Аналогичный мир. Том второй. Прах и пепел

Он молча кивает.

– А мы постреляем?

Глаза у Дима блестят, щёки разрумянились. Он улыбается сыну.

– Кого?

– Чего кого? – не понимает Дим.

– Ну, кого мы будем стрелять?

– А… а просто так, – уже спокойнее предлагает Дим.

– Просто так не стреляют, только в кого-то.

– Тогда не надо, – вздыхает малыш…

…Тим улыбнулся воспоминанию. Всё-таки он однажды, проверяя заново перебранную и отрегулированную им машину, взял с собой в пробную поездку Дима и, отъехав подальше, завёл машину в лес. Там и пострелял немного. Проверил и себя, и оружие. Оказалось, всё помнит и может. Дим был доволен, радостно визжал при каждом попадании. Он взял тогда с Дима слово молчать. И, в общем, малыш держался. Вот только сегодня… ещё бы чуть-чуть… ну, да ладно. Ничего особо страшного не случилось. Разрешение у него есть, лишь бы не лезли с вопросами. Что, да откуда, да почему. Но и это пустяки. А вот если Дим опять начнёт во сне видеть Горелое Поле и кричать… будет плохо. А остальное всё – пустяки.

Сопровождающий посмотрел на часы, тихо о чём-то поговорил с шофёром и громко объявил по-русски:

– Через полчаса будем на месте.

И разбуженные его голосом люди зашумели, задвигались, собирая разложенные и развешенные вещи.

Эркин проморгался, протёр кулаками глаза и спросил Фёдора.

– Ты знаешь, где мы?

– Столица, похоже, – поглядел в окно Фёдор. – Атланта. Не бывал никогда?

– Нет, – честно ответил Эркин, поднимая спинку кресла.

Фёдор покачивал головой, глядя на развалины, только кое-где не то что разобранные, а так… немного расчищенные.

– Однако раздолбали здесь всё… Капитально.

– Это ты Белореченска не видел, – откликнулись сзади.

– Оттуда, что ли?

– Ну да. Пять раз из рук в руки. Ни одного дома не осталось. А на всё Пограничье был знаменит. И красив, и богат. Да что там… – говоривший горестно выругался. – А здесь ещё ничего. Вон, целые есть. Стёкла с рамами вставь – и живи.

Эркин посмотрел на Женю, и она улыбнулась ему.

– Эркин, ещё хлеб есть. И яичко одно. Поешь.

– А ты?

– Я не хочу, – и видя его огорчение: – Вот водички дай.

Эркин вытащил из кармана на спинке сиденья флягу и протянул Жене. Она попила сама, дала попить Алисе.

– Ну вот.

Эркин взял флягу, глотнул из горлышка и посмотрел на Фёдора, молча предлагая. Тот мотнул головой, думая о чём-то своём. Впереди зашёл спор: дадут или не дадут по приезде ужина. Если дадут, то паёк надо съесть сейчас, чего ему лежать, а если нет, то надо приберечь. А чего тут думать? Запас карман не тянет. А ну как выжрешь сейчас, а ужина-то и не будет… А если будет? Так к ужину и добавишь, дурила…

Атланта

– Пап, ты обёртку в сумку положи, – попросил Дим. – А то в кармане помнётся.

Тим кивнул, взял у Дима обёртку и положил в сумку, в отделение для карты, как раз поместилась. И, чтобы ненароком не забыть, сразу повесил её себе через плечо, проверил карманы на спинках, взглядом нашёл наверху их мешки и тючок.

Доня, не дожидаясь остановки, начала одевать и закутывать младших. Сашка с Шуркой выясняли, чей шарф выпал из рукава и валяется на полу. Кто-то, верный принципу: ешь сейчас, потом не будет, – дожёвывал паёк.

Грег внимательно, даже слегка перевесившись через подлокотник в проход, следил за дорогой. Похоже, он узнавал места, но пока не высказывался.

За окнами поплыл серый высокий забор, и Грег обернулся к Тиму.

– Точно. Сейлемские казармы.

Тим быстро, но внимательно посмотрел в окно и кивнул. Но промолчал. Узнать-то он, конечно, узнал, но остальным лучше этого не показывать. А то ещё спрашивать начнут, объяснять придётся. А это, ну, совсем лишнее. Автобус уже заворачивал в ворота, и Тим снял с крючка пальтишко Дима.

– Одевайся, сынок.

Плавно, без толчков, автобус остановился, сопровождающий встал и громко весело сказал:

– Приехали. Собираемся и выходим. Ничего не оставляйте, – взглядом нашёл Сашку и Шурку и улыбнулся. – Весь мусор тоже с собой. Чтобы у шофёра лишней работы не было.

Люди закивали, выбирая из карманов обрывки пайковой обёртки и яичную скорлупу. Тим помог Диму застегнуться, быстро натянул куртку, так что сумка оказалась под ней, что тоже неплохо, а то слишком в глаза бросается и ни у кого такой нет, и снял с верхней полки их мешки и тючок.

– Ничего не забыл?

– Не, – улыбнулся Дим, хлопая себя по карманам. – Всё моё при мне.

Неся оба мешка и тючок в одной руке, а другой придерживая сына за руку, Тим пошёл по проходу. Он хотел задержаться, посмотреть приборную доску водителя и, может, даже поговорить – классно водит, у такого хорошо бы поучиться – но сзади напирали.

Уже смеркалось, и над просторным плацем зажглись фонари. Шум, суета, зычные призывы сопровождающих и команды коменданта. Пять автобусов из разных лагерей одновременно. Не потеряться бы в такой толпе.

– Семейные?!

– Куда семейных?!

– Крайний правый?!

– Все семьи?!

– А мы братья, нам куда?

– Мужчины-одиночки!

– Крайний слева!

– Грег, потом увидимся?

– Ладно, выжили, так проживём!

– Семейные, по семьям…!

– Вещи все взяли?

Женя несла узел, за который держалась Алиса, а другой рукой вцепилась в рукав куртки Эркина. Ничего, главное – они вместе, теперь… неважно, всё неважно, они вместе. В суматохе высадки Эркин неловко надел мешок, теперь ему неудобно держать на плече ковровый тюк, другую руку оттягивает ящик, Женя держит его за рукав, Алиса… Алиса где? Здесь? Ну, хорошо. Остановиться, переложить, что-то поправить некогда. Они уже идут в общей плотной толпе. Матери дёргают, подтягивают к себе поближе детей, громко ругаются мужчины, отталкивая напирающих, и над всем пронзительный голос Дони, в который раз тревожно пересчитывающей свой выводок.

Тетрадь сорок шестая

Графство ЭйрОкруг КингслейКоттедж № 3715

Он просыпался медленно, как всплывал со дна. Запахи, звуки, свет сквозь веки. Где он? Кто он? Он… Серёжа… Серёжка-Болбошка. Полностью… для школы… Сергей Игоревич Бурлаков…Он что, болен? В школу не надо?

Он медленно открыл глаза и удивлённо огляделся. Но… но это совсем чужая комната, его – не такая. Да, он помнит, он уже большой мальчик и у него своя комната, маленькая, а эта… нет, он же помнит. И кровать не такая, и… и всё. Где он? Где мама? Аня? Мила? Папа? Ну, папа на работе, а остальные?

Он откинул одеяло и сел. Снова огляделся. Нет, что-то совсем не то. Что? А ну-ка, посмотрим. Он встал, качнулся, с размаху плюхнулся обратно и рассмеялся. Тело как не его. А ну-ка… С третьего раза удалось встать и остаться стоять. Но почему он голый? Мама сердится, когда он ложится спать без пижамки, а вещей его нет, и, как раздевался, не помнит. Совсем интересно. Он снова качнулся, шагнул к окну и, не устояв, сел на пол. Он что, ходить разучился?! Смешно!

