелюзгу». И это – гидры? Да это же просто змеи, у нас их возле Аргоса в каждом болоте навалом! Мелюзга, в общем.

Да как же так?

Смотреть дальше не захотелось. Тогда Полидор сказал, что пора назад идти. Мы и пошли.

Только сначала Полидор отдышался – он ведь толстый. Отдышался – и рассказал, что гидры тут, в Алкионии, водятся.

Маленькие.

Оказывается, гидры – почти как змеи. Только змеи расти не умеют. А гидры умеют. Но они не всегда растут, а только если в море попадают. А в море они попадают, когда сильные дожди бывают и болото разливается – до речки Фрикс. А речка в море впадает. Какие гидры до моря доплывают, те и растут.

А та гидра, что дядя Геракл убил, из моря выползла. Она по ночам ползала и овец кушала. И коз, и людей – кого встретит. Вот дядя Геракл ее и убил.

Значит, большие гидры все-таки есть?

Полидор сказал, что есть. В море. Если по берегу Фрикса идти, то как раз к морю выйдешь. А там – скала, на конскую голову похожая. Вот к той скале гидры и выплывают. Ночью. Иногда.

Они-то выплывают, но мы туда не пойдем. А не пойдем, потому что поздно. Поздно – и дядя Гиппомедонт запрещает. И вообще, к той скале ночью ходить нельзя.

И днем – тоже.

* * *

Тихо. Темно. За дверями – тоже тихо…

– Ну чего, Капанид, сбегаем?

Молчит, сопит.

Думает.

– Угу…

Это здесь тихо, а в зале до сих пор пируют. Но пируют как-то не так. И вина туда не носят, и флейтисток нет… И дядя Капаней не поет. Если бы пел – слышно было бы. До самой Лерны слышно!

– А тебе страшно?

Ну, как на такое отвечать, всем понятно!

– Да ни капельки!

– А Ферсандра возьмем?

Тут уж думать приходится вдвоем. Ферсандр – друг, но без папиного (в смысле, дяди Полиника) разрешения он и шагу не сделает.

– А мы… Мы только посмотрим. А если чего увидим – и его позовем.

– А дорогу ты помнишь?

Дорогу-то и я помню – вниз с холма, через священную рощу (это где платан Гидры) – а там вдоль берега Фрикса. До моря. Но странное дело, мне что-то не хочется идти. Живот, что ли, заболел?

– Ну пошли, Тидид?

Ой, заболел. Бурчит! Но… Делать нечего – сам напросился.

– Пошли!

В сенях – темно. И во дворе темно. У сарая…

– Тихо!..

У сарая кто-то охает. И ахает. В два голоса.

– Гы! (Это, понятно, Сфенел.)

Я тоже понимаю, что «гы». Наверное, рабыня с каким-нибудь пастухом. Видел я такое! Наши рабыни тоже…

Фу, противно! И еще попы голые!

Ворота открыты, тропинка сама стелется под ноги…

– Побежали!

Ветер в ушах – прохладный, пахнущий близким морем. Бежать легко, тропинка ведет вниз, под гору, луна уже взошла…

Хорошо!

Вниз, вниз, мимо вековых платанов, мимо полуразрушенных алтарей, где уже давно не приносят жертвы, мимо темной пещеры, мимо старых уродливых камней, которые кто-то вкопал прямо в землю…

Дальше, дальше!

Бежать легко, мы оба хорошо бегаем, только ветер свистит, только Селена-луна с небес смотрит…

…Почему мне вдруг кажется, что лучше уже не будет? Что добрые боги послали эту ночь…

Странная мысль уносится ночным ветром – прочь, прочь, прочь. Все хорошо, все отлично, а дальше будет еще лучше…

Вниз, вниз, вниз…

* * *

Скала и вправду походила на коня. Огромного, с большой тяжелой гривой. И сам конь – огромный. Стоит себе на дне, только голову из моря выставил.

А на море – огоньки.

Всюду – на волнах, на мокрых камешках и даже в глубине, где зеленые нереиды живут…

Ух ты!

То есть это потом «ух ты», а вначале даже страшно стало. Моря-то я почти не видел. Зато слыхал! В море опасно. Там живет страшный Поседайон, он еще и землю трясет, и в коня обращается… А скала-то – голова конская. Вот сейчас ка-а-ак двинется, ка-а-ак заржет! Ой, лучше не думать! А то меня Капанид за труса примет!

– Сели?

– Сели!

Ждем.

Ждем – а огоньков все больше, светятся, дрожат…

– А чего они флейтисток не позвали?

(Это я так, чтобы не молчать.)

