Отсутственное место

Она уже не помнит, с чего они прозвали «чашей» толстенную колонну, что, вся топорщась мелкой лепниной, подпирает потолок в вестибюле станции метро Курская. Но то, что их речи зачастую никому, кроме них же самих, не понятны, теперь определенно кстати.

– Мистер Холмс, вы мошенник. Но я действительно один, а потому слушай новость. Я тут завел шашни с неким заведением того же рода. И похоже, меня туда возьмут. От дома будет подальше, на этом мы теряем минут двадцать, зато обещают на столько же рэ больше. Я разбогатею, заведу терем и тебя там запру! По вечерам буду на свежем воздухе прогуливать, чтобы не умерла. Но без меня уж за ворота ни шагу, котище бродячее! Наконец-то душа будет спокойна.

– Ну, Скачков…

– Ага! В зобу дыханье сперло?

– Берегись! Это я тебя, ужо, опровергну. Скоро. Прямо «у чаши».

Это, конечно, никакое не предложение. Шутка. Но есть в ней что-то от зондирования почвы. Легонько, обиняком – его стиль – он дает ей понять, что она могла бы уйти со службы. От нежности в зобу и вправду спирает. Значит, он готов это для нее сделать. Чувствует, как ей тяжко… Да ну, чепуха! Какое право она имеет воображать, что ей это все дается труднее, чем ему? Взгромоздиться на шею возлюбленного предмета, свесить свои «тощенькие ножки» и воспарять духом, пока он будет переть двойную тяжесть?

Хотя подумать есть о чем. Во-первых, наступит полное безденежье, Скачкову уж не придется так часто спознаваться с Бахусом, а это бы недурно. Да и вообще соблазн велик. Снова зажить вчерашней беспечной жизнью, только еще лучше: без сессий, без лекций и семинаров, без необходимости ни свет ни заря мчаться к первой паре, втискиваясь в переполненные электрички, давясь в метро. Только книги, вольные блуждания там и сям, любованье деревьями и облаками, стилизованные, в стишках и прозе, письма друзьям…

Э, нет. При таком раскладе совесть загрызет. А значит, первейшей из книг для тебя станет поваренная. Начнутся кастрюли, тряпки пыльные и тряпки половые, классическое разделение мужских и женских обязанностей, а там и пеленки. Из здания ЦНИИТЭИ можно выйти, стряхнуть сонный морок и стать снова собой. Стоит только оказаться в своем углу, и все, воскресла – плевать, что под потолком живут пауки, а на обеденном столе что придется, лишь бы без хлопот. А если примешься «вылизывать квартиру»? Как гласит народная мудрость, «домашних дел не переделаешь», скелеты только об этом и долдонят.

И я понемногу превращусь. Невозможно поверить, но и они ведь тоже не такими родились. Ты меня разлюбишь, Скачков. Я сама себя разлюблю. Когда-нибудь вдруг услышу, как со скорбной значительностью говорю соседке: «Ах, Марья Ивановна, у женщины заботы всегда найдутся..,» – и пойму, по ком звонит колокол. Соображу, что, клюнув на приманку свободы, тут-то и угодила в древнейшую из ловушек. Но будет поздно. Спасибо, тысячу раз спасибо тебе, Скачков, что ты это сказал. Я никогда не соглашусь.

– Шуренок! Ау, Сашурочка! Ну, так и быть, хе-хе, Александра Николавна! – снова Федор Степанович, будь он неладен.

– Что такое?

– Позвольте полюбопытствовать, это вы с супругом только что беседовали?

– Да.

– Разве у вас не Гирник фамилия? А он почему Скачков?

– Когда мы поженились, никто из нас не стал менять фамилию.

– Ну, голубушка моя, что он не захотел, это понятно. Еще не хватало мужчине менять! А вы, извиняюсь, из каких соображений? Скачкова – добрая русская фамилия, как-нибудь не хуже вашей. Вот я бы уж такую жену не взял, которая мужниной фамилии не уважает.

– Что вы говорите? Для меня это ужасное разочарование.

– А кстати, почему вы родного мужа не по имени зовете? Образование образованием, но на все свой порядок есть. Если каждый начнет нарушать, это, извиняюсь, глупость получится.

– Федор Степанович, я охотно обещаю до гробовой доски называть вас не иначе как Федором Степановичем. Но о том, как мы говорим с мужем, прошу впредь не беспокоиться.