Он сидел на полу и смеялся, когда распахнулась дверь. Всё ещё сидя на полу, он повернулся к вошедшей… но это не мама! Кто ты? Он медленно, раскачиваясь и помогая себе всем телом, встал, оказавшись почему-то выше неё. Но она же взрослая, а он – мальчик. Смешно. Шагнул к ней. Она испуганно попятилась.

– Тётя, вы кто? – спросил он по-русски.

Услышав смех, Элли обрадовалась и побежала к нему. Неужели очнулся?! Но когда он, голый, высокий – выше неё на голову – весь в шрамах и рубцах, жутко ухмыляясь, пошёл на неё, она испугалась. Беспамятный! О них такое рассказывали…! Нашарив за спиной ручку, она выскочила из спальни и захлопнула дверь. И даже плечом её прижала. И только услышав новый шум падения, поняла, что он что-то говорил ей, спрашивал о чём-то.

Почему она убежала? Что это? Он шагнул следом за ней, но не удержался на ногах и упал, больно ударившись головой. И опять ничего не стало…

Выждав немного, Элли осторожно приоткрыла дверь. Он лежал ничком в двух шагах от двери. Элли вошла, тронула его за плечо. Нет, опять как раньше. Она уже привычным усилием подхватила его под руки, подтащила тряпочное безвольное тело к кровати, подняла и уложила. Укрыла одеялом. И остановилась над ним. По-детски удивлённое выражение, страшное на взрослом лице. Неужели и впрямь… беспамятный. Мужчина с разумом ребёнка. Зачем он Джимми?

Но Элли уже понимала – зачем. По-детски послушный и по-взрослому сильный. Верящий всему, что ему скажут, и ничего не понимающий в жизни. Жалко парня, но она уже ничем не сможет ему помочь. Разве только… научить есть, умываться, пользоваться одеждой и туалетом. В последний раз Джимми, уже уезжая, ей сказал:

– Начнёт трепыхаться, дашь ему этих таблеток. Притихнет.

Элли прошла в холл и взяла с камина пузырёк, встряхнула. Совсем обыкновенные с виду белые маленькие таблетки. И ни этикетки, ни надписи. Что подмешал туда Джимми? От него всего можно ждать. Нет! Элли решительно положила пузырёк обратно. Нет. Раз он смог встать и заговорить, то… то она сможет… Объяснить и договориться. А сейчас пусть полежит, поспит. Она зайдёт к нему потом, после…

Графство ДурбанОкруг СпрингфилдСпрингфилдЦентральный военный госпиталь

Смена шла как обычно. Острота первых дней давно притупилась, и дежурство у Чака и Гэба стало обычной рутиной. И теперь работали здесь все. Даже Джо с Джимом, хотя у Джима были, оказывается, к ним свои счёты. Ну, не совсем к ним, но к таким же. Да ещё Новенького не ставили. Но тот совсем неопытный и в палаты – любые – не допущен, только на дворовых работах пока.

Чак стал совсем тихим. Как в «чёрном тумане». Лежал неподвижно, никого не задирал и, пока его впрямую о чём-то не спросят, молчал. Гэб фактически стал таким же. Ни на что не жаловался и тоже целыми днями лежал. Только что в уборную ходил и ел сам. Они оба ни о чём больше не спрашивали и ничего не просили.

Жариков решил, что лучше пока оставить их в покое. Они должны это пережить сами, самостоятельно. Ну, почти самостоятельно. Кроме того,… кроме того, появились новые обстоятельства. И новый пациент. И, кажется, именно здесь он найдёт ключ к Чаку и Гэбу. И парням. И сведёт счёты с Юркой. За того индейца. Ах, как он нужен! Человек, преодолевший всё сам, выдержавший невозможное. Ну, ничего, Юрка у него покрутится. Юрий Анатольевич Аристов. Великий хирург. Хирург, может, и великий. Но здесь… здесь командовать парадом будет не он.

Жариков убрал книги и записи в сейф, аккуратно запер его и посмотрел на часы. Так, теперь последний обход и на боковую.

