Иди на мой голос

Лондон кутался в зиму. Январь – холодный, серебристо блестящий снежинками – неприветливо звенел в воздухе. Я подняла ворот и глянула на небо, присыпанное горсткой звёзд. К сожалению, там давно не было ни больших кораблей, ни лодочек, которые в дневное время отлично заменяли кэбы. Летать намного приятнее, чем ездить, но с наступлением темноты воздушное движение прекращается: корабли берегут, ведь двигатели, поднимающие их, дорогие и сложные. Есть лишь две службы, для которых делаются исключения: полиция и медицина.

Крытая гондола, выкрашенная в синий цвет, как раз опускалась поодаль. Качался золотой фонарик на носу, сбоку блестела эмблема Нового Скотланд-Ярда – тяжеловесная восьмиконечная звезда с не менее тяжеловесной короной посередине. Я сделала пару шагов в сторону и услышала знакомый раскатистый голос:

– Мисс Белл! Добрый вечер!

Патрик Гриндель, суперинтендант[4] полицейского дивизиона D[5], высунул на улицу только красный, нервно подергивающийся нос. Два констебля с любопытством глядели из-за его спины. Увидев меня, они одновременно приподняли шлемы.

– Джонсон и Партор едут на ограбление лавки поблизости от вас, а я в дом графини Белл. Вам должны были уже позвонить и…

– Я знаю, – просто ответила я. – Не надо, пожалуйста, пока ничего…

Что-то вроде сочувственного понимания мелькнуло на крупном конопатом лице. Гриндель отодвинулся, освобождая проход.

– Садитесь с нами, Синий Гриф! Нечего мерзнуть.

Кроме этого учтивого приглашения я мгновенно услышала и шепоток: «Как он сказал? Синий Гриф? Тот самый детектив? Так это… леди?»

Тяжело опираясь на трость, я прошла к гондоле, залезла, опустилась на жесткую переднюю скамью и, бросив на двоих полицейских злой взгляд через плечо, рявкнула:

– Именно. Перья не дергать.

Они примолкли, Гриндель рассмеялся. Гондола плавно поднялась в воздух. Холодный ветер обжег кожу, и невольно я сгорбила плечи. Знобило. Определенно, пора было начинать высыпаться. Я опять покосилась на констеблей. Они потупились, но я была уверена: отвернусь – снова уставятся. Как «Синего Грифа» меня знала только часть лондонской полиции, и далеко не все знали, что я – это я, точнее, что Синий Гриф – существо женского пола. Ведь я прошла еще крайне малую часть пути.

Я начинала осведомителем: наше злачное место располагает к сбору информации. Сомнительные ухажеры есть и у «цыпочек», и у мальчиков-танцоров, любимых джентльменами с особыми предпочтениями. Большинство ребят, когда-то подобранные с улицы, ничего от меня не скрывают. У нас дружная компания: «матушка Лори» и «мои детки». Плевать, что некоторые «детки» не многим младше меня, а кое-кто и старше. Они всегда охотно со мной болтали, а я слушала. Конечно, у меня, без выучки и службы за плечами, не было шанса стать чем-то большим, чем глаза и уши Скотланд-Ярда, но… тут подвернулась маленькая удача. Удача, за которую я держусь до сих пор. Моя любимая удача.

– Мы близко, – сказал один из констеблей.

– Я помню. – Патрик повернул штурвал. – Снижаемся, ребята.

Гриндель зевнул. Лицо у него раскраснелось: хлипкий навес над гондолой здорово продувался. Полицейский сейчас напоминал толстую морскую звезду, заросшую щетиной, вид у него был отсутствующий. Он явно хотел домой, к жене и детям, съесть что-то горячее и запить чем-то горячительным. Он совсем не задумывался о Хелене… О том, что моя сестра лежит убитая в собственном доме. Впрочем, кто я, чтобы его винить? Таких убитых в каждодневной работе дивизиона десятки.