Сопит Сфенел. Думает.

– Это потому, что мамы наши тут. То есть не наши… Ты, Тидид, извини…

Жаль, что я не могу рассказать Капаниду о маме. Он считает, что моя мама на Каменном Поле. Но я ему обязательно расскажу! Когда мама разрешит.

– И не потому, – возражаю я. – Помнишь, день рождения дяди Полиника был? Тогда все пришли, но флейтисток все равно позвали. Только их к столам не подпускали. И танцовщиц тоже позвали…

А на море – волны. И огоньки, огоньки…

…И черный конь. Вот сейчас заржет, подпрыгнет, ударит копытами прямо по белым барашкам, по огонькам!..

– А я знаю, почему, – вдруг заявляет Сфенел. – Они о войне говорят. Война будет, Тидид!

Да, будет. Я хоть и маленький еще, а понял. Недаром папа о войне заговорил!

– Они с Фивами воевать хотят. Чтобы дядя Полиник басилеем стал. А потом – с Калидоном. Чтобы твой дедушка твоего папу простил.

Почему мне вдруг не хочется, чтобы папа шел на войну? И чтобы дядя Капаней шел? И все остальные? Ведь война – это победа, это добыча, это – слава! А мой папа – самый сильный!

– Смотри!

Все забыто. Гидра! Перед самой скалой! Темная, горбатая, толстая…

– Да это же лодка! Рыбаки!

Фу ты!

Действительно лодка. Даже голоса слышны. Плеснули по воде весла (а на них – тоже огоньки!), и снова – тихо. Только волны.

– А кого на войну возьмут?

Нас – не возьмут, это понятно. А дядю Эгиалея? А Алкмеона? Ведь у него губа заячья!

Капанид снова начинает сопеть. Молчит.

– Мама плачет, – наконец вздыхает он. – А папа то кричит на нее, то целует. Мама говорит, что боится. Что ей сны плохие снятся.

Хочу сказать что-то ободряющее – и не могу. Моя мама…

«Лучше сыном изгнанника, чем сиротой…»

– Они победят! – говорю я упрямо. – Они всех побьют! Правда, Капанид?

– Угу…

Не нравится мне это его «угу». Ну никак не нравится!

– А дядя Амфиарай… – вновь начинает Сфенел.

– Тихо!

Это я. Шепчу. Шепчу потому, что темное…

…Гибкое, узкое, длинное! Прямо под самой скалой. И луна блестит. Прямо на этом самом!

– Видишь?

– Вижу!

А это самое уже не под скалой – плывет прямо к берегу. Быстро, бесшумно. По гребням волн, между огоньков…

– Сюда! Сюда плывет!

Ответить я не решаюсь. Это самое совсем близко. Уже и кожу разглядеть можно – гладкая, словно липкая. И плавник. То есть не плавник, а вроде как гребень…

– А вдруг она на берег…

– Да тише ты! Услышит!

Почему-то вдруг вспоминается, что наш храм, храм Трубы, назван в честь трубы, которая поход играет. И наступление, и если назад бежать надо (быстро-быстро!), тоже играет…

А вдруг это не гидра? Может, просто рыба такая? Вроде угря?

Плеск. Что-то тяжелое падает на песок. Нет, не падает! Прыгает! Прыгает, бьет тугими кольцами…

– Мама-а-а-а!

Только на миг я увидел? Или не увидел? Почудилось?

…Пасть – огромная, зубастая, с клочьями тины между клыков. И не только тины! Глаза…

– Ма-а-ама-а-а-а-а-а!

Орем оба – ни о чем не думая, ничего не соображая. А страшная голова – громадная, как конь, как целый бык, – уже совсем рядом, упругие кольца скребут по песку…

– Ходу! Ходу-у-у!

…Песок на зубах. Хорошо, что Сфенел подхватил, рывком поставил на ноги… Сильный он! Почти как дядя Капаней. Почти как мой папа!

…А сзади – шипение. Или это ветер в ушах?

Почему так трудно бежать? Нога? Да, кажется, лодыжка. Ничего, добегу! Наверное, уже можно остановиться, передохнуть…

А вдруг ОНА все еще сзади? Все еще ползет?

А вдали – или тоже чудится? – конское ржание. И будто бы – топот копыт…

Мы никому не расскажем! Даже папе, даже дяде Капанею. Даже Ферсандру. Мы лучше сначала вырастем, станем сильными, как наши папы, и гидру убьем. Убьем – а потом все расскажем. Все-все! Но про коня я рассказывать не буду, даже когда вырасту. Потому что бог Поседайон может обидеться. А богов надо бояться.