Двойная жизнь профессора Ястребова

– Мы его потеряли, Миша. Навсегда, – снова заговорила мать убийцы о том же.

Она говорила таким доверительным тоном в обращении к мужу, будто они сидели в пустой комнате, и на них не дышали два десятка чужих человек.

Она старалась больше не плакать. Она помнила, что вокруг люди, хотя ей хотелось не помнить этого, и она продолжала говорить с мужем так, будто вокруг никого нет.

Журналистам не хватило мест, некоторые уселись на полу. «Как у себя дома. Теперь с нами можно не церемониться, мы изгои», – ей обидно от понимания, что они изгои, и оттого ещё больше неприятны чужаки в её квартире. Они толпятся в двери, тянут головы, чтобы лучше расслышать и разглядеть родителей убийцы. Всюду жужжит, щёлкает, сверкает.

«Хорошо, что на подоконниках цветы, а то бы и туда залезли», – она сдерживает раздражение и старается выглядеть приветливо.

На чужих лицах напряжённое любопытство.

– У нас с ним, – мать убийцы кивнула на мужа, – был знакомый историк.

Она помолчала и добавила:

– Знаменитый.

Он не был знаменит, тот историк. Но ей захотелось придать значимость словам.

Слушатели напряглись, подвинулись к старикам и как будто перестали дышать.

– Не историк, – перебил отец убийцы. – Так, любитель.

– Этот историк, который знаменитый, был нашим знакомым, – снова сказала мать убийцы. – И у него была большая домашняя библиотека. Наш когда увидел в первый раз…

Мать убийцы запнулась на слове «наш» и бросила взгляд на журналистов. Ей хотелось сказать «сын», но она вспомнила, теперь её сын – убийца, и журналисты здесь именно потому, что её сын – убийца. Никого больше не интересует, что её сын – всемирно известный профессор. И она проглотила слово «сын».

– Когда наш увидел эти книги, – повторила она, – то заинтересовался… Ну, теми, где про Наполеона. И стал ходить к тому человеку. С этого всё и началось.

Она замолчала. Она ждала вопросов. Она знала, сейчас её спросят, что именно «началось». Она дождалась этого вопроса:

– Началось – что?

Она стала говорить про его детство, юность. Как взрослел, как учился. Как умел дружить. Как… Она знала, не это от неё хотят. «Они хотят смаковать всё, что может указать им на его страшное будущее. Но ведь он был хорошим, и зачем искать то, чего я не хочу искать», – думала она. Она вспоминала об убитой, и ловила себя на радостной мысли, что убита она, а не сын, и что сын жив. Да, он в тюрьме, да, мир вокруг сошёл с ума от этой новости, и все кричат так, будто его уже нет в живых. Но ведь он жив. И мать радовалась этому. Она вспоминала множество подробностей из его детства, заново переживала то, что когда-то уже было пережито, снова ощущала то счастье, которое осталось там, где осталось детство сына. Её вежливо слушали, но не записывали.

«Они ждут, как шакалы», – думала мать убийцы с внезапной злобой. Она думала о том, что тоскует по сыну, жалеет его. Он в тюрьме. Что может быть страшнее этого. Он плакал. Она видела в теленовостях, он плакал в суде. А потом он плакал, когда какой-то человек наедине расспрашивал его, хорошо ли кормят, не бьют ли, нормально ли в камере. Когда сын сказал, что не может без очков и без книг, то мать заплакала вместе с сыном. Она и сейчас хочет заплакать. Но чтобы этого не случилось, она вспоминает ещё больше счастливых подробностей из его детства.

– Они подружились, – сказала она.

– Кто «они?» – спросили её.

– Они подружились, – повторила она и снова стала рассказывать про «того историка». – Он ходил к нему, чтобы читать про Наполеона. Брал книги. А тот с ним занимался. Историк стал его другом.

– Он жив? – спросили её.

«Зачем он им… Ни одного плохого слова они не вытащат из меня», – подумала она и не стала говорить, что историк умер. Ведь он был стар. И как хорошо, что он умер раньше, чем сын стал убийцей. Она удивлялась, что думает о том историке. Причём этот мертвец, когда такое случилось с сыном. Но её мысли возвращались к мертвецу, и она поняла, почему думает о нём. Потому что этот мертвец виноват в том, что случилось с сыном, неуверенно подумала она. Ей хотелось зацепиться за кого-то или за что-то, чтобы успокоить себя в той мысли, что её сын не причём в этой гнусной истории.