Гондола снова опустилась, констебли откланялись. Я высунулась и стала смотреть, как они уходят – нахохленные и равнодушные, как и их начальник. Они не спешили: им всего лишь нужно было осмотреть ограбленную лавку и составить формальный отчет. А потом, скорее всего, доложить, что вещи пропали сами, по волшебству, и ничего тут не поделать. Что еще они могут? Вот же увальни, даже по виду…

– Почему мы стоим? – довольно сердито спросила я. – Вас ждут!

– Мы тут тоже ждем, – пробурчал Гриндель. Он не сводил взгляда с носовой топки и с посеребренного ключа, торчащего в скважине выше.

В гондолах топка сообщена с встроенными в корпус баллонами летучего газа. Нужно следить, чтобы угля оставалось достаточно, иначе лодка рухнет прямо в полете. Несмотря на мощный двигатель, без «летучки» она не удержится в воздухе и секунды, а без ключа, открывающего и доступ к отводящему клапану, и подачу газа, не взлетит. У каждого корабля, даже маленького, есть этот уникальный «крылатый ключ», который пилот всегда носит с собой. Потеряешь – обращаешься за новым в Инженерное ведомство Лётной службы, заполняешь кучу бумаг. Может, поэтому Гриндель, даже когда гондола стоит, периодически хватается за этот ключ, будто проверяя, на месте ли. Сейчас его толстые как сосиски пальцы тоже принялись ощупывать кованые серебряные узоры.

Я вытянула руки. Огонь полыхал жаркий; можно было не переживать, до дома дотянем, даже доберемся быстро. Вот только кого мы…

– Добрый вечер, сэр, – услышала я знакомый голос. – Здравствуйте, мисс Белл.

Констебль Дин Соммерс приподнял край брезента и забрался в гондолу, сев сзади нас. Он улыбнулся сначала официально Гринделю, потом приветливо и тепло – мне. Я посмотрела на маленькие веснушки на его носу. Дин не рыжий, но веснушки у него есть, такие милые. И вообще… Соммерс как обычно великолепен – подтянут, бодр и готов работать. Побольше бы таких в Скотланд-Ярде, а то ведь мирному лондонцу нетрудно в темноте перепутать бородатого мрачного полицейского с головорезом.

– Какая неожиданность, Дин, – произнесла я и после промедления искренне добавила: – И… я рада, что это именно ты.

– Если вообще сейчас возможно чему-то радоваться, мисс.

С этими словами Гриндель сосредоточенно принялся поворачивать ключ, поднимая лодку в небо. Суперинтендант старался не смотреть на нас; наверняка ждал, что сейчас мы начнем шептаться. Но пока мы не шептались. Я и моя удача сидели молча и грелись.

С ангелом-констеблем я познакомилась в «Белой лошади», по воле случая. В тот вечер я пела: Жерар просит об этом, если клиенты настроены лирично и хотят чего-то кроме прекрасных ножек. Тогда я иду на сцену, облокачиваюсь на фортепиано и исполняю что-то грустное или – даже чаще – патриотичное. Одну только «Правь, Британия»[6] просят чуть ли не каждый раз. В такой вечер в кабаре и зашел Дин. С первого взгляда меня поразила его внешность: выбритый, светлые локоны, чистые голубые глаза. Если бы не форма, он не походил бы на полицейского, в большинстве своём это неухоженный народ. Соммерса я приняла бы скорее за актера. Дин застыл тогда, как мальчишка перед дорогой витриной. Он не сводил взгляда с меня, залитой приглушенным светом. Возможно, я удивила его так же, как и он меня, хотя бы потому, что на мне не было ни боевого раскраса, ни кружевных чулок.

