Апостасия. Отступничество

После чтения вся компания отправилась на купания.

Выросшие на Волге Владимир Ильич и Алексей Максимович были отличными пловцами. Натан же Григорьевич плавать не умел совсем и только ходил взад-вперед по пляжу и время от времени мочил в изумрудной воде ноги, да собирал ракушки. Мария Федоровна лежала в шезлонге в модном полосатом костюме и дымила папироской. Наденька пристроилась у ее ног, влюбленно изучая манеры и повадки революционной львицы.

Долговязый Горький вылез из воды и плюхнулся рядом с Андреевой, не удержался, поцеловал ножку.

– Подумайте только, на всех языках говорит! – в который раз восхитился Алексей Максимович.

– А где сейчас Троцкий? – спросила Наденька Горького. (Она и сама говорила по-немецки и по-французски и не особо позавидовала в том Андреевой.) – Вы с ним, кажется, друзья?

– Троцкий? Лев Давидович? Слыхал, будто теперь в Вене, издает газету.

– Какое счастье, что ему удалось бежать из Сибири! – воскликнула Наденька.

– Кажется, он собирался написать об этом книгу.

– Правда? Расскажите, Алексей Максимович! Это так интересно!

– Один наш «истинный патриот» из журналистов – представьте, есть еще и такие – как-то сказал, что российская тюрьма – это рассохшаяся бочка, из которой вытекает все ее содержимое. При всей моей ненависти к «истинным патриотам» в этом он абсолютно прав. Не бежать при нашей халатности, разгильдяйстве и вороватости может только ленивый. Нет худа без добра, как говорит русский народ. Слава нашим национальным порокам!

– Действительно, – подтвердила Наденька. – Бежать очень даже просто. Мы, например, с Петрушей просто сели в сани и за два дня прекрасно доехали до самой Вологды, и никто нас не остановил! Правда же, Петя?

Петр встрепенулся и, обрадованный обращенным к нему вопросом, хотел было тут же поведать честной компании свои впечатления от побега, но Наденька опережающе закрыла ему рот:

– После, Петечка, после.

– Весь фокус в том, что у Троцкого в собственных ботинках был запрятан новый паспорт и деньги, – объяснил Горький. – А с деньгами в нашей преподобной Расеюшке тебя из самого ада вытащат и до Европы в лучшем виде доставят!

– А где же, Алешенька, Владимир Ильич? – обеспокоилась Мария Федоровна. – Что-то он долго… не утонул бы! – Андреева поднялась с шезлонга и стала смотреть на море вдаль.

– Во-он он! Видите, Мария Федоровна? Во-он его голова, видите? Это он!

Все выстроились у кромки воды и стали смотреть на горизонт.

– Назад! Он уже назад! – закричала Наденька.

И в самом деле, точка стала приближаться и вскоре обернулась – тут уже все увидали – лысиной Ильича. Лысина выныривала из волн все чаще, становилась крупнее и наконец Ленин вышел из пены морской, как некогда греческая богиня любви Афродита. На берегу не удержался и шаловливо обрызгал Натана Григорьевича с ног до головы водой, на что Натан Григорьевич отозвался коротким взвизгом, а все засмеялись.

– Аг’хипг’екг’асно! – воскликнул Ильич, растирая свое неспортивное тело полотенцем.

– Владимир Ильич, да что же вы нас пугаете, мы уж переволновались с Марией Федоровной.

– Когда мы возьмем власть в свои г’уки, Наденька, долго уже не поплаваешь!

– Да отчего же, Владимир Ильич?

– А кто будет буг’жуев г’асстг’еливать?

Все рассмеялись.

– Найдутся желающие, Владимир Ильич, – прогудел Горький. – Хоть бы и Троцкий.

– Тг’оцкий? – прищурился Ильич, одновременно прыгая на одной ноге, пытаясь вылить воду из уха. – Эта политическая пг’оститутка?

– А вот и нет! А вот и не проститутка! – заступился за товарища Горький.

– Алешенька, Владимир Ильич шутит, – улыбнулась Андреева доверчивому простодушию писателя.

К товарищам подошел Натан Григорьевич и высыпал перед дамами ракушки.

– А вас, товаг’ищ Натан, я назначу Мог’ским министг’ом!