В отсеке тихо. Андрей и Майкл – теперь Михаил – прилежно зубрили русский в дежурке. Жарикову они обрадовались, расплылись в радостных улыбках и пригласили на чай. Как же упустить законный повод увильнуть от домашнего задания?! Жариков улыбнулся в ответ – улыбки у парней! И не захочешь, а ответишь – и поблагодарил.

– Только больных посмотрю.

– Ага, – кивнул Андрей. – Я подогрею тогда, да?

– Нам… с вами? – встал Майкл.

– Как хочешь.

– Делай чай, я на обход, – важно сказал Майкл, выходя за Жариковым.

Чак и Гэб спали. Или делали вид, что спят. Жариков не стал заходить к ним в палаты. Только посмотрел через стекло. Майкл держался рядом, вопросов не задавал и с высказываниями не лез, хотя чувствовалось, что высказаться ему хочется и весьма.

Когда они вернулись в дежурку, чай у Андрея уже был готов. Заварной чайник накрыт сложенным вдвое полотенцем, печенье на тарелке, джем в розетках, чашки наготове.

– Ну, молодец, – похвалил Жариков.

– Да? – обрадовался Андрей. – Всё правильно, так?

– Так-так, – улыбнулся Жариков.

Сели к столу. Андрей по праву хозяина разлил чай, и первые полчашки выпили в молчании.

– Иван Дормидонтович, – начал Майкл, сочтя момент подходящим. – У Чака депрессия, «чёрный туман», так?

– И так, и не так, – невольно нахмурился Жариков. – У него всё не так. Весь процесс.

– А у Гэба? – спросил Андрей. – Он ведь так и не загорелся. Может, он притворяется? Как это? А, си-му-ли-ру-ет. Правильно?

– Сказал правильно, – Жариков, не отдавая себе отчёта, сел по-другому: локти на стол, зажатая в ладонях чашка перед глазами. Смотрит на пар, а видит… – Нет, это не симуляция. Глубокий кризис. Не взрыв, а процесс. Он не хочет гореть, и боли нет…

– Хоти, не хоти, а когда загоришься, то всё, – пожал плечами Майкл, – от боли не уйдёшь.

– Крис, тьфу, Кирилл говорит, что их не кололи, оттого они и горят… по своему желанию, – сказал Андрей.

– Может, и так, – согласился Майкл.

Жариков уже не раз слышал об этом. Парни часто упоминали уколы, говоря о различиях между спальниками и телохранителями. Но только упоминали, вскользь, не останавливаясь на этом. И выходит… выходит психогенный характер боли. И суггестивность паралича. Но нет кода проникновения. А проламываться наугад… возможно, но результат непредсказуем.

– Иван Дормидонтович…

Жариков вздрогнул и посмотрел на парней, улыбнулся их тревоге.

– Задумался, извините.

– Не за что, – улыбнулся Майкл.

А Андрей объяснил:

– У вас глаза стали… как в отключке, – последние слова он произнёс по-английски и замялся, не зная, как перевести.

– Я понял, – кивнул Жариков.

– Иван Дормидонтович, – вдруг сказал Андрей, – а что у человека самое главное?

– Как это? – с интересом спросил Жариков.

Смысл вопроса, в основном, ясен, но интересна интерпретация.

– Ну, без чего человек не живёт, так? – подхватил Майкл.

– Да нет, – досадливо мотнул головой Андрей. – Кишки вырежи, он тоже жить не будет, а разве кишки – главное?

– Тогда сердце, – пожал плечами Майкл.

– И так, и не так. Вот, – Андрей постучал себя пальцем по лбу. – Вот что у человека главное. От этого всё в человеке.

Жариков улыбнулся.

– Что ж, можно и так сказать. И какой твой вывод, Андрей?

– Этим двоим не руки массировать, а мозги перетряхнуть надо.

– Это по башке стукнуть? – ехидно поинтересовался Майкл.

– Не придуривайся, понимаешь ведь, о чём я, – сердито сказал Андрей.

Жариков слушал их молча. Так, что они забывали о его присутствии. Он умел становиться незаметным, чтобы говорили не для него, а для себя.

– Ну, и что предлагаешь? Обработку заново им устроить? – Майкл насмешливо скривил губы. – Больно это – раз. Возни много – два. Ничего этого тут нет – три. И может и не сработать – четыре. Хватит?

– Хватит, – вздохнул Андрей. – Только… боль для дела и перетерпеть можно. Это раз. Возни много, так всё равно с ними возимся. Это два. Всё, что нужно… можно найти. Ни за что не поверю, что всё поломали да сожгли. И врачей питомнических найти можно.

– Постреляли их всех.

– А нас? Нет, наверняка кто-то выжил. Сейчас попрятались, конечно, но найти можно. А насчёт четвёртого, что не поможет… – и по-русски: – Клин клином вышибают.

Майкл несогласно мотнул головой, отпил из чашки. Он искал возражение, и Андрей ждал. Ждал и Жариков.

– Хорошо, – глаза у Майкла заблестели. – Раз так, ты на обработку ляжешь?

– А мне-то зачем?

– А затем же! Чтоб совсем прежним стать, как до всего. Ну, как?

Андрей невольно поёжился, зябко передёрнув плечами.

– Нет, не выдержу.

– То-то, – Майкл торжествующе улыбнулся.

Жариков не вмешивался. Что парни называют «обработкой»? Жаль, он только начал изучать литературу. К тому же там термины, а парни говорят на своём жаргоне. И подбиравший эту литературу меньше всего думал об интересах читателя. И впрямую спрашивать парней нельзя: для них это ещё слишком болезненно. Слишком.

– Иван Дормидонтович, – Андрей допил свой чай, поставил чашку. – Вы тоже считаете, что Ма… Михаил прав?

– Отвечу тоже по пунктам, – улыбнулся Жариков. – Я не знаю, что вы называете «обработкой». Это раз. И… и мозг человека, сознание – слишком сложная и тонкая… штука, чтобы вламываться туда, не зная всего. Разрушить легко, наладить трудно.

– Но, если это, – Андрей запнулся, подбирая слова, – если это… плохое… Плохое надо разрушить.

– А что останется? – хмыкнул Майкл. – Мы вот горим, это же тоже разрушение. Хорошо тебе стало после этого?

– А ты что, – насмешливо сощурился Андрей, – прежним хотел остаться? Я – нет. Лучше таким, чем этаким, – несмотря на явную невнятность последней фразы, Майкл понимающе кивнул, соглашаясь, и Андрей посмотрел на Жарикова. – Иван Дормидонтович, одни они не справятся.

– И как помочь? – с искренним интересом спросил Жариков.

Андрей беспомощно вздохнул.

– Они должны сами захотеть, – убеждённо сказал Майкл. – А боли никто не хочет.

После недолгого упрямого молчания Андрей убеждённо сказал:

– Но не может нормальный человек хотеть быть палачом. Нормальный если. Я читал, Иван Дормидонтович, садист – это который любит мучить, так?

– Так, – заинтересованно кивнул Жариков.

– Я и раньше о таких знал. И слышал, и… ладно. Я только не знал, как это называется, и что они – больные.

– Те, что тебя зимой мордовали, больные? – ехидно поинтересовался Майкл.

– Те – просто сволочи, не мешай, – отмахнулся Андрей. – А эти, Чак с Гэбом, они нормальные?

– А когда ты себя здесь всем предлагал, лишь бы не гореть, ты нормальным был или маньяком? – запас ехидства у Майкла ещё далеко не исчерпался.

Андрей смущённо хлопнул длинными пушистыми ресницами.

– Ну-у… дураком был. Думал…

– И они так же думают, – Майкл стал собирать посуду. – Ладно. Мы, как это, заболтали, нет, заговорили вас, Иван Дормидонтович, так?

– Сказал правильно, а по сути нет, – улыбнулся Жариков и продолжил серьёзно: – Много интересного услышал.

– И нужного? – лукаво улыбнулся Андрей.