Дин угостил меня выпивкой, стал приходить каждый свободный вечер. Соммерс младше меня: ему едва исполнилось двадцать, но нам сразу нашлось о чем поболтать. Мы поладили; ему я отныне выдавала большую часть информации, надеясь помочь продвинуться по службе. Я действительно помогла, правда, потом кое-что за это попросила. Я навязалась в неофициальные напарники.

Конечно, восторга он не выказал, все-таки в голове его сидела убежденность: женщина в сыске – как слон в аббатстве. Пережиток прошлого: с момента, как две воздухоплавательницы, англичанка Мэри Ле́джендфорд и венецианка Джильола Аме́ри, сконструировали первый двигатель, способный поднять корабль (то есть, с точки зрения мужского большинства, сделали что-то стоящее), минул лишь век. Наверное, если бы не они, все осталось бы как раньше: такие, как я, сидели бы дома и, уж конечно, не имели права голоса еще лет двести, а то и больше. Но Основательницы окрылили многих женщин. За Мэри они пошли в газеты и войска, в науку, юриспруденцию и Парламент. Вторую половину нашего века назвали Временем Независимых. Мне хотелось, чтобы это было и мое время. Дин понял меня. Наша дружба выдержала испытание моими настырными попытками чему-то у него научиться.

– Не прибавите? – попросил Дин.

– Попробую, – коротко ответил Гриндель.

Видя, как неаккуратно он подбрасывает уголь в топку, я отодвинулась. Только бы не запачкать юбку – любимую, с длинными разрезами на бедрах, фасона ледж. Под ней удобно носить тонкие кюлоты и сапоги, чтобы при необходимости пристегнуть подол застежками и бежать. Обычные брюки и бриджи пока не вошли у женщин в моду, зато Мэри Леджендфорд придумала такой фасон – легкий, недорогой. Леджи носят Независимые. Женщины с более традиционными взглядами на своё место в обществе облачаются в платья на кринолинах и затягиваются в корсет. Красиво. Но так неудобно.

– Спасибо, Патрик.

Я выдавила это, когда гондола прибавила скорости. Дин положил руки мне на плечи успокаивающим жестом, который у нас уже заменил многое.

– Я в порядке.

– Хорошо.

Рук он не убрал и, наклонившись, взглянул через мое плечо вперед – на силуэт часовой башни. Чувствуя, как волосы щекочут висок, я покосилась на Патрика. Тот тоже таращился на башню изо всех сил: он понимал, что хотя я не замужем, такое близкое общение с посторонним мужчиной не отвечает правилам этикета, и ему было неловко. Но Дин мне не посторонний, а искреннее утешение и этикет не имеют ничего общего. Я наконец нашла силы улыбнуться, и, наклонив голову, потерлась щекой о руку Соммерса.

– Мне жаль, Лори.

Наконец кто-то назвал меня этим коротким именем. Не люблю «Лоррейн» – длинно, тяжеловесно. Дин об этом не забывает и понимает, что дальше «мне жаль» заходить не надо. Не те у меня отношения с семьей, даже с милой доброй Хеленой.

– Ты что-нибудь знаешь о том, как это случилось?

Дин покачал головой. Гриндель наконец соизволил взглянуть на нас и снова поучаствовать в разговоре.

– Ваша мать сообщила, что Хелена лежит в своей комнате. Крови вокруг вроде бы нет, а вот на горле какой-то след, так что заранее подозреваю удушение. Я велел ничего не трогать, хотя в телефонном аппарате все ужасно трещит. Надеюсь, она услышала меня. Пфф, эти изобретения… Не представляю, как кто-то может мнить их будущим человечества?..

По этому поводу консервативный Гриндель ворчал всегда. Не вступая в споры, Дин спросил меня:

– У твоей сестры были недоброжелатели?

– По-моему, Хелену все любили. – Я невольно усмехнулась. – Больше, чем остальных. Мать, слуги, учитель рисования, друзья, подруги из высшего света… Жениха у нее не было, а вот претендентов на эту должность…

– А вы, мисс Белл? Ладили? – снова вмешался Гриндель. – Не завидовали сестре, не ссорились из-за юношей или еще чего-нибудь?