Все снова весело засмеялись и громче всех Наденька и даже захлопала в ладоши.

– А я буду морская министерша! Если Мария Федоровна позволит. – И она метнула лукавый взгляд на прекрасную революционершу.

Мария Федоровна великодушно кивнула. Сама она давно уже назначила себя начальницей всех ныне существующих и будущих театров России.

– Я тут, Владимир Ильич, разные письма получаю, – продолжил Алексей Максимович важный разговор, когда они уже поднимались после купания в горку на горьковскую виллу к обеду. – Много пишут о наших горе-агитаторах. Представьте себе, один такой агитатор собрал в Москве на фабрике рабочих, много говорил, раздал оружие и заявил: это оружие должны, мол, рабочие употребить для завоевания политической свободы. Когда, мол, наступит вооруженное восстание. И что отказаться теперь они не могут, так как все переписаны и понесут ответственность. И что вы думаете? После его ухода рабочие почесали затылки, пошли к хозяину за расчетом и – разъехались по деревням! Как вам это понравится?

– Как, как вы говог’ите? Пег’еписаны? Г’азъехались по дег’евням? – И Владимир Ильич залился детским смехом. – Таких агитатог’ов надо вешать!

– Вот и Раппопорт говорит: стрелять! Он, знаете ли, придумал отличную вещь! Предлагает создать здесь, на Капри, школу революционной техники для научной подготовки пропагандистов…

– Пг’екг’асно!

– Отсюда подготовленная молодежь будет отправляться во все концы России на фабрики, заводы, в деревню, в армию для пропаганды революции.

– А деньги? В нашем паг’тийном деле пег’вое дело – деньги.

– Деньги есть, Владимир Ильич, и еще будут.

– О, ви есть хитг’ый буг’жуй! – погрозил пальчиком Ленин Горькому. – Откуда у вас капиталы, пг’изнавайтесь!

Горький развел руками.

– В России, к счастью, много богатых людей, желающих перемены строя, Владимир Ильич.

– И не только – поблагодаг’им Боженьку – в Г’оссии, Алексей Максимович! А вы, батенька мой, все г’авно пишите, пишите и пишите! И пьес, пьес побольше! Еще одну «На дне» сочините! Чего вам стоит? Оч-чень актуально! Деньги, батенька мой, лишними не бывают! Это еще Каг’л Маг’кс в своем гениальном бестселлег’е «Капитал» сказал!

15

Тарас Петрович Горомило, выбранный в Первую Государственную думу от кадетской партии, со всем семейством переехал на временное жительство в Петербург.

Петербурга Тарас Петрович не любил. Ему, малороссу, тяжек был и вечно «сопливый», как он выражался, климат, и равнодушно-вялый характер жителей столицы. Не хватало благодатного солнышка, южного «благорастворения воздýхов», живых, всерадостных эмоций. Впрочем, эмоций как раз хватало. С первого же дня, дня открытия думы, эмоции били через край.

Царь открывал Первую думу со всею торжественностью, приличествующей важному историческому событию – новому государственному устроению власти, – и со всем великолепием и красотой старой императорской России.

– Я отлично понимаю, что создаю себе не помощника, а врага, – отвечал государь на заверения Витте о том, что в лице думцев царь и правительство найдут опору и помощь. – Но я утешаю себя мыслью, что мне удастся воспитать государственную силу, которая окажется полезной для того, чтобы в будущем обеспечить России путь спокойного развития без резкого нарушения тех устоев, на которых она жила столько времени.

Государь не питал иллюзий. Превратить заведомых врагов в друзей самодержавной России – возможно ли это? Но Николай твердо знал, что невозможное человеку – возможно Богу, и надеялся, как всегда, только на Его помощь.

Тарас Петрович, как и другие думцы, впервые оказался в Зимнем дворце. Его великолепие ошеломляло. Как ни старались народные избранники вести себя уверенно и сохранять чувство собственного достоинства, среди невероятной красоты, богатства и роскоши они невольно терялись и робели.

Прием проходил в Георгиевском (Большом Тронном) зале. Громадный зал поражал своими размерами и величием. (Одних беломраморных колонн Тарас Петрович насчитал сорок восемь!) Белые с позолотой стены, огромные, зажженные хрустальные люстры – он весь был пронизан струящимся светом и казался, несмотря на свою величину, воздушным и легким.