Ну да, конечно, подумала она уже более уверенно, этот проклятый историк, это он виноват, это он приучил моего сына к тому проклятому прошлому. Это он передал моему сыну эту проклятую любовь к проклятому Наполеону. Это он поселил в моём сыне бациллу Наполеона. Она поняла – она нашла то, что искала. И стала успокаиваться. Да, его сына с детства заставили стать не тем, каким он был на самом деле. В него каждый день запихивали этого чёртова Наполеона. Она удивилась, что была такой глупой, и позволяла сыну дружить с тем идиотом. «Почему я так поздно заметила, что Андрюша стал идиотом?» – подумала она. Нет, поправила она себя, я давно это знала. Надо быть честной хотя бы с собой. Это была её тайна, она не говорила мужу о своих подозрениях насчёт ненормальности сына.

Так же, как муж не признавался ей в том же. Они оба скрывали друг от друга одну и ту же тайну.

«Я всегда говорил – фанатизм не доведёт до добра», – вспомнила она слова мужа. Он сказал это, когда услышал в теленовостях, что их сын стал убийцей-расчленителем. Да, это фанатизм, и в этом виноват тот историк, снова подумала она. Потом она вспомнила всю прошедшую жизнь, всех людей, каких знала в этой жизни, людей, кого знал её сын. Ей стало казаться, что не только историк, но и вся жизнь, всё общество в целом виноваты в том, в кого превратился её сын. Да, это «они» сделали его идиотом и убийцей, думала она с ненавистью. «Они» виноваты в том, что стряслось с её сыном. Нет, это не он убийца. Это они – убийцы. Они убили его сына. И продолжают его убивать. Хотя он давно убит ими.

Ей стало не по себе. Она не хотела больше так думать. Но эти мысли её мучили.

– Ваш сын сказал, у неё был чудовищный характер. Это правда? – спросили её.

– Да, это правда, – сказала она, вспомнив о жертве, и обрадовалась в душе, что своей солидарностью с мнением сына может поддержать его.

Она взглянула на мужа. В её взгляде было желание, чтобы муж тоже поддержал сына. Муж это понял. Он чувствовал сильную тоску. Он успокаивался, когда жена хорошо говорила о сыне. Он внимательно слушал её воспоминания. Когда её перебивали, или когда она запиналась и возникала пауза, к нему возвращалась тоска. Поэтому он сразу понял её взгляд. Он был рад этому взгляду. Он был рад их взаимопониманию. Он сказал:

– Да, это так.

– Вы тоже считаете, что убитая вашим сыном девушка имела скверный характер? – обратились к отцу убийцы.

– Конечно, – сказал он.

Он думал, его хотят поймать на слове, или уличить во лжи. Он чувствовал себя так, будто находится в ловушке. Он понимал, что очень нервничает, и старался ничем не выдать своего состояния.

– Почему? – спросили его.

– Она изводила нашего сына, – ответила вместо него жена.

В ней возник протест. Она подумала о том, что шестьдесят три года назад родила мальчика, и этот мальчик ничуть не хуже всего остального человечества на этой земле. Он абсолютно такой же, как все, и какое право имеют эти сволочи смотреть на неё с презрением. Она была уверена в том, что они, сволочи, смотрят с презрением на неё и мужа.

Она с внутренней гордостью приподняла подбородок. Она чувствовала, как гнев подкатывает к горлу. Её тяготила необходимость говорить об убитой, потому что говорить хотелось только плохое, и как можно больше плохого. Она сдержалась и сказала лишь малую часть из клокотавшего в её сердце:

– Она действительно была чудовищем.

– Вам приходилось с ней встречаться, Анна Николаевна? – журналисты оживились.

– Нет.

«К счастью», – добавила про себя.

– Почему?

– Сын не приводил её к нам. Да мы и не просили. Зачем. Всё это так…

Она неопределённо махнула рукой. Этим жестом она как бы дала понять, у её сына было не одно увлечение в жизни. И со всеми его подружками не перезнакомишься.

Она крепилась, но опять не смогла перебороть внутренний напор злобы, и опять с её губ сорвалось шипящее из глубины сердца:

– Она устраивала ему сцены. Это были мерзкие скандалы. Она его ревновала.

«Змея подколодная», – эти слова ей удалось задушить. Её порадовало, что про «змею» никто не услышал. Всё же говорить подобное в такой момент неуместно. Она сожалела, что необходимо сдерживаться.