Я сердито уставилась на него. Первая мысль – опрокинуть корытце с углем ему на голову – видимо, отразилась на моем лице, так как Дин спешно ответил:

– У Лоррейн алиби на весь вечер. Правда, Лори?

– Мистер Ламартис и девочки подтвердят, что с трех я не выходила из кабаре.

– Да и не забывайте, что она практически наша колле… – начал Дин.

Гриндель раздраженно перебил:

– Это ничего не гарантирует, Соммерс. Помяни мое слово, убийцами становятся даже сыщики. А уж женщины-сыщики с их вспыльчивым нравом…

Как обычно. Я поджала губы, но промолчала. Это ведь… неважно, да? Просто чаще повторяй себе: «Это мой смысл. Мой выбор. Это – правильно». Однажды выучу это на латыни, и вот тогда у неотесанного консерватора, окончившего только приходскую школу, отсохнет язык. Его выпады неприятны, но то, что я делаю, – действительно мой смысл. А когда нашел смысл, лучше стать глухим к попыткам его отнять.

Я все еще помню, как Жерар однажды, – едва я впервые дала объявление о детективных услугах, – привел мне клиента. Загадочная старая леди попала в беду: кто-то из родни во что бы то ни стало желал ее отравить. Она не хотела огласки и считала методы полиции топорными, и давний приятель Жерар свел нас, чтобы я узнала, что происходит в доме. Меня выдали за родственницу из Штатов. Игра удалась. Недолгая и опасная, она подарила мне много знаний о ядах и отвращение к чаю, мутит от одного запаха «благородного английского» напитка, независимо от сорта. Так или иначе, главное – графиня осталась жива и здорова, стала рекомендовать меня, и я окончательно решилась стать настоящим детективом. Мисс Синий Гриф. Другие сыщики произносят это с отвращением. Мы вообще не жалуем друг друга: конкуренция, в Лондоне нас больше, чем уток в королевском парке. А может, я просто знаю не всех детективов или не всех уток. Так или иначе…

«Это твой смысл. Твой выбор. Это – правильно. Не сдавайся. V. I.» Такая гравировка на часах, которые графиня мне подарила. И в это я верю. Всегда буду.

– Не в обиду, мисс… – начал Гриндель, которому явно не понравилось моё молчание.

– Прибавьте, пожалуйста, – холодно перебила я.

Он тут же взвился:

– Да я так её угроблю, и чем потом расплачиваться с Лётной службой?..

Полицейский пробурчал что-то ещё, менее членораздельно, но гондола полетела быстрее. Дин хмуро посмотрел на его заплывший жиром затылок и спросил:

– А слышали об инциденте в районе Миллуоллского дока? Там тоже убили человека. Тоже художника, любителя рисовать трущобы. Проломили череп.

– Бродягу, – небрежно поправил Гриндель. – Такое случается. Если каждого проходимца с коробкой красок звать художником…

– И всё же.

– Брось, Соммерс. Во-первых, если память мне не изменяет, это в ведомстве другого дивизиона. А во-вторых, не считаешь же ты, что юную леди и оборванца убил один человек? Такое, – Патрик хмыкнул, – только в книжках бывает и в жёлтых газетах.

Звучит вправду дико, но я успела заметить: Дин редко ошибается, у него будто есть какой-то внутренний маячок. Сама я совершенно заработалась в кабаре, мы готовили пару шоу. Газеты зачастую проходили через мои руки непрочитанными, а ведь раньше я не пропускала криминальную колонку. Так, пожалуй, другие детективы выбьют почву из-под моих ног раньше, чем начнется весна.

– Лори?

Я не ответила. Думая о конкурентах, я вдруг осознала, что теперь совершенно абстрагировалась от факта Хелениной смерти. Внутри больше почти ничего не щемило, там воцарилась холодная ясность, сотканная всего из нескольких слов: мотивы, улики, подозреваемые. Семейная беда стала просто делом. Одним из. Как у толстяка Патрика. Я не знала, сколько продержусь так, но, наверное, так было легче. И правильнее.

– Ты со мной? Я хочу во всем этом разобраться.

– Спасибо. – Я улыбнулась, глянув на него через плечо. – Да, конечно, да.

Гондола уже миновала заснеженные Кенсингтонские сады. Вскоре она добралась до нашего квартала и опустилась возле особняка. Светились все окна, это было непривычным зрелищем: обычно мать и сёстры ложились рано. Меня тоже старались приучить, но я слишком часто задерживалась допоздна, а иногда вовсе не приходила. Мне стали оставлять чёрный ход. Неплохой компромисс и напоминание о месте, которое я занимаю в семье. Забавно… сегодня я впервые за пару месяцев пройду через парадный.

…Мать – без мехового плаща, даже без палантина, – стояла на верхней ступени крыльца и ждала нас. Лицо было мокрым и бледным, лихорадочно блестели глаза. Я первой шагнула навстречу, чтобы поздороваться, но сразу остановилась: едва встретив взгляд, мать скривилась. Говоря, она обращалась только к Патрику Гринделю:

– Офицер? Проходите в дом.

[Артур]

Я прокрутил в пальцах тигриный клык на шнурке, – это обычно успокаивало и приводило мысли в порядок. Сегодня, пожалуй, помогла бы скорее порция виски. Не каждый день, в конце концов, тебе возвращают старые вещи. Тем более – так.

«Мистер Сальвато́ре, время разгадывать тайны. Освежите знания, они пригодятся».

Записка лежала между пятнадцатой и шестнадцатой страницами потрепанного учебника итальянского языка. Я прочел ее еще раз и мельком взглянул на текст в книге. Параграф и упражнения были посвящены спряжению глаголов.

Cercare. Trovare.

Искать. Находить.

Chi cerca – trova.

Кто ищет – найдет.

Слова обвели красным; от страниц пахло пряностями. Отрицать было бессмысленно: книга, подброшенная кем-то на подоконник лаборатории, – та самая. Моя, из времен учебы. Те же пометки на полях, голая женщина на титульном листе – я нарисовал ее сам, позабавить приятелей. В последний раз я видел учебник лет десять назад и нисколько не сожалел, что он канул в Лету, как и все мое прошлое. Почти все. Кто же его вернул?..

С улицы повеяло холодом, я прикрыл окно и бросил книгу на стол. Мензурки и колбы сердито звякнули: книга нарушила привычный строгий порядок. Я поморщился.

Chi cerca – trova. Что мне искать?..

Раздался настойчивый дробный стук, и я вздрогнул от неожиданности. Какая же ерунда. Пройдя вытянутое помещение насквозь, я рывком распахнул дверь.

– Охэ-эй, мистер Сальваторе! – Джек сорвал с макушки потрепанный приплюснутый цилиндр, и непокорные черные кудри тут же встали дыбом. Пять золотых сережек – четыре в правом ухе и одна в левом – блеснули в тусклом свете газовых ламп.

– Здравствуй, Джек. – Улыбаясь и стараясь выкинуть из головы книгу, я пропустил его. – Ты сегодня поздновато.

– Продавал газеты, извините, мистер Сальваторе. Захотелось подзаработать. Все-таки весна не за горами, хочу махнуть к югу на пару недель.

Цыганенок вошел и начал отряхиваться. Гулко потопал, превратив сухой паркет в мостовую, залитую лужами. Он мельком посмотрел на учебник и перевел взгляд в сторону большой конструкции, состоящей из колб, трубок, нагревателя и фильтра, – усовершенствованного аппарата Марша, предназначенного для разложения сложных органических веществ. Этим новым приобретением, сделанным на средства Скотланд-Ярда, я гордился.

– Что сегодня?

– Мышьяк, – ответил я, рассеянно сдув упавшие на глаза волосы. – Ерунда, ничего особенного. Рутина. Просто проверим. И… – я выдержал паузу, – я хочу, чтобы основную часть работы сделал ты. Нужно посмотреть, как справляешься и насколько можно на тебя рассчитывать. Образцы в холодильном шкафу.

Глаза Джека загорелись; он сбросил поношенный плащ и ринулся в указанном направлении. Я улыбнулся. Пожалуй, я испытывал что-то сродни умилению отца, отпрыск которого движется по правильной дороге.

Я встретил Джека, когда со знакомым детективом был на месте преступления. Чумазый оборванный мальчишка терся рядом и не давал всем покоя, а потом почему-то увязался за мной. Было ли причиной мое дорогое пальто, или то, что я единственный не крыл его бранью, или мои нестриженные волосы, выдавшие рассеянного ученого, я не знал. Джек спросил, не найдется ли у меня работы для него, и я попросил купить пару реактивов. Отдавая деньги, я мысленно попрощался с ними, но неожиданно оказался не прав: цыганенок все исполнил до мелочей. Потом мне потребовалось, чтобы кто-то наблюдал за процессом нагревания кишечного экстракта для очередной экспертизы. Мальчик справился и с этим, записав нужные данные и ничего не упустив. Писать он умел, хоть и корявым почерком, который я долго приноравливался разбирать.

Скоро я понял, что у Джека – едва ли имя было настоящим, но другого он не назвал, – явный талант к химии, а знания по симптоматике и распознаванию отдельных ядов превосходят мои. Некоторые растительные алкалоиды, например, он различал по запаху: говорил, что научился у бабки-травницы. Когда он дал мне подсказку впервые, я не принял ее всерьез, но экспертиза подтвердила: Джек, по-собачьи обнюхавший губы трупа, определил яд верно. И какой бы ненаучной ни была его методика, в запутанных случаях я стал прислушиваться, стараясь, правда, не придавать этот факт огласке.

Да и в целом, несмотря на отсутствие какого-либо систематического образования, Джек был умным малым. Я взял его ассистентом на пятнадцать шиллингов в неделю. У цыганенка не было ни семьи, ни (по крайней мере, так мне казалось) даже друзей-сверстников. Если я встречал его вне лаборатории, то всегда в одиночестве – он слонялся по лондонским улицам со скучающим видом. Зато мне стоило большого труда отучить Джека от привычки приставать к прохожим и задирать констеблей, но это было просто необходимо. Я опасался, что кто-нибудь из вертких и придирчивых адвокатов или, не дай бог, высшие чины Скотланд-Ярда, узнают лишнее о моем маленьком помощнике по токсикологической экспертизе.

Впрочем, Джек умел, когда нужно, быть незаметным. Стоило кому-либо появиться поблизости – цыганенок исчезал. А после того как я поднял ему жалование до двадцати шиллингов, он сменил свое место жительства – подворотню близ Темзы – на какую-то ночлежку, где по-королевски занял комнату под крышей.

Джек ассистировал мне уже полгода и, несмотря на юный возраст, был отличным учеником – внимательным, энергичным и любознательным. Правда, серьезно заниматься он не желал, предпочитая практику всем существующим учебникам. Все, что мне иногда удавалось, – заставить его осилить пару-тройку разделов в том или ином издании, и то лишь убедив, что без этого не справиться.

Глядя, как он вынимает из холодильного шкафа подписанный сосуд с измельченным содержимым желудка мистера Роджера Квагена – бедняги, которого, вероятно, отравила сестра, – я невольно усмехнулся: Джеку давно не терпелось получить по-настоящему серьезное поручение. Я не сомневался, что он справится, если я буду украдкой следить. Да и потом… мне нужно было кое-что обдумать. Например, как учебник итальянского оказался…

– Чем-то расстроены, сэр? – Он вернулся к столу и стал осматривать реактивы, ища цинк и сульфат меди, потом занялся спиртовкой.