К царскому трону под алым бархатным балдахином, увенчанным короной и золотошвейными геральдическими композициями, вел ступенчатый подиум. На троне покоилась императорская горностаевая мантия. А над балдахином взлетал на могучем коне Георгий Победоносец, пронзающий пасть дракона победительным своим копьем, – символ русской победы над мировым злом.

Справа и слева от трона вдоль стен зала отведены места для представителей обеих палат: Государственного совета и Государственной думы. Разделял их широкий проход (почти пропасть). Высшие сановники в шитых золотом и усеянных орденами придворных и военных мундирах – справа и разночинные интеллигентские сюртучки, поповские рясы вперемежку с крестьянскими «пиньжаками» – слева.

Но вот откуда-то издалека послышались знакомые и родные еще для многих сердец звуки русского национального гимна. В зал торжественно вошли высокие скороходы в старинных одеяниях, за ними высшие сановники внесли государственные регалии, привезенные из Москвы: государственный флаг, скипетр, державу и сверкающую бриллиантами царскую корону.

Напряжение нарастало. Вдруг (именно вдруг!) быстрой военной походкой вошел государь в мундире Преображенского полка, а вслед за ним проследовали две императрицы в белых сарафанах и жемчужных кокошниках: царствующая Александра Феодоровна, высокая, стройная и – Тарас Петрович смотрел во все глаза, – показалось ему, печальная, с опущенным взором, и вдовствующая, маленькая, приветливая, расточающая улыбки Мария Феодоровна.

В зале наступила мертвая тишина.

Несмотря на обилие воздуха, Тарас Петрович покрылся испариной. Вынуть платок и промокнуть лоб – об этом нечего было и думать, это показалось бы верхом неприличия и даже кощунства, такая благоговейная стояла тишина. Он невольно скосил глаза на собратьев по партии – все стояли сосредоточенно-серьезные и, возможно, тоже, как и Тарас Петрович, покрывались холодным потом.

Тем временем появилась новая группа лиц: не спеша прошествовали великие князья и княгини и наконец, замыкая процессию, фрейлины в русских костюмах и военная свита государя. Обе императрицы и все члены царствующего дома Романовых остановились справа от трона на возвышении, и Тарас Петрович, стоявший в первых рядах, отчетливо видел каждого.

«Вот бы теперь сюда какого-нибудь бомбиста – и всем Романовым бы!..» – мелькнула вдруг неожиданно и совсем некстати шальная мысль, которую Тарас Петрович тут же, даже с некоторым негодованием, и прогнал, настолько неуместна была сия мысль ввиду столь возвышенной даже и для противника монархии минуты.

Он еще раз оглянулся на товарищей, и ему показалось, что подобная шальная идея не одному ему пришла в голову. Вон как, набычившись, стоит глава трудовиков, молодой еще, совсем парень, из рабочих, в черном пиджаке и косоворотке. Этот бы не промахнулся и не разнюнился, как профессор Горомило.

– Всевышним Промыслом врученное Мне попечение о благе отечества побудило Меня призвать к содействию в законодательной работе выборных от народа… – Государь, облеченный в мантию, поднялся с трона. – Я приветствую в лице вашем тех лучших людей, которых Я повелел возлюбленным Моим подданным выбрать от себя…

С каждой новой фразой монарха «лучшие люди» исполнялись гордостью и чувством собственного достоинства, так что в принципе в эту самую духоподъемную минуту, казалось, можно было бы даже этому монарху и послужить, если бы… не громко стучавшаяся в дверь старушки-монархии юная дева-демократия, требовавшая эту самую старушку выставить из России, и поскорее, – вон.

– …Верю, что вы отдадите все свои силы на самоотверженное служение отечеству для выяснения нужд столь близкого Моему сердцу крестьянства, просвещение народа и развитие его благосостояния…

Тарас Петрович заметил, как у одного из великих князей (он не знал никого из них в лицо, потом уже знающие сказали – у Константина Константиновича) потекли слезы. Что ж, царь и в самом деле говорил хорошо и, кажется, вполне искренне. Что касается до нужд крестьянства, так это и у кадетов, и у эсеров записано в программе: землю у помещиков отобрать и отдать крестьянам. Правда, немного свербило сердце, жаль было небольшого именьица жены, куда они привыкли каждое лето выезжать на отдых, но Тарас Петрович крепился, старался быть последовательным и готов был пожертвовать даже и жениным имуществом. О чем это он опять говорит?

– …для духовного величия и благоденствия государства необходима не одна свобода – необходим порядок на основе права.

Ну, положим, это мы знаем, на чем держится порядок в России: на солдатских штыках да казачьих шашках. Ежели вы, господин Романов, о продолжении таких порядков мечтаете, то, извините, лучшие, выбранные из народа люди теперь вам этого не позволят! И Тарас Петрович орлом оглядел Георгиевский зал.

– Да исполнятся горячие Мои желания видеть народ Мой счастливым и передать Сыну Моему в наследие государство крепкое, благоустроенное и просвещенное…

Что ж, наши горячие желания совпадают. А вот кому достанется Россия в наследство – это еще вопрос!

– Господь да благословит труды, предстоящие Мне в единении с Государственным советом и Государственной думой… Приступите с благоговением к работе, на которую Я вас призвал, и оправдайте достойно доверие Царя и народа. Бог в помощь Мне и вам.

Царь кончил. Зазвучало справа и слева «ура». Справа – горячее и искреннее, слева – прохладнее и тише. Тем не менее в общем речь думцам понравилась. А величие и великолепие всей церемонии на многих подействовало неотразимо. Из царского дворца большинство думцев вышли если не монархистами, то, по крайней мере, на время очарованными монархией.

Это скоротечное очарование держалось недолго. На всем пути от Зимнего до Таврического дворца думцев встречали толпы революционно настроенных граждан, облепивших набережные и мосты Невы, и вместе с арестантами «Крестов», махавших изо всех окон платками, все дружно скандировали одно радостное и веселое слово: «А-мни-сти-я!» Это магическое слово как мячик легко перелетало от одной набережной к другой, кружилось в воздухе, туманило пьянеющие радужным весельем головы, как будто амнистия бомбометателям и было тем самым главным и неотложным делом, способствующим благу и процветанию государства, о чем только что печалился царь.

Тарас Петрович не пошел на молебен в Таврический, но с ходу вместе с другими радикальными думцами стал обсуждать ответный адрес на тронную речь Николая.

Быстренько выбрав председателем думы московского профессора римского права Муромцева, государевы люди сразу же приступили к государеву делу. Первым выскочил на трибуну заслуженный оппозиционер кадет Петрункевич.

– Долг чести и совести требует, чтобы первое слово, сказанное с этой трибуны, было посвящено тем, кто свою жизнь и свободу пожертвовал делу завоевания русских политических свобод. Господа, вы все знаете и видели только что воочию – народ жаждет амнистии всем политическим заключенным! Мы, как выбранные представители народа, требуем немедленно удовлетворить его законное чаяние!..

Кадета Петрункевича сменил лидер Партии демократических реформ Кузьмин-Караваев.

– Господа, тюрьмы и каторга переполнены борцами за политические права и свободы. Мы знаем, сколько преступлений прикрыто священным именем монарха, сколько крови скрыто под горностаевой мантией, прикрывающей плечи государя императора. Свободная Россия требует освобождения всех, кто пострадал за свободу! Мы требуем отмены смертной казни за политические преступления!

Последовала овация.

На трибуну поднялся недавно вернувшийся из эмиграции профессор Ковалевский.

– Господа, мы все выступаем за немедленную амнистию и отмену смертной казни! Никакие кары не остановят террора! Террор был, есть и будет, пока мы не накажем этих людей… прощением. Да, да! Именно евангельским прощением мы должны наказать всех так называемых террористов!

Крайние левые обиделись.

– О каком прощении в этих стенах идет речь?! Мы не нуждаемся в прощении! Амнистия – это акт элементарной справедливости!

– Господа, от лица всего русского народа я предлагаю в ответном адресе на речь государя включить целую программу во главе с полной политической…

– Мы не согласны! Мы требуем исключить из адреса выражение «русский народ»! Российское государство многонационально, и мы не имеем права обижать другие народы, которые царская Россия штыками загоняла в свой дом! Мы требуем равноправия для всех народов и в самом названии государства!

– А я предлагаю вообще исключить слово «Россия» из думских дебатов, так как это имя оскорбляет чувства нерусских членов думы!

– Браво, господин Кареев!

– Господа, предлагая амнистию политзаключенным, мы должны ясно сознавать ее цель. Цель амнистии – не просто прощение убийц, но…

– Я протестую против называния политических заключенных убийцами!

– Повторяю, цель амнистии – будущий мир в России. Государственная дума должна доказать, что в этом мы будем своему государю порукой и опорой. Что никто больше не имеет права тягаться кровью. Что отныне все будут жить, управляться и добиваться своих прав не силой, а по закону. По старому закону Божию, который прогремел четыре тысячи лет назад всем людям и навсегда – не убий!

– Господин Стахович забыл, где он находится! Это не церковная кафедра, и вас никто не уполномочивал произносить в народном собрании проповедей. В России нет правосудия! В России нет правды!

– Господин Родичев, успокойтесь, мы уже решили, что страны с таким названием не существует!

– Господа, нужно включить в адрес императору слова: «Государственная дума выражает твердую надежду, что с установлением конституционного строя прекратятся политические убийства, которым дума выражает самое решительное осуждение, считая их оскорблением нравственного чувства народа и…

– Мы против как решительного, так и нерешительного осуждения!.. Господа! Предлагаю следующую формулировку для ответа царю: «Ваше Величество! Остановитесь! Вы расстреливаете не несчастных людей, не случайные жертвы, ваши пули стреляют в совесть русского народа…»

– Опять «русского народа»! Какого такого «русского»? Ведь уже договорились!..

– Вы стреляете в многонациональную совесть российского народа! Ужасы легального убийства превосходят все эксцессы революционного террора!..

Слева последовала овация, справа – свист.

– Господа, надо осудить только будущие убийства, а прошлое покрыть полной амнистией…

– Наша задача – не допустить никаких будущих убийств!..

– Это не наша задача! Политические убийства есть последнее средство борьбы с произволом!.. И мы не можем бросить камень в тех, кто вынужден, рискуя жизнью, вступать в эту борьбу!

– Но, господа, если правительственных казней за последние месяцы было около девяноста, то за то же время террористами убито двести восемьдесят восемь и ранено триста тридцать восемь представителей власти!

– Мало!

– Кто сказал: «мало»? Я предлагаю стреляться с тем, кто кровожадно сказал: «мало»!.. Вы хотите сделать право смертной казни привилегией революционеров? Вы полагаете, только им позволено безнаказанно убивать?

– Девяносто казненных – это вы называете безнаказанностью?!

– Сильная власть должна презреть этот иерихонский шум!

– А я считаю для себя оскорбительным стреляться с черносотенным погромщиком! И повторяю…

– Господин Горомило!.. – зазвенел колокольчик председателя. – Прошу не допускать непарламентских выражений…

В победительном настроении (как и в тот незабываемый день провозглашения царского Манифеста семнадцатого октября о свободах) возвращался Тарас Петрович с первого заседания Государственной думы. Зажигательные речи товарищей по партии, зашкаливающая левизна большинства парламентариев, их веселая, яростная перепалка с немногочисленными, а главное, неумелыми ораторами умеренных и правых наполняли его буревестное сердце здоровой бодростью и оптимизмом, так что даже петербургская погода не вызывала у него приступа душевной мигрени. Впрочем, и погода в тот исторический день по-весеннему ярко-солнечная, с гонимыми южным ветром по всему небывало синему небосводу рваными облаками, вполне соответствовала духовному подъему вызванных царской волей из политического небытия думцев.

А через несколько заседаний к киевскому профессору Горомило подошел парижский профессор Ковалевский и, доверительно улыбнувшись, спросил:

– Как вам выступление князя Урусова? Смело! Отважно! Обвинить темные силы в правительстве в организации еврейских погромов – это сильный ход. А знаете, когда я был во-от таким маленьким, первая фраза, которую я произнес, была: «Папа – дурак!» – И Максим Максимович вопросительно посмотрел на Тараса Петровича наивными голубыми глазами.

– Ну что ж, могу только поздравить, ваша борьба с авторитетами началась довольно рано, – резонно прокомментировал Тарас Петрович странный пассаж Ковалевского.

– Именно! – захохотал парижский профессор. – Именно так! Можно сказать, с пеленок! Однако, думается мне, что и вы… гм… не чужды этой борьбе, я не ошибаюсь?