– К кому?

– К его второй жене. Ведь когда она влюбилась в Андрюшу, тот был женат. Она увела его из семьи, разлучила с детьми.

«Пусть знают, она не святая», – думала она со злорадством.

– «Мерзкие скандалы» – это вы говорите, вероятно, со слов сына. Что это были за скандалы? Она ругалась матом? Била посуду? Или дралась с ним, Анна Николаевна?

Анна Николаевна с удивлением оглядела журналистов. Вопросы показались ей странными. Говорить так о её сыне – это значит, не знать его. С ним никто и никогда не позволил бы себе говорить неуважительно. А не то, что матом. Да он сам скорее мог послать. Ха-ха. И он это делал. Нет, чёрт возьми, пусть я плохая мать, но что я могу поделать с тем, что люблю своего сына и принимаю его таким, какой он есть. Она вспомнила Андрюшу – его характерную вызывающую речь, резкие жесты, гневный пронизывающий взгляд. О, её сын кого угодно умел поставить на место. Никто из тех, кто знал его характер, не желал попасть ему под горячую руку. Да, она не особо удивилась, когда услышала, что он убил любовницу-аспирантку. Она предчувствовала – когда-нибудь что-то подобное произойдёт. Но эти предчувствия казались такими дикими, что самое лучшее, это было спрятать их в глубине души, и, конечно, не то что мужу, но и самой себе в том не признаваться.

Что поделать. Такова судьба.

Необыкновенную горячность сына она объясняла его врождённой гениальностью. Он слишком одарён, у него нрав великого полководца, говорила она себе. Люди незаурядные, яркие – они не вписываются в рамки обыденности, они попадают в истории или в историю. Конечно, она не хотела, чтобы эта история для её сына оказалась криминальной. Но такова жизнь. Что случилось, то случилось. А она слишком стара, чтобы пытаться что-то объяснить. Зачем. В этом мире нет ни одного безгрешного. И все эти люди, что сейчас бросают камни в её сына, разве они святые? Она убеждена, никто не имеет права обвинять Андрюшу. Она снова оглядела журналистов и усмехнулась. Моя усмешка – это вызывающе, подумала она. Ну и пусть. Быстрее уберутся.

– Говорят, первая жена погибла при невыясненных обстоятельствах?

– Чушь. Она умерла из-за тяжёлой болезни.

Она опустила глаза. Какой гнев кипит в ней. Как надоели ей эти люди.

Муж понял её. Он попытался что-то сказать, но горло перехватило. Он не стал говорить. Он тоже не хотел, чтобы видели его слабость. Он прикрыл глаза. Он знал, если увидят его глаза, то поймут, какая тоска в нём. А зачем людям показывать тоску. Зачем отдавать сердце стае волков. Он снова вспомнил, что его сын стал убийцей. Он не хотел думать об этом. Но это лежало на его сердце, и ему было непросто с этим справиться. Он искоса взглянул на жену. Она почувствовала его взгляд. Она всегда знала, когда он смотрит на неё. Она не ответила на его взгляд. Но ему было достаточно того понимания, что она почувствовала его взгляд. Он снова стал смотреть себе под ноги. Ему стало легче, когда она заговорила.

Она снова начала говорить о детстве сына, но её перебили.

– Ведь вы гордились успехами вашего сына как учёного, Анна Николаевна? – спросили её.

– Конечно.

– Любовь к французской истории вы поощряли в нём с детства?

Анна Николаевна выпрямила спину. Снова гнев овладел ею. Разве я поощряла в нём любовь к этой дурацкой французской истории? Ей хотелось теперь называть непременно «дурацким» всё то, что привело его сына к этому кошмару. Не только они, думала она о людях вокруг, но и Наполеон виноват во всём этом. Она почувствовала, что опять сутулится, и заставила себя через силу заново выпрямить спину. Её осанка, как ей сейчас казалось, стала такой же, как в юности, когда она носила во чреве сына. Ей представилось, она снова беременная. На этот раз беременная смертью.

Лучше умереть, чем знать всё это. Но я не умерла, думала она, а умерла та, проклятая. Она умерла, чтобы насолить моему сыну. Она сделала всё, чтобы он убил её, она добилась того, чтобы привязать к себе навечно. Но каким образом, думала мать убийцы, она привязала моего сына к себе через свою смерть? Почему я так думаю? Может…. Её мысли путались. А, поняла. Она привязала к себе моего сына именно тем, что отправила его через свою смерть в тюрьму. И теперь вся жизнь превратится для него в тюрьму. Даже если он выйдет на свободу. Никто ему не простит того, что случилось, и никто ему этого не забудет, никогда. Вот чего хотела и добилась та, проклятая, подумала мать убийцы об убитой её сыном девушке.

Она напрягала волю, чтобы так не думать, но снова думала о том, что убитая её сыном девушка хотела, чтобы её убил тот, с кем она жила, кого она ревновала, и кого она ненавидела. Да, она его ненавидела, сказала себе мать убийцы.

– Почему? – спросили её.

– Что «почему»? – переспросила она.

– Вы сказали, что она его ненавидела. У вас есть основания так говорить?

– Разве я так сказала?

– Да.

– Нет. Я этого не говорила. Нет, я ничего не говорила.

«Я вслух сказала то, что хотела оставить внутри себя», – с неудовольствием отметила она. А впрочем, тут же возразила она себе, ничего такого нет в том, что я произнесла это. Может быть, она и правда ненавидела моего сына.

Анна Николаевна вспомнила её лицо, у неё было красивое лицо. Красивые глаза. Нет, надо быть честной, сказала она себе, моего сына она любила. И он её тоже. Просто они слишком любили друг друга. И именно любовь заставила их перейти черту. Ведь когда любишь человека до безумия, то становишься способным на безумные поступки. Вот и сын. С ним поэтому всё и случилось.

Теперь она не думала, что есть люди, которые виноваты во всём, что произошло с сыном. Она вспоминала, как её очень немолодой сын любил эту слишком юную для него девушку, и ей было невмоготу от стоявших в груди рыданий.

Дверь захлопнулась. Было слышно, как переговаривались между собой журналисты, спускаясь по лестнице.

Глава 3. «Наполеон нашего времени», роман. Глава 2. «Убийца».

Автор: А.В.

18+ Черновик. Сайт ЛитНачало.

– Андрей Михайлович, вы сожалеете об убийстве Ксении?

Все посмотрели на грузного пожилого мужчину в малиновом джемпере. Он мысленно взглянул на себя их глазами, и подумал о том, что неправильно оделся.

«Зачем я надел этот джемпер. Я дал повод сравнить меня с палачом в кровавой одежде. Теперь они все так и напишут в своих СМИ. Впрочем, какая разница».

Он смотрел под ноги. Он ощущал враждебность к себе со стороны присутствующих. А иначе и быть не может, думал он. Они жаждут расправы. Но я оступился, я не хотел этого. Зачем же они хотят меня добить. Он старался не замечать переполненный зал, отводил глаза от камер.

Вот и опять я в центре внимания…

Слава. Это привычно. Это – вторая кожа, без этого как без воздуха.

Но в сегодняшней славе отсутствует восхищение. Это непривычно.

Он знал, почему всю жизнь вызывал в людях восхищение. Он знал в себе некое, как бы неведомое. Это, «неведомое», окружающими ощущалось. Они называли «это» в нём – харизмой. Но он знал, «оно» не вполне то. На этот счёт у него была философия, разработанная им персонально для себя одного, и касалось это только его личности. «Это» – больше, нежели «харизма», и это – сокровенное, тайна, и тайна потому, что связана с Наполеоном Бонапартом. С магнетизмом, мощью, с гением духа, всё это было так близко, понятно, всё это как бы наполняло его и било из него, и давало энергию, напор, власть. Вот в чём он видел для себя источник вечной молодости. Тайная, сверхъестественная связь сквозь века. Связь с Наполеоном.

Он чувствовал, благодаря личным преданности и верности Наполеону Бонапарту его внутренний человек с годами всё больше наполнялся энергетикой, величием, духовной мощью французского императора, всё это непостижимым образом поднимало Ястребова на сокровенную, невидимую человеческому глазу, высоту, делало его сильнее. Так ему казалось. Он испытывал уверенность в том, что обладает несомненным превосходством перед всеми остальными людьми. Он видел, как он сам велик и как высоко стоит не только над теми, слабыми, но и над всем обществом, тоже слабым. И над миром тоже. Разве наше общество не есть слепок мира? Разве существуют границы, народы? Да нет же, думал он. Есть только величие духа человеческого. И всё. Остальное – условности. Человек может всё. И надо просто стать таким человеком. И тогда будет неважно, в какой конкретно стране ты живёшь и в каком веке. Ты будешь вне времени и вне жизненного контекста. Ты будешь тем, кто вся и всё, над всем и вне всех, кто всё может, и которому всё можно.