– Нет, Джек, ничего. – Я опустился на стул и снова взял в руки книгу. – Ты не спеши, у нас все в порядке со сроками.

– Как скажете.

Мы замолчали: он готовил экстракт, отфильтровывая органические частицы, я рассеянно листал вновь обретенную книгу. Мест, обведенных красным, больше не встречалось. Наконец я не выдержал и снова задал цыганенку вопрос:

– Джек, ты… – я некоторое время подбирал слова, – никого возле лаборатории не видел? Подозрительного?

Он перелил немного желудочного экстракта в большую колбу, взял склянку с кислотой и мотнул головой.

– Нет, сэр. Не замечал.

– Хорошо.

Тревога не проходила. Джек закрепил колбу в держателе под спиртовкой.

– Зато, сэр, тут неподалеку лавку художничью ограбили!

– Да? И много взяли? – рассеянно поинтересовался я.

Джек потрогал колбу кончиками пальцев и, подумав, усилил пламя.

– Да говорят, почти ничего, коробку каких-то дорогих красок. Очень странные дела, а?

– Странные…. – равнодушно отозвался я, потирая лоб. – Ладно, давай работать. Сейчас нельзя отвлекаться. Будь внимателен.

– Да, сэр.

Художественная лавка волновала меня мало. Нехорошее предчувствие усиливалось с каждой минутой. Нужно было отвлечься во что бы то ни стало, и я взял недавно купленную книгу токсиколога Мартена о новых методах распознавания ядов. Вооружившись простым карандашом, я продолжил то, что начал накануне: читая, подчеркивать все, что казалось свежим и здравым. Я старался не отставать от лучших умов нашей области. Да и ничто не успокаивает так, как наука.

Джек гремел склянками; вскоре в воздухе отчетливо запахло спиртом. Когда жидкость в одной из колб приобрела легкий красноватый оттенок, я слабо улыбнулся.

– Сэр, – тихо позвал он.

– Да? – Решив, что нужно его похвалить, я бросил: – Молодец, Джек. Все верно. Именно такой цвет…

– Спасибо, – нетерпеливо перебил он и прибавил: – Но я не о том. Скажите… а вы умеете играть на фортепиано?

От неожиданности чуть не выронив карандаш, я поднял голову. Цыганенок смотрел на меня, держа щипцами нагретую склянку, на дне которой клубился знакомый осадок. Я не любил этот взгляд – взрослый и пронзительный, пусть даже глаза у Джека были не темно-карие, как у большинства представителей его народа. Ледяные темно-синие стеклышки: смешанная кровь, похоже. Я покачал головой.

– Нет, Джек. Не умею. Более того, не жалую музыку.

– Почему? – Он вроде бы фыркнул. – Вы же такой умник.

– Умник-не умник, но далек от искусства. А ты что, умеешь играть?

Он аккуратно переместил склянку в другой держатель и стал записывать концентрацию. Карандаш сильно царапал бумагу. Закончив, Джек неожиданно глухо проговорил:

– Она прекрасна. В ночлежке есть старый скрипач, которого мы слушаем вечерами. И до чего душевно играет, скажу я вам. Знаете, мозгами я, может, не блистаю, но мне кажется, мелодией иногда можно спасти мир, если мелодия вовремя найдена и сыграна.

Я глянул на него внимательнее. Заостренное лицо было серьезным и грустным. Я впервые подумал о том, что мальчик, наверное, тоскует по родным. Потому он и говорит сейчас о том, что наиболее близко цыганам, о музыке. Лондон – немузыкальное место, это же не Вена, не Париж, даже не Прага. Вот только почему именно фортепиано? Отложив книгу и решив, что следует проявить немного отеческого участия, я вздохнул.