Четырнадцать дней непогоды

– Еще рано думать об этом. Мы только приехали в Петербург…

Разговор супругов прервало объявление вошедшего лакея об обеде. Евдокия и Павел, весьма проголодавшиеся, направились в столовую. Там был роскошно сервирован стол, накрытый изящной шелковой скатертью. Во время обеда супруги возобновили разговор.

Павел очень любил Петербург, город своего детства и юности. И сейчас, приехав в столицу, намерен был надолго здесь обосноваться. Жене Павел об этом пока не говорил: решил подождать, пока она пообвыкнет здесь и, как он надеялся, полюбит Петербург. Пока же князь видел, что Евдокия, всю свою сознательную жизнь прожившая в деревне, чувствовала себя здесь немного неуютно. Конечно, она не подавала виду явно, восхищаясь видами столицы и восторженно говоря о впечатлениях, ими произведенных. Но все же Павел чувствовал, что для того, чтобы ей привыкнуть к новому укладу жизни, нужно время.

Пока же князь решил поступить на службу. Здесь он не стал противоречить настойчивым просьбам Евдокии пойти по статской. Видеть Павла военным желал его отец, прирожденный полководец, и мальчик еще при жизни Сергея Федоровича был записан в Первый кадетский корпус. Да, молодой князь воевал в Турции, в кампании 1828-1829 годов и дослужился до штабс-капитана. Но его душа никогда не лежала к военной службе, он воспринимал ее только как долг. Тогда, год назад, он вздохнул с облегчением, когда тетушка попросила его выйти в отставку, чтобы жить с ней в деревне. Постоянная муштра, парады, смотры – все это утомляло Павла, в характере которого не было воли управлять, необходимой офицеру. Ему хотелось получить необременительную статскую должность, которая позволяла бы, сохраняя свои привычки к свободной жизни, в то же время, находиться при деле. Хотя, в случае Павла, этого требовала скорее его репутация в свете, чем внутреннее желание.

Поздним вечером князь сообщил супруге, что он уже послал узнать о возможности аудиенции у государя, а завтра намерен ехать в Зимний. Павел надеялся, что государь Николай Павлович позволит ему начать статскую службу. В лейб-гвардии конно-артиллерийский полк, где он прежде служил, князь не хотел, да и Евдокия, чьи отец и брат были статскими, с недоверием относилась к военной службе и ни за что не отпустила бы мужа на войну. Княгиня была рада желанию Павла ехать с прошением к императору и напомнила ему, что завтра к обеду они должны быть у Озеровых, на помолвке Михаила и Аглаи. Князь обещал выехать как можно раньше, чтобы не опоздать и вовремя заехать за женою.

III

  На следующий день княгиня Муранова проснулась в девятом часу, что до замужества далось бы ей нелегко. Но, став женою Павла, Евдокия с легкостью изменила многим своим детским привычкам. Молодая женщина теперь сознавала себя женою, хозяйкою дома, будущей матерью, и понимала, что отныне на ней будет все хозяйство и заботы о благоустройстве дома.

Не увидев мужа рядом, Додо поняла, что он постарался, как и обещал, встать и выехать пораньше. Молодая княгиня решила пройтись по комнатам второго этажа, которые вчера они с Павлом не успели осмотреть. Здесь располагались, в основном, гостевые спальни. В них было сыровато и прохладно из-за редкой топки, мебель была завешана чехлами. Евдокия уже собиралась спускаться, не найдя в холодных и неуютных комнатах ничего занимательного, но, открыв дверь последней, изменила свое мнение.

Это был роскошный будуар осьмнадцатого столетия, полностью соответствовавший вкусу галантной эпохи. Весь его вид говорил о том, что он полностью подготовлен к приезду хозяйки. Здесь было довольно тепло – по всей видимости, топили недавно. «Кажется, это комната Загряжской. Но почему она выглядит, как жилая? Странно, Вера Федоровна ничего не говорила о намерении ехать в Петербург. Мне казалось, она не собирается покидать поместья, – недоумевала Евдокия. – Пожалуй, спрошу Павла об этом», – решила она и, несмотря на то, что почувствовала себя немного неуютно в этом, словно обитаемом, жилище, принялась рассматривать его убранство.

На стенах, обитых штофными обоями, висело несколько прекрасных небольших портретов. На одном из них княгиня узнала Веру Федоровну Загряжскую. «А ведь это была женщина редкой красоты и, как мне кажется, блестящего ума. Недаром же ее ценила мать императора Мария Федоровна. Наверное, это она пожаловала любимой фрейлине свой портрет», – подумала девушка, увидев изображение императрицы. Взгляд Евдокии скользнул дальше по той стене, и вдруг внимание девушки привлек один из ее участков. Подойдя ближе, Додо заметила как бы очертания дверцы, скрытой шелковой обивкой. Сначала княгиня подумала, что ей это померещилось. «Потайные двери бывают только в романтических повестях», – улыбнулась она своим мыслям. Но живое воображение девушки подсказывало ей, что, возможно, и за этой дверью скрыта какая-нибудь история.

Евдокия колебалась. С одной стороны ей очень хотелось узнать, что за потайной дверцей, с другой – она очень уважала Веру Федоровну, и ей было совестно раскрыть, возможно, какую-то ее тайну.

Вообще Загряжская, скучная старушка, какой ее все видели, пылкому воображению Евдокии, развитому на романтических повестях, представлялась окутанной ореолом какой-то таинственности. Да, Вера Федоровна и выглядела, и вела себя, как и все обыкновенные пожилые дамы: бранила крепостных, раскладывала гранпасьянс по вечерам и носила немыслимые чепцы. Но за этой заурядностью, казалось княгине, скрыто блестящее прошлое, полное необыкновенных происшествий.

И сейчас Евдокии очень захотелось войти в потайную комнату, дверь которой была скрыта в стене будуара Веры Федоровны. Подойдя к изящной оттоманке, прямо за которой, под штофными обоями, виднелись очертания дверцы, Евдокия, еще несколько секунд поколебавшись, вплотную приблизилась к стене и слегка толкнула ее. Но, к немалому изумлению и разочарованию княгини, ничего не произошло. «Дверь действительно есть, это очевидно, – думала Евдокия – но просто так она не открывается, и никаких признаков замочной скважины нет, значит, существует какой-то иной способ отпереть ее. Но он ведом одной только хозяйке будуара», – мысленно заключила княгиня и, еще раз окинув взглядом комнату, направилась к выходу, так и не открыв никакой тайны. Но это препятствие сделало ее еще более интригующей, и, проведя рукою по позолоте портретной рамы, девушка проговорила: «А ведь я знала, что вы не так просты, как хотите казаться, Вера Федоровна Загряжская».

Внезапный звук растворяющейся дверцы заставил слегка испугавшуюся княгиню обернуться. Тайная комната была открыта. Додо поняла, что в портрете скрыт какой-то механизм, приводящий в движение дверцу. Внимательно осмотрев рамку, девушка действительно обнаружила в ней рычажок – настолько маленький, еле различимый, что неудивительно, как она не заметила его прежде. Княгиня, изучая портрет, как бы нарочно оттягивала момент входа в тайную комнату, старая и, по всей видимости, давно не открывавшаяся дверь которой поскрипывала на ветхих петлях. От этого жутковатого звука и полной темноты, зиявшей в глубине потайной комнаты, Евдокии стало как-то не по себе.

Девушка, мысленно упрекая себя в малодушии, вышла из будуара Загряжской и направилась к своей спальне. Додо вовсе не отказалась от своего намерения, она лишь взяла, войдя к себе, подсвечник и зажгла с помощью огня в камине, постоянно горевшего в холодные дни петербургской весны, несколько свечей. Держа подсвечник в руке, Евдокия вышла из комнаты и, оглянувшись по сторонам, убедилась, что вокруг нет никого из слуг. Тихими шагами вновь направилась она к таинственному будуару Веры Федоровны Загряжской.

От сквозняка, возникшего, когда княгиня вошла в комнату, снова раздался зловещий скрип потайной дверцы, который, однако, не остановил девушку. Евдокия с подсвечником в руках, не останавливаясь, устремилась к входу. Едва не оступившись на высоком пороге, она оказалась в узком помещении, противоположной стены которого, из-за тусклого освещения, пока не было видно. Но, пройдя несколько шагов почти в полной темноте, Евдокия, вытянув руку с подсвечником вперед, сдавленно вскрикнула.

На мгновение девушке показалось, что перед нею стоит давно умерший император Павел I. Но, справившись с волнением, молодая княгиня поняла, что это был огромный, во всю стену, портрет монарха. Приблизив к нему подсвечник, Евдокия стала рассматривать изображение. Здесь Павел был мало похож на другие свои портреты, которые ей прежде приходилось видеть. «Но, наверное, больше похож на себя», – предположила княгиня. Не отличавшееся красотою лицо императора было исполнено особого выражения, выдававшего движение души. Вглядываясь в черты монарха, Евдокия вспоминала трагические события 11 марта 1801 года, о которых ей рассказывала маменька.

Рассматривая портрет, княгиня, задумавшись, совсем забыла, где она и, оглянувшись по сторонам, слегка испугалась. «Что же этот огромный портрет Павла I делает в тайной комнате Загряжской? Кажется, кроме него, здесь ничего нет, хотя, я еще не все осмотрела», – подумала Евдокия и направила свет в один из углов. Там обнаружился небольшой столик на четырех ножках, с причудливой резьбою. На нем стоял позолоченный ларец искусной работы осьмнадцатого столетия. Он по виду очень подходил для хранения писем, как подметила княгиня, внимательно рассмотрев узорную крышку. «По всей видимости, Вера Федоровна хранит здесь личную переписку. Но причем здесь император Павел? Если не…»

Евдокии внезапно пришла мысль, разрешавшая, казалось, все тайны: «Вера Федоровна…была возлюбленной Павла I? Неужели так? Но все сводится к этому: их портреты связаны между собою и открывают потайную комнату, в которой – совершенно неизвестное изображение императора, огромного размера, написанное будто бы специально для Загряжской. Ларчик этот, не сомневаюсь, служит для хранения писем ее державного возлюбленного… Помню, Павел рассказывал мне, что Вера Федоровна вышла замуж за Загряжского только повинуясь родителям, против своей воли. И после их смерти, оставаясь, по закону, его женою, жила отдельно от мужа, который как-то внезапно уехал в деревню… сразу же по восшествии на престол государя Александра Павловича в 1801 году. Еще впервые услышав об этом, я догадалась, что Загряжский, возможно, был участником заговора графа Палена против императора Павла, завершившегося страшным злодейством. Если я не ошибаюсь, и Вера Федоровна действительно любила Павла Петровича, тем более понятно, почему она не последовала за мужем в деревню и осталась жить в Петербурге… Что же это я? Как можно думать о чужих тайнах?» – внезапно опомнилась Евдокия. Поддавшись очарованию загадочной комнаты, задумавшись о Павле Первом, княгиня начала строить различные предположения, в ее живом уме появлялось множество догадок. Но, зайдя слишком далеко в прошлое Загряжской и ее личную жизнь, девушка внезапно осознала, что она совсем не думает о принципах, внушенных ей воспитанием. Встряхнув головою, как бы гоня ненужные мысли, Евдокия поспешно вышла из потайной комнаты и погасила свечи. Княгине вдруг стало так стыдно перед Верой Федоровною и памятью покойного императора, даже перед своим супругом, когда первое очарование прошло, и она поспешила в свои покои.

Закрыв за собой дверь будуара, Евдокия в смятении шла по коридору второго этажа с подсвечником в руках. Подходя к своей комнате, княгиня внезапно столкнулась с одной из крепостных девушек.

– Ох, барыня, насилу разыскала вас.

– Что тебе, Маша?

– Господин какой-то вас спрашивает. Уж не знаю, впускать или нет – человек-то незнакомый. На крыльце дожидается.

– Он представился?

– Простите, барыня, сразу не сказала: Гориным назвался, Евгением Васильичем.

Евдокия, услышав имя друга, ничего не говоря, устремилась к лестнице. Подсвечник так и оставался у нее в руках.

Горничная Маша проводила барыню недоуменным взглядом. Дверь одной из комнат открылась, и в коридор вышла Лиза, так же одна из служанок Мурановых.

– Что, разыскала хозяйку? – спросила девушка.

– Да уж, хозяйка! Не нравится мне она. Странная. Сейчас застала ее здесь с подсвечником в руках – не иначе как из комнаты барыни Веры Федоровны выходила. Видно, вынюхивает что-то. А как услышала, что барин тот ее дожидается, так и бросилась бежать, даже подсвечник не поставила. Видать, полюбовник ихний.

– Да что ты говоришь, Маша! Не может Евдокия Николавна мужа своего обманывать – любит она его, это сразу видно. И лицо у нее доброе. Дурного слова никому из дворовых не скажет.

– Да она здесь без году неделю, и того меньше! Ох, чую, хлебнем мы с ней еще. Жалко мне Павла Сергеича, что за жену он за себя взял…

– О чем ты? – удивилась Лиза.

– Демьян приехал с барином из деревни, все мне о ней поведал. Из князей Озеровых она. Рода-то древнего, знатного, да бесприданница. Папаша ихний обанкротился, а тут Павел Сергеич наш подвернулся, вот она и окрутила его. Барыня-то Вера Федоровна в поместье его повезла, думала примерную супругу племяннику найти… не испорченную обществом – вот как. Опять же, с приданым хорошим. А вышло?

– Думай, как хочешь, Маша, а мне молодая барыня нравится, – убежденно сказала Лиза.

А Евдокия торопливо спускалась по лестнице, почти не веря в то, что внизу действительно стоит Рунский. Она уже и думать забыла о Загряжской, ее комнате и Павле I. Очутившись в прихожей, княгиня сразу же распахнула входную дверь. Ее встретил знакомый смех, будто из детства прозвучавший – в новой своей жизни она совсем не ожидала, что так скоро увидит Евгения.

Рунский с вещами в руках, одетый в двубортное пальто и цилиндр, неудержимо смеялся своим особенным, добрым смехом.

– Евгений, ты с ума сошел! – воскликнула Евдокия, когда прошло первое удивление и, взяв молодого человека за руку, увлекла его за собою, захлопнув дверь.

– Тебе сказали, что внизу ждет незнакомый мужчина, и ты захватила с собой этот предмет, вероятно, для самообороны, – веселым тоном сказал Рунский.  И вправду, Евдокия, открывшая дверь, с развившимися локонами, расширенными от волнения глазами и подсвечником в руках, выглядела забавно. Заметив, наконец, что она все время носила его с собой, девушка, негодуя, с силой поставила подсвечник на стол и опустилась на диван в полном смятении.

– У меня просто нет слов, Евгений, что ты здесь делаешь? Как ты мог выехать из Горино и направиться ни куда-нибудь, а прямо в Петербург? – возмущенно сказала она и перевела дух. – Спасибо, что не сразу поехал в Зимний дворец, а решил по дороге заглянуть ко мне, – уже смягчившись, пошутила она: слишком велика была радость этой встречи, чтобы долго сердиться на Рунского.

– Да, хотел узнать, как проходят первые дни твоей жизни в качестве замужней дамы, – в тон Евдокии ответил он.

– Прекрати шутить и немедленно объяснись, – уже потребовала она. Княгиня позвонила в колокольчик, лежащий на столике у дивана. На зов явился управляющий особняком.

– Распорядитесь о чае, пожалуйста, – сказала Евдокия. – Мне от волнения так захотелось пить, – вполголоса прибавила она, обращаясь к Рунскому.

Как только шаги управляющего затихли в глубине анфилады, Евдокия взяла друга за плечи, повернула к себе и, заглянув ему в глаза, твердо спросила: «Евгений, что случилось?»

– Что ж, на прямой вопрос – прямой ответ. Я полюбил Софью.

– То есть, – не сразу поняла Евдокия, – ты хочешь сказать, нашу Соню, Муранову?

– Да, – просто ответил Рунский.

– Как внезапно… Совсем от тебя такого не ожидала, друг… Софья – чудесный ребенок, я совсем недавно знаю ее, и сама готова полюбить всею душой. Но, все-таки, это слишком неожиданно. Как так вышло? Когда вы успели познакомится?

– Скажи, как ты думаешь, могу ли я надеяться на взаимность? – говорил о своем Евгений – Знаешь, в день твоей свадьбы, на балу, я впервые увидел ее. Это было определение судьбы, я не сомневаюсь. Я просто взял и рассказал ей все.

– Все о себе? Евгений кивнул.

– Это был порыв, мы проговорили с нею около часа, понимая друг друга с полуслова.

– Удивительно. Такое бывает нечасто, – проговорила Евдокия. – А Соня? Как ты думаешь, что чувствует к тебе она?

– Мне показалось, в ней зародилось что-то – еще робкое, неосознанное, но обещающее вырасти в чувство.

– Странно, я ничего этого не заметила – вашего знакомства, разговора.

– Неудивительно, в тот день ты вышла замуж, – усмехнулся Рунский.

– Прости меня, я, право, совсем не поговорила с тобою в тот вечер.

– Полно, что ты.

– Я знаю, ты будешь искать встречи с Софьей, – проговорила Евдокия – но показываться на людях тебе не стоит. Понимаю, я не могу тебе приказать, но пожалуйста, положись на меня и не пытайся предпринимать что-то самостоятельно. Я попрошу Павла и, возможно, ты поедешь с нами навестить Софью в институт.

– Как мне благодарить тебя? Позволь, я пришлю к вам человека узнать, когда вы соберетесь ехать?

– То есть как это – пришлешь человека? Ты хочешь сказать, что собираешься жить… – изумленным голосом начала Евдокия.

– Придется нанять квартиру, – перебил Рунский, – ведь наш дом после смерти отца и моего исчезновения был продан.

– Евгений, ты можешь, конечно, рассердиться, но я тебя никуда не пущу.

Зашла Маша, неся поднос с чаем.

– Спасибо, как кстати. Приготовь для господина Горина одну из комнат второго этажа. Только протопите хорошенько, там ужасно сыро, – распорядилась Евдокия. Рунский в недоумении смотрел на княгиню, а она невозмутимо пила чай.

– Евгений, что ты так смотришь? Неужели ты мог подумать, что я позволю тебе подвергать себя опасности? – произнесла Евдокия, протягивая Рунскому чашку чая.

– Мне не хотелось бы стеснять вас с Павлом. Ты только что вышла замуж…

– Не придумывай отговорок…подожди – внезапно поняла княгиня – …ты сбежал из дома? От генерала Горина?

– Ты прекрасно понимаешь, что он ни за что не отпустил бы меня в Петербург.

– Я сейчас же напишу ему. Нет, я напишу, – встретив возмущенный взгляд друга, сказала девушка, – и сообщу Ивану Ивановичу, что с тобою все в порядке: ты в моем доме и в полной безопасности.

Евгений хотел было что-то сказать, но сдержался. Пребывая в этом новом, дотоле неведомом ему состоянии влюбленности, он начинал всерьез задумываться о ценности собственной жизни и смиряться с положением, прежде казавшимся ему невыносимым. Раньше у него бы вырвалось: «Что же вы все опекаете меня, словно малого ребенка!», но он вдруг начал понимать, что все, кто посвящены в его дело – семья Гориных и Евдокия, многим рискуют, укрывая его, и действительно желают ему только добра.

Генерал Горин был простодушный добрый человек, находившийся под влиянием властной супруги. Он знал Евгения с рождения, очень любил его родителей и сейчас был счастлив помогать их сыну. Генеральша поначалу относилась к «фармазону» с недоверием и была недовольна его пребыванием в их доме, уговаривая мужа отправить Рунского в отдаленное имение покойного Василия Дмитриевича, но вскоре свыклась с существованием Евгения и даже по-своему полюбила его. Аглая Ивановна, добрая и приветливая с названным кузеном, также поддерживала его, как могла, но во всем семействе Гориных у него не было ни одной родной души. В Евдокии, которая во время их первого знакомства была еще пятнадцатилетнее дитя, он впервые встретил понимание. Дружба, возникшая между ними, помогала Евгению переживать первые годы своей затворнической жизни в прозаическом семействе Гориных.

– Пожалуй, я не решусь противостоять твоему упрямству, – усмехнулся Рунский, – и останусь пока у тебя.

– Вот и славно! Только не вздумай сбежать от меня, как от Ивана Ивановича. Впрочем, я все время буду дома и смогу приглядывать за тобой, – в тон другу ответила Евдокия.

Их непринужденный разговор был прерван – в дом вошел Павел.

* * *

Князь Муранов проснулся чуть свет. Он тихо, чтобы не потревожить сон обожаемой Додо, встал с постели, облачился в свой лучший костюм и надел ордена, полученные за турецкие победы. Приказав заложить карету, Павел наскоро позавтракал и, как только все было готово, выехал. Как приятно было проезжать знакомые петербургские улицы после года отсутствия! Летний сад, где он, маленьким мальчиком, гулял еще с родителями, а затем с Соней и тетушкой, вековыми деревьями и узорной чугунной оградой напомнил князю детство.

Вскоре он подъехал к Зимнему дворцу. Поднявшись по широкой комендантской лестнице, Павел без труда отыскал кабинет государя, где не раз, служа в лейб-гвардии конном полку, бывал прежде. Два дежурных офицера стояли у дверей императорского кабинета, подле которых в креслах зеленого сукна сидел молодой человек, вероятно, ожидавший своей очереди.

– Сударь, вы не подскажете, есть ли сегодня возможность попасть на аудиенцию к его императорскому величеству? – обратился к нему князь, присаживаясь рядом.

Молодой человек обернулся. Он узнал в Павле старого полкового товарища и, воскликнув «Муранов!» обнял своего друга.

– Голицын! Ты! Как же я рад! – восклицал Павел.

Увидев, как посуровели лица дежурных офицеров у кабинета его величества, молодые люди, спохватившись, понизили голоса.

– Право, Поль, что-то мы раскричались. Там у государя барон Бенкендорф с докладом, – почти шепотом проговорил Голицын и бросил многозначительный взгляд на двери императорского кабинета. – Ну, рассказывай, как твои дела.

– За этот год так многое изменилось. Ты знаешь, ma tante увезла меня в деревню, и там я нашел свое счастие.

– С этого момента, пожалуйста, поподробнее, – вставил Голицын.

– А что, собственно, я могу тебе рассказать? Я женился, – просто ответил Павел.

– Ну, ты, брат, попал! Надо же – князь Муранов, известный кутила и дамский угодник, и вдруг женился! Теперь сидишь в вольтеровских креслах в теплом шлафроке и пьешь чай подле женушки?

– Оставь шутки, Александр. Да, я женат. Но Евдокия изменила мои прежние представления о супружеской жизни.

– Давно это произошло?

– Еще нет и недели, – ответил Павел.

– А что же ты тогда делаешь здесь, в Зимнем дворце? – шутливо поинтересовался

Александр.

– Приехал просить государя позволить мне поступить на статскую службу.

– Да брось! Возвращайся к нам в полк, послужим, как прежде.

– Нет, я теперь решил пойти по гражданской, – начал Павел.  В тот момент дверь императорского кабинета отворилась, и из него вышел высокий генерал в голубом мундире, увешанном аксельбантами и орденами. Это был барон Александр Христофорович Бенкендорф, шеф жандармов, начальник третьего отделения Собственной Его Императорского Величества канцелярии. Он, и не взглянув на молодых людей, гордой поступью направился по коридору.

– Князь Голицын, штабс-капитан лейб-гвардии конной артиллерии, – доложил флигель-адъютант Сергей Безобразов и, услышав царственное «Проси», пригласил Александра войти в кабинет.

Павел остался один дожидаться своей очереди. Он непривычным взором принялся рассматривать пышное убранство, окружавшее его: старинные вазы, картины. Так прошло с четверть часа, по прошествии которых Голицын вышел из кабинета. Услышав от друга «Я дождусь тебя», Павел, немного волнуясь, произнес, обращаясь к Безобразову: «Князь Муранов…с прошением», и через полминуты он уже входил в императорский кабинет.

Государь Николай Павлович, имея тридцать пять лет отроду, был очень высоким, хорошо сложенным мужчиной с рыжеватыми волосами и пронзительными светло-голубыми глазами. Его взгляда не мог выдержать даже всесильный генерал Бенкендорф. Павел, шаркнув каблуком, поклонился:

– Ваше Императорское Величество, благодарю за то, что вы соблаговолили принять меня. Позвольте мне изложить вам мою нижайшую просьбу.

– Что же, излагайте, – кивнул император.

– Нижайше прошу вас позволить мне поступить на статскую службу, – сказал Павел, – куда Вашему Императорскому Величеству будет угодно, – добавил он.

– Отчего же не хотите вернуться в свой полк? – император, поднявшись с кресел, подошел к Павлу и прямо посмотрел ему в глаза – Я помню, как отлично вы проявили себя в турецкой кампании двадцать девятого года.

– Благодарю вас, государь, но дело в том, что я женился.

– Женились? – с сомнением в голосе произнес император – он не считал это препятствием для военной службы. – Кто же ваша супруга?

– Урожденная княжна Озерова, Евдокия Николаевна.

– Озерова? Ни дочь ли того Озерова, что отличился в двенадцатом году? Павел кивнул.

– Помню, помню, ваш тесть также, пойдя войну, поступил на гражданскую службу. Кстати, где он сейчас?

– В Петербурге, Ваше Величество.

– Передайте князю, что я хочу его видеть.

– Всенепременно, Ваше Величество.

– Что же касается вас… я подпишу указ о назначении вас чиновником для особых поручений при министерстве внутренних дел в чине… коллежского секретаря.

– Вы слишком добры ко мне, Ваше Величество. Я не смел надеяться…

– Полноте, князь. Я ценю людей, проявивших себя во славу царя и отечества. Что ж – по статской, так по статской. Хотя, отличный воин, – с некоторым сожалением произнес император. – До свидания, князь. Надеюсь вскоре видеть вас во дворце, – сказал он, давая понять, что аудиенция окончена. Павел вышел из государева кабинета. У дверей его ждал Александр Голицын, устремивший на друга вопрошающий взор.