– Ненужного в моём деле не бывает, – убеждённо сказал Жариков, вставая. – Да и в других делах тоже. Ладно, парни, спокойного дежурства вам. Если что, сразу вызывайте.

– А как же! – кивнул Майкл. – Андрей, давай, пока я посуду мою, сходи, посмотри.

– Ладно.

Из дежурки они вышли вместе. Андрей вопросительно посмотрел на Жарикова, и тот молча покачал головой, показывая, чтобы Андрей шёл один. И пока Андрей легко, бесшумно ступая, шёл по коридору, Жариков вспомнил, каким он увидел парня зимой…

…Аристов вызвал его по селектору.

– Привезли спальника. Зайди. У него истерика.

Когда он прибежал в Юркин кабинет, молодой негр уже только тихо беспомощно всхлипывал, лёжа навзничь на кушетке с закинутыми за голову руками. На полу валялся ворох грязной рваной одежды.

Он уже видел спальников, но всякий раз заново удивлялся красоте их точёных тел, грации каждого движения. Аристов за столом заполнял карточку, и он, кивнув, сразу подошёл к парню. Тот, выкатывая белки, с ужасом смотрел на него, вжимаясь в кушетку, распластываясь всем телом.

– Не надо… простите меня, сэр… не надо… пощадите… – сбивчивая речь из-за всхлипываний стала совсем невнятной.

Он переставил стул и сел рядом с кушеткой. Больше всего ему хотелось погладить эти вздрагивающие от плача плечи, дрожащую грудь, самому вытереть мокрые от слёз по-детски округлые щёки… да, как ребёнку… Но он уже знал, что спальники или боятся любых прикосновений, или расценивают их как сексуальные, и мгновенно входят в состояние сексуального возбуждения, а у некоторых оно наступало при одном взгляде на гениталии. Поэтому, именно поэтому он смотрел только в лицо. И, когда почувствовал, что парень немного успокоился, спросил:

– Сколько тебе лет?

– Сем… – парень всхлипнул, – семнадцать, сэр. Я сильный, я могу работать. Только скажите, сэр, я всё сделаю, сэр.

Обычная, можно даже сказать стандартная реакция. Все рабы боятся врачей, уверяют в своей силе и готовности работать. Но у спальников этот страх уже за гранью и ближе к фобии.

– Как тебя зовут?

Ответ он знает, но надо войти в контакт, заставить парня говорить.

– У раба нет имени, сэр.

Бездумная быстрота ответа выдаёт заученность.

– А как тебя называл хозяин?

И тихое:

– Он не успел дать мне имя, сэр.

– Сколько ты был у него?

– Два дня, сэр.

– А до этого?

– Они… по-разному, сэр, – парень изо всех сил старается отвечать так, чтобы на него не рассердились. – Ублюдком, поганью… ещё по-всякому, сэр.

– Их было много?

– Да, сэр.

– Банда его за собой таскала, – сердито вмешивается от стола Аристов по-русски.

Парень испуганно косится на стол и снова смотрит на него.

– Сразу много хозяев… это хорошо или плохо?

– Плохо, сэр, – вздыхает парень.

– Почему?

– Все бьют, и никто не кормит, сэр.

Он улыбнулся.

– Хорошо сказано.

И робкая улыбка в ответ, быстрый взгляд в сторону стола и шёпот:

– Возьмите меня, сэр, вам будет приятно со мной, сэр.

Он даже не сразу понял смысл сказанного, такого ему ни один спальник, да вообще никто никогда не предлагал. А поняв…

…Жариков тряхнул головой. Да, Андрей был первым из… предназначавшихся для мужчин. По терминологии – джи. И надо думать, не один такой. Майкл, похоже, Арчи, Джо и Джим, Леон… нет, Леон другого типа, по книге – эл, и Крис тоже эл. Сейчас сексуальная ориентация у всех парней одинакова, вернее, она нулевая, поскольку полностью отсутствует. Интересно, сохраняется ли это деление? По книге отношения элов и джи крайне неприязненные, их не рекомендуется содержать в одной камере, допускать контакты в душе и на прогулках… а парни, в общем-то, живут дружно. Хотя… стоп!

Жариков с размаху, будто на стенку наткнулся, остановился посреди коридора, поражённый внезапной догадкой.

Весенние драки парней! Неужели они были вызваны именно этим: различной ориентацией? И стихли, когда парни сами убедились, что ориентации нет, поскольку либидо потушено? Чёрт! С кем об этом поговорить?

И сам себе сказал: не с кем. Пока не с кем. Догадка – не знание. Он только начал работу. Потом… конечно, парни сильно изменились. Из запуганных, забитых существ уверенные в себе люди. Но задавать им прямые, настолько прямые вопросы об их прошлом ещё рано. Тётя Паша? Не будет она рассказывать и, тем более, объяснять. Притворится непонимающей, и всё. Да к тому же там и в самом деле не знания, а природная интуиция, которую не объяснишь, как ни старайся. Аристов… ну, с Юркой разговор особый, но он к нему не готов. Шовного материала не хватает. Кстати, интересно из-за чего Юрку этим дразнят? Явно был когда-то какой-то связанный с этим эпизод, судя по Юркиной реакции, не столько неприятный, сколько смешной. Но… это не сейчас. Потом, когда-нибудь…

Жариков открыл дверь своей комнаты, вошёл и, не включая света, стал раздеваться. Как же он устал за эти дни. Ну, лишь бы ночь прошла спокойно. А Юрку он уест! Тот у него покрутится. За эти книги он с Юрки, как следует, стребует. Вот так, подумав о приятном, и заснём.

Атланта Сейлемские казармыЦентр репатриации

Жизнь в Центральном лагере оказалась совсем не похожей на ту, в первом. Народу намного больше: в столовой в три смены, в баню, в камеру хранения, в кабинеты разные – везде очереди. Жили в казармах – огромных комнатах, уставленных двухъярусными койками. Здесь тоже был семейный барак, но семья от семьи отделялась фанерными щитами, а от прохода вообще занавесками из плотной пятнистой ткани. Выключателей нет, общий рубильник на всю казарму, днём свет белый, ночью – синий, и хоть умри, но на свету! В бане никаких постирушек, в спальне – тьфу ты, в казарме – никакой сушки. Есть прачечная, есть сушильня, есть прожарка… всё есть, но с очередями. И это бы ещё ничего, да целыми днями то собеседования, то тестирования, и кто только эту хренотень на нашу голову придумал? Встретить бы этого умника… В тёмном углу, да? И сесть уже в тюрьму, ага? А всё равно! То в десятый раз рассказывай, что умеешь и где научился, то в двадцатый с психологом беседуй, воду в ступе толки, картинки перебирай и карточки заполняй! Город за забором, не захолустье – столица всё-таки, и пропуск в кармане, а носа высунуть некогда. Словом, если в региональных многие говорили, что век бы так жили: ешь и на койке валяйся – то из Центрального мечтали вырваться все. Куда угодно, кем угодно, но, чтобы жить наконец по-человечески! Это ж не жизнь, это… ну, слов нет… Из-за парности коек в нечётные семьи подселяли одиночек. Или, если хотите быть одни, то устраивайтесь втроём на двух койках. Голова кругом от этакой жизни! В женском и мужском бараках – та же система. По двое или по четверо, но… всё равно тесно, неудобно. Ну, устроили, ну, придумали… Да после этакого тебе любая землянка дворцом покажется!

У Эркина было такое чувство, что вот как они вышли вечером из автобуса, как их понесло в общем потоке, так и несёт до сих пор. Беспомощно растерянные глаза Жени, суета, суматоха, масса людей, знакомых, незнакомых… – всё путалось. Первые дни он шёл со всеми, машинально отвечал на вопросы, ничего не понимая и не пытаясь понять. Но… один день, второй, и всё как-то само собой утряслось, стало понятным и простым. Суматоху и путаницу устраивали, в основном, только что приехавшие и уезжающие. А остальные налаживали жизнь, как умели и как получалось.