– Нет, не ошибаетесь. Я давно не признаю никаких авторитетов.

– Включая Божественный? – сладко-осторожно вопросил Ковалевский.

– Божественный – в первую очередь, – важно ответил Тарас Петрович.

– Вот и славно, – сказал Максим Максимович и, взяв Тараса Петровича под локоток, серьезнейшим образом произнес: – Не угодно ли вам будет, уважаемый Тарас Петрович, встретиться со мной лично для конфиденциальной беседы?

– Желательно знать, относительно какого вопроса?

– Ох вы какой… нетерпеливый! – И Максим Максимович игриво погрозил ему пальчиком. – Мы же с вами, кажется, уже сошлись на общей платформе нелюбви к авторитетам…

– Вы хотите предложить мне перейти в другую партию? – прямо спросил Тарас Петрович.

– Ну-у, ну, ну! Экой вы, право… Наше общество надпартийно… Мы, видите ли, проповедуем общечеловеческие ценности, сугубо гуманитарного свойства… Речь идет о нравственном совершенствовании человечества…

– Честно говоря, уважаемый Максим Максимович, меня не в первую очередь интересуют эти проблемы.

– Гм… Вы слишком торопитесь, дорогой Тарас Петрович. А я уверен, что мы с вами подружимся и что наши задачи будут для вас чрезвычайно интересны, поскольку в России – а мы ведь с вами, несмотря на некоторые экстремистские… м-м… излишества, пока что еще по-прежнему называемся Россией, не так ли?.. – поскольку, повторяю, в России вопросы нравственного совершенствования неотделимы от совершенствования политического… для чего мы с вами и призваны сюда гм… народом. Знаете, – продолжил Максим Максимович со смешком, – как-то один из наших в Париже, чуть не хватая меня за грудки, кричал: «Как вы смеете не быть республиканцем в России?!» «Успокойтесь, – говорю ему, – успокойтесь, дорогой мой, не надо гнать лошадей. Для начала мы установим конституционную монархию, а уж потом…» Кстати, скажу вам откровенно, за годы своего проживания в Париже я настолько офранцузился, что потребности и стремления французского общества понимаю гораздо лучше, чем наши, ха-ха-ха… Ну так как, Тарас Петрович?

– Где и когда вы предлагаете встретиться?

– У меня дома, мы ведь с вами почти соседи. Да хотя бы и завтра.

На другой день заинтригованный Тарас Петрович сидел в гостиной хозяина роскошной квартиры на Сергиевской.

– Видите ли, – говорил ему с ласковой улыбкой Ковалевский, – есть серьезная опасность, что радикальные элементы из рабочих и из буржуазных классов не смогут в нужный момент сговориться относительно действий, выгодных для обеих сторон. Раздробленность левого движения, равно как и взаимная борьба разных партий, ослабляет силу общего натиска на самодержавие, поэтому мы полагаем, что создание таких вне- и надпартийных организаций, в которых представители радикальных элементов разных классов могли бы обсуждать и согласовывать свои действия на нейтральной почве, – жизненно важное и полезное дело. На наших собраниях руководители всех партий встречаются не как враги и конкуренты, а как члены одной семьи, одной и той же организации, требующей братского отношения друг к другу и выработки приемлемой для всех общей линии борьбы. Здесь самое важное, дорогой Тарас Петрович, братское взаимопонимание в принятии решений и дружный натиск на единого для всех нас врага… А враг у нас… надеюсь, враг у нас с вами один?

Тарас Петрович согласно кивнул.

– Видите ли, – ласково продолжил Максим Максимович, – главный вопрос современной России есть вопрос… – Он сделал паузу, как бы предлагая ученику завершить фразу учителя.

– …о власти, – мрачно подтвердил Тарас Петрович.

– Вот именно! – засмеялся Максим Максимович. – Я вижу, вы не очень-то благоволите… Ну да и понятно, я не знаю ни одного мыслящего человека в России, который любил бы нашу варварскую власть, впрочем, всякая власть над человеком есть насилие. С другой стороны, что мы видим? Мы видим, как на протяжении всей истории человечество вынуждено было смиряться с родительской, церковной, государственной, Божественной властью, хотя это смирение всегда таило и таит в себе угрозу бунта. Вы следите за моей мыслью?