Но вот его спрашивают, сожалеет ли он об убийстве.

Он вспоминает о том, о чём не хочет вспоминать. Это не может вместиться в нём. Он не может вообразить, что это – правда. Неужели я, тот, который над всем и вся, тот, кто сумел добиться всего, подавить вся и всё вокруг, подняться над самим собой, и вот я – сделал это? Что же, что я сделал? Что это?

Он думает о себе, сколько лет писал научные труды, сколько славы, почестей, наград, уважения. Он блестяще знал историю и читал гениальные лекции. На его лекции ходили, как на спектакли великого актёра. И он действительно был им. Он любил эти мгновения славы. Озарения, вдохновения. Он сливался с эпохой, о которой повествовал своим звучным великолепным голосом, и его яркое, полное красоты и вдохновения, лицо пылало жаром и счастьем. Это было счастье перехода в мир героев и гениев, трусов и подлецов, вершителей судеб и предателей. История захватывала его целиком. Он будто стоял под душем, и с головы до ног дрожь жарких струй невидимого водопада пронзала его тело. Его лекции заканчивались аплодисментами аудитории. Его обожали. В него влюблялись.

Он имел выбор, кого из этих, влюблённых в него девочек, приблизить и одарить своей пламенной любовью. Он ценил в себе это качество – умение любить. Он считал, встречи с женщинами только ради плотского удовольствия – пошло. Женщина – это драгоценность. Это песня высоко под небом. Это захватывающей силы симфония. Но никак не то самое, о чём обычно думает большинство мужчин. Женщины, которых он любил, были созданы специально для него, так он считал. И все, кого он выбирал, становились в его глазах на тот период, пока он любил, рабынями и богинями одновременно.

Времени нет и никогда не было, такого мнения придерживался он. И мужчины, и женщины во все времена одинаковы. Соединяясь с женщиной в одно целое, мы сливаемся с вечностью, мы уходим из сегодняшнего времени туда, где времени нет. Мы становимся теми, которые ощущают вкус вечности. Вкус вчерашних и завтрашних дней. Главное, уметь почувствовать это мгновение. Примерно так он понимал свои отношения с женщинами.

Но всё в этой жизни зыбко и непостоянно, это он тоже понимал. А потому не доверял даже собственным прозрениям и теориям. Он не верил собственным мыслям, ибо точно знал: человек может перед самим собой быть неискренним, и даже в мыслях. Вот он, тот, кто всей своей жизнью бросает вызов этому тупому миру, но даже он внутри себя может быть лжецом, он может лгать самому себе, а потом повторять эту ложь другим, и уверять себя в своей честности.

Его мысли могут быть двойственными, тройственными. И остаётся лишь выбрать на свой вкус, под настроение этой минуты, ту мысль, которую пожелаешь сделать истиной момента. И самый свежий пример… Он задумался. А, вот же. Он сам только что говорил себе как бы в муках совести и отчаяния, как бы с удивлением: он ли совершил это страшное преступление? Он ли убийца? Хм. Позёрство даже перед собой. Может ли он быть честным и не играть хоть сейчас?

Но если не играть, тогда они поймут всю его гнусность, и вообще не смогут поверить ни ему, ни его словам. Нужно бить на их жалость. Лишь в этом случае можно выкрутиться. Людям свойственна жалость к оступившимся. Вот и он. Он тот, кто оступился. И на это он будет давить. Он будет давить на жалость. Люди глупы. А поэтому они обязательно поверят ему и отпустят. Не сразу, конечно. Что-то придётся потерпеть. Но не так это долго будет, он уверен. Он просто оступился. Но чтобы в это поверили другие, он сам должен в это поверить. И поэтому наедине с собой, в глубинах души, он должен тоже так думать и притворяться в общении с одним из своих «я».

А на самом деле?

А на самом деле с первого дня знакомства с Ксенией он знал, что убьёт её. Она слишком красива, сказал он себе, я слишком её люблю. Он сразу понял, в первую минуту, что любит её, что завладеет ею раз и навсегда, и никогда не отдаст никому. А значит, пусть нескоро, но наступит миг, когда он убьёт её. Почему? – сказал он себе. Потому что кроме меня больше никто не имеет права любить её, никто не имеет права ею обладать. Мой главный соперник – возраст. Мне шестьдесят три. Ей двадцать четыре. Кто знает, как долго она выдержит марафон любви со стариком. Но как только я пойму, что её чувствам приходит конец, я убью её.

Пять лет отношений с Ксенией. Пять лет рая и ада. Он следил за каждым её взглядом, он придавал значение каждому слову, чтобы вовремя понять, остывает ли её страсть к нему. И этот день убийства наступил. Этот день длился два года из пяти лет их отношений. Все последние два года он тянул с убийством. Он видел, девочка начинает смущаться, её что-то тревожит, порою она рассеянна или скучна, ей чего-то не хватает. Это огорчало его, и он говорил себе: час икс приближается. Он всё чаще находил повод, чтобы напиться. Он посещал банкеты, торжественные собрания с шампанским, реконструкторские балы с фуршетами, реконструкторские сражения с выпивкой. Она была с ним. Он таскал её за собой, как свою тень. Она оттеняла его старость своей красотой. Это было эффектно. Но вынуждало его ещё больше пить. Чтобы меньше замечать свою старость. И он везде – пил. Его вытаскивали из лужи рвоты. Он бегал по столам с закусками в переполненном зале и кричал диким голосом о своей любви к прекрасной даме. Его тащили под руки из зала, а он искал глазами Ксению и кричал ей: за мной, моя Жозефина! Его бесило, что она в гневе от его пьяных выходок. Его бесил сам факт того, что кто-то смеет на него гневаться, а тем более та, которую он страстно любит. И вот – та самая ночь. «Ты куда-то собралась?» Она оделась в одно из лучших платьев. Она оторвалась от зеркала и кротко посмотрела на него. Этот взгляд он называл про себя «взглядом ангела». «Меня пригласили на день рождения». («Невинные глаза. Чистая душа. Ослепительная красота. О, я убью, убью её!») – «Кто пригласил?» – «Однокурсник. Там будут все наши ребята».

Ястребов почувствовал знакомую дрожь в теле, это был прилив бешенства. Это было предвестие, сейчас он перестанет владеть собой.

«Нет, ты не пойдёшь никуда», – сказал он сдержанно.

«Пойду!» – вдруг твёрдо сказала она.

Ему показалось, она усмехнулась. На мгновение он залюбовался ею. («Она чертовски прекрасна! И ещё много-много лет будет восхитительной, а я…. )

Он ударил её. Это в их отношениях случилось впервые.

Он всегда бросал своих девочек где-то через полгода, год, два, были и промежуточные, на одну-две ночи. Молоденькие, доверчивые. Влюблённые в него. Когда-то одну из них он избил. Ну, ту, с третьего курса, Н.К. Он с ней встречался два года. И уже было собирался попрощаться с ней. Но вдруг она сама объявила, что бросает его. Тогда он чуть не убил её. Она написала заявление в полицию. Помогли влиятельные друзья. Дело замяли.

И вот, Ксения. Он ударил её.

Он понял – пришло время убивать.

Она побледнела и выбежала из квартиры.

Он продолжал стоять в прихожей, он ждал её. Она не может не вернуться, думал он. Она никогда не уходила из дома в минуты ссоры. Она всё ещё любит меня, а потому должна вернуться и примириться. И лишь тогда сможет уйти. Иначе её душа будет неспокойна. Ведь она всё ещё любит меня.

Он прислушался. В тишине послышались шаги на лестнице. Дверь открылась. «Я вернулась, чтобы забрать вещи. Я ухожу от тебя», – сказала она с гневом. Он молчал. «Ты ударил меня. Как ты посмел это сделать!» – снова сказала она. Ему показалось, её взгляд полон ненависти. Он продолжал молчать. Потом не спеша приблизился к ней и изо всех сил ударил кулаком в это красивое, любимое лицо.

«Ублюдок!» – услышал он её голос. В голове зашумело. Он больше не сдерживал себя. Он не прятал ярость. Он с каким-то отчаянным счастьем шёл на последнее, заветное. Сейчас он убьёт её, и все его муки прекратятся. Никто не будет больше терзать его. С её смертью исчезнет то, что мучило эти годы. Он больше не будет думать о том, что кто-то другой сможет целовать её. Он освободится от этого страшного ожидания её неизбежного ухода от него.