– Фу-ты, ну-ты, какие важные у нас пошли выпускницы!

Обозлилась-таки. Плохо. Сводить счеты с недалеким, скверным стариком? Заводишься с пол-оборота, будто продавщица в конце смены… Надо держать себя в руках… которые, тьфу ты, пропасть, уже трясутся… Хватит! Поглядим, что там у них?

«Согласно с Инструкцией от 27 февраля 1969 года…» «Отчет в выполнении производственного плана за каждый квартал выполнение которого должно быть удостоверенно в надлежащем…»

Ну, положим, «согласно Инструкции». Ну, «отчет о» вместо «в», ну, запятой не хватает, а «н» лишнее… Да кого это волнует? И вообще что за абсурд – редактировать текст, которого не понимаешь!

А торчать здесь – не абсурд? А терпеть эту чертову дюжину зануд, которых бесполезно воображать скелетами, динозаврами, сатирами и нимфами, потому что во всех обличьях они останутся теми же занудами? Да, вот что самое худшее – неизбежность их присутствия.

Присутствие. Так ведь и назывался встарь этот кромешный ужас. Идти в присутствие. Сидеть в присутствии. Присутственное место.

Но там, где они присутствуют, я – отсутствую. Меня нет. Они здесь живут, им не дико, не жутко, что их земной срок так и пройдет. У них от такого времяпрепровождения не затекают мозги и не холодеют конечности, а у меня… Это мое отсутственное место. Оно принадлежит им. И мои предосудительные шалости – приделывать им хоботы, напяливать на них кринолины или обдирать с них все вплоть до мяса – ничего не меняют…

Сколько там осталось до конца? Как, только половина четвертого? Быть не может, это часы стали! Нет, идут… Кажется, после перерыва уже целая вечность протекла. Проползла. Протащилась. А сколько их впереди, этих ползучих вечностей?

Нет, такие мысли ей не пристали. Для этого она слишком сильный человек. И слишком счастливый. Напомнив себе два эти постулата, которые она давно возвела в ранг абсолютных истин, Александра Гирник приосанивается и озирает комнату отважным взором заведомой победительницы. Не преображенные и потому узнаваемые, коллеги киснут на своих рабочих местах. Аня, будто почувствовав, что на нее смотрят, отрывает глаза от собственных длинных малиновых ногтей, которые созерцала весьма озабоченно – один сломался:

– Пошли курить?

– Я же не курю, – Шура поднимается с места. Все равно сейчас Анька ответит: «Ну, так просто постоим!» И она не откажется – нельзя пренебрегать никаким способом скоротать время.

Глава III. Вдохновенный Дантес

У Ани Кондратьевой стан манекенщицы, губастая грустновато-задорная мордашка и карие простодушные глаза. Превращать такую прелесть в остов на шарнирах – варварство несусветное. И свинство: как-никак приятельница. Причем давняя. Когда-то, после одиннадцатого класса не пройдя на филфак по конкурсу, Гирник проработала с ней вместе почти год. Заведение называлось ВПТБ, то бишь Всесоюзная патентно-техническая библиотека. Тоже неважнецкое местечко, но в сравнении с ЦНИИТЭИ сносное. Вспомнились громадные окна, утешительно глядящий в них из-за реки Новодевичий монастырь… Один из шуриных тайных бзиков – неравнодушие к заоконному пространству. Но кому признаешься, что тебя не на шутку донимают здешние копченые трубы?

Да и вообще там было веселее. Беготня от стеллажей с патентами к читателям и обратно препятствовала застойным явлениям в организме, небольшой кружок девиц, читавших хорошие книжки и владевших членораздельной речью, образовался легко и держался стойко, юность бурлила, но главное, там они знали, что это не навсегда. Дотерпеть до будущего лета, уволиться и опять – на штурм вуза. Шуре повезло, у Ани не вышло: ей хотелось на биофак. Но знакомство сохранилось, Гирник уже студенткой забредала порой на кондратьевские домашние вечеринки, неловко топталась под музыку в объятьях какого-нибудь подвыпившего юнца, слегка дивясь сама себе, что это может ее забавлять.

А то была работа Провидения, вспоминать о ней теперь весело и страшно, ведь оно могло не довершить начатого! Вот была бы беда… не беда, а погибель… Ибо в один благословенный день именно там, в доме, где Шура появлялась так редко, ей встретился другой нечастый гость, молодой инженер-патентник, о котором в этой компании говорили: «О, Витя Скачков парень тонкий!», а она и ухом не вела, глухая тетеря, не расслышала фанфар судьбы. Набитая до ушей потаенным высокомерием, она сомневалась, что их с Анькой понятия о «тонкости» могут совпасть, а к тому же – извольте, еще один бзик – душа не лежит к некоторым именам, и Виктор как раз из таких. Вот ведь в чем дело, любезнейший Федор Степаныч: язык не поворачивается сказать возлюбленному «Витя». Положим, и «Скачков» – не то. Наверное, у нас в самом деле должны быть какие-то тайные, подлинные имена. А сама ты будто бы так уж веришь, что ты действительно не кто иной как Александра Николаевна Гирник? Зато Аня Кондратьева – сущая, с головы до пят, Аня Кондратьева. Потому что и милая, и славная, а чужая. Если ей причитается тайное имя, не тебе о нем тосковать. Хотя ты ей, ежели подумать, кругом обязана. Без аниной рекомендации бестолковая выпускница Гирник наверняка и поныне болталась бы по отделам кадров в поисках работы.

На лестнице, как здесь принято, курящая молодежь заполоняет площадку третьего этажа, а кто постарше скапливается на первом и втором. Там уже мелькают знакомые физиономии, а о незнакомых можно осведомится у Кондратьевой. Хочешь не хочешь, местную фауну надо изучить. Крупные чины из администрации тоже порой любят мимоходом, на минутку-другую здесь остановиться. Вон тот седой – глаз не отвести, до чего авантажен! – парторг. Злые языки говорят, что болван редкостный. С таким умным, породистым лицом? Может, злые языки – сами болваны? Хотя нет, парторг же… Этим все сказано.

Рядом замдир. Тоже зрелище в своем роде. Двойник Ленина! Иногда его даже на съемки приглашают. Ведь бывает, играть нечего, актера не нужно: по сценарию вождю только и требуется, что мелькнуть в кадре, окруженному бушующим пролетариатом, и скрыться, навеки запечатлевшись в потрясенной его скромным величием душе героя. Тут и приходит черед замдира. Он всегда готов, из образа старается не выходить. Сильно, стало быть, гордится сходством. Когда Шура впервые узрела дорогого Ильича в институтском коридоре, аж холодок по спине прошел. Не вздумалось ли обитателю Мавзолея немного прогуляться? Она шепнула это Аньке, та от неожиданности прыснула, и вождя передернуло. Ну, его хоть не забудешь даже при большом желании. Вот с завкадрами прямо наказанье: это человек без лица. Гирник, хоть убей, никак его не запомнит. «Здороваться надо, девушка! Вы что, уже забыли, кто вас на работу зачислял?» – «Извините, Сергей Анатольевич, я задумалась». – «Задумываться в ваши годы не обязательно. А вот старших уважать надо».

– А что у нас есть!

На «молодежную» площадку, как пара чертиков из табакерки, выскакивают неразлучные машинистки Пушкова и Тяжкина, в просторечии Пуха и Тяга. Трудно найти две более непохожие физиономии. Но выражение на них одинаковое: такое бывает у кошки, когда она видит мышь. Пуха-и-Тяга – двуглавая кошка, и она готовится к прыжку.

Подруги всегда не прочь чем-нибудь потешить публику. С тем же победным кличем Пуха вчера извлекла из кармана колоду порнографических карт, изъятых ее папой-офицером у растяпы-рядового. Бдительный папа часто приносит домой подобные трофеи, а вот наложить на них лапку дочери удается куда реже. Курильщики, похохатывая, тотчас расхватали криминальные картишки. Шура глянула мельком, но увиденное вдруг так ее поразило, что она, не веря глазам, еще минуту-другую всматривалась в переходящие из рук в руки диковинные изображения. Это были фотографии голых женщин, немолодых, невзрачных и бесконечно унылых. Где их снимали? В бане? Да чего доброго, не простой, а тюремной… И зачем? Для нужд мужского монастыря, чтобы отвратить иноков от соблазнов плоти? До сих пор ей казалось, что порнография, пусть на свой низменный манер, призвана завлекать, но добыча Пушкова-отца была отталкивающа в своей мрачной гнусности. И что-то было еще, до странности тягостное, будто этих корявых баб кто-то на твоих глазах унижал и мучил.

Теперь машинистки приволокли распечатку стенограммы выступления парторга на последнем, двухнедельной давности профсоюзном собрании. Шура этого собрания не застала, только краем уха слышала, что там была свара. Из-за чего, она не уловила, но похоже, коллектив ЦНИИТЭИ подвержен сварам, как иной организм – фурункулезу. В воздухе уже явственно зреет новая. Парторг же пытался выступить в роли миротворца. Речь была длинная, две с гаком страницы. С выражением читая ее вслух, записная озорница Тяжкина стреляла во все стороны глазами и давилась от хохота. То был монолог слабоумного. Вязкий, бессмысленный текст с рефреном, повторенным раз пять:

– Работа прежде всего, а все женское надо забыть.

Под «всем женским» добряк-парторгыч, надо полагать, разумел пресловутую свару, но внятно выразить свою мысль так и не сподобился.

К концу хохотали уже все, в том числе Кондратьева и Гирник. Польщенная успехом, Тяга придвинулась к ним, подмигнула:

– Во мудак?!

Громко. И не боится… А что, если они-то с Пухой, две дерзкие, нарочито вульгарные девахи, машинистки-пулеметчицы, и есть истинные столпы ЦНИИТЭИ? Из-под их стальных стремительных пальцев, что ни день, вываливаются груды пустопорожних бумаг, а больше ничего, может быть, и не надо? Нет никакого монтажа конструкций, а есть только глазастая смуглая Тяга, которая была бы красавицей, если бы не этот утиный смешной носик, да белобрысая копна Пуха, которая была бы уродиной, если бы не густой, даже сестрам по полу шибающий в нос аромат женственности?

– Тяга! Ты чего там застряла?

– Да вот не могу, тянет меня к интеллигенции… как муху на говно!

Только что, всего мгновение назад, в ее ошеломляюще выразительных глазах появилась детская, беспомощная очарованность. Ей стало хорошо рядом с ними. Она должна была за это отомстить.

– Шура, Аня, а давайте после работы в «Гвозди» забежим! Поболтаем, сухого вина выпьем…

Классический тип положительного очкарика, каковой, испортив чтением глаза и приобретя полезные знания, остался чист, народен по глубинной сути и, поверите ли, надежнее иного слесаря защищен от буржуазной растленности. Будто сам знаменитый симпатяга Шурик из «Кавказской пленницы» сбежал. А «Гвозди» – это кафе «Гвоздика», но в последних двух буквах призывно-алой вывески перегорели лампочки, и теперь, чуть стемнеет… Но Шурик или не Шурик, а в «Гвозди» они с ним не пойдут. Аня на этих днях вышла замуж, у нее медовый месяц, о Гирник и подавно речи нет.

– Нельзя. Еще напьемся, чего доброго. Я песни горланить начну. А знал бы ты, до какой степени у меня нет слуха!

– У меня тоже слуха нет! Напейся, пожалуйста! Пой, сколько хочешь! Нет ничего чудеснее, чем пьяная женщина… только это должна быть хорошая женщина, понимаете, не какая-нибудь…

Однако! Не хочет ли беглый Шурик намекнуть, что кой-какой растленности он все же набрался и щи теперь хлебает не лаптем? Ну, так и есть:

– Я вчера был на потрясающем поэтическом вечере. Его не очень-то рекламировали, боялись, что запретят, но народу все равно набилось, не продохнуть. Было несколько интересных поэтов!

– Мог бы и нас предупредить.

– Не мог: сам узнал в последнюю минуту. Там был один поэт, он о Пушкине такое… Наизусть с одного раза не запомнишь, но, в общем, он побуждает его непременно пойти на смерть. «Стыдно быть поэтом в тридцать восемь», – так он говорит, и потому «Камер-юнкер, будьте дворянином!» Пушкину пора было умереть, понимаете, он высказал это прямо! Вот где смелость! А последние две строчки я запомнил, да и вы не забудете, такая в них сила: «Если он раздумает стреляться, я вас вызываю на дуэль!» А!? Он сам готов стать на место Дантеса, только бы Пушкин не посрамил своей славы!

«Гете дожил до старости и ничего не посрамил», – хочет сказать Шура. И молчит. Он так счастлив, невинная душа, прямо сияет. Вольнодумная идея, что из высших соображений можно и Пушкина своими руками прикончить, опьяняет его слаще, чем все напитки гостеприимного заведения «Гвозди». Какой смысл портить ему удовольствие? На свой манер он любитель прекрасного. А Пушкина уже все равно убили без него…

Хорошо бы присесть, устала что-то.

Присесть? Что за чушь? Мало тебе, не насиделась?

Глава IV. Шторм в ушате помоев

А склока между тем набирает обороты. Дважды казалось, что она заглохла, вытесненная новой сенсацией, но оба раза упования оказывались тщетными. Сначала не только отдел, но весь НИИ очумел от выставки художника Недбайло, которую непонятно, кто и как, но кто-то и как-то разрешил устроить прямо в здании, во время работы. Весьма далекий от предписанного свыше соцреализма, вызывающе лохматый, ехидный и угрюмый, Недбайло развесил свои ядовито-красочные, абсурдно-сюжетные и определенно диссидентские примитивы на лестничной клетке и в коридорах, и все живое высыпало смотреть, возмущаться и задавать автору вопросы, один другого глупее.

– Что это значит? Вы на что намекаете?

– Искусство не намекает, – ронял Недбайло с отвращением.

– Да? А эта церковь, из которой кровь течет?.. Вам вообще-то кто позволил?..

– А голова на ножках, как паук, это, по-вашему, что, красиво? Уродство! Не заснешь потом… Художник должен создавать прекрасное! Поучились бы у Рафаэля!

– Нет, вы людям объясните! Может, тут символ какой, но для простого человека – бред! На небе у вас месяц, и все видно, цветное все, а при месяце все тусклое! Вы, чем придумывать, вышли бы ночью да посмотрели, как оно… Вот что хотите, молодой человек, а я ваших пейзажей не понимаю!

Но тут примчался некто с требованием администрации, чтобы «все это немедленно убрать», и живописец, явно не впервые переживающий подобный афронт, невозмутимо пожал плечами, собрал свои непонятые пейзажи и утащил. Вообще-то он многим понравился, да если и не понравился, так внес в мутную жизнь присутствия яркое неожиданное пятно:

– А чего? Занятно… Талант-то у него, видно, есть…

– Какой там талант? Выпендриться охота!

– Бывают же чудаки, не живется им, как положено, все норовят себя показать…

– Нам за этим добром далеко ходить не надо, у нас свои имеются!

И пошло-поехало: снова о той, что умудрилась навлечь на себя всеобщее озлобление, об «этой Зите». Еще раз сотрудники отдела отвлеклись от своего праведного гнева, занявшись бурным самодеятельным расследованием пропажи золотых часов Людмилы Шаховой, ненатурально рыжей и в высшей степени беременной дамы, которая рассказывала всем желающим, да и не желающим, что у нее порок сердца, врачи запретили ей рожать, но она, даже рискуя жизнью, непременно родит сына и вырастит из него дипломата.

– А если он не захочет? – спрашивали ее.

– У меня захочет! – отвечала Людмила, и было до озноба понятно, что она не шутит.

– А если девочка родится? – не унимались скептики.

– В окно выброшу! – с ненавистью цедила честолюбивая мать, и закрадывалось чудовищное подозрение, что она не шутит и тут.

Шахова принимала лекарство по часам, так что красть их у нее было двойной подлостью. Тем не менее часы исчезли. И тотчас собравшиеся принялись гадать, кто бы мог это сделать. Спорили. Бесстрашно вступали в область предположений, объектом которых мог стать любой, особенно если он имел неосторожность в это время выйти из комнаты. Шура взбеленилась. Хотелось вмешаться, даже наорать на них. Но это было невозможно, и по весьма основательной причине. Физиономия пылала. Наверняка она уже приобрела цвет хорошего помидора. Сейчас если кто-нибудь только глянет на нее, дальше можно не искать преступницу. Уткнувшись в свою, с позволенья сказать, редактуру, несчастная страдала молча, чувствуя, как подползает бредовый страх, что это таки она в затмении разума сперла людмилину собственность.

– Пуха! – внезапно выкрикивает кто-то. – Точно! Как она тогда без спросу к Лисицыной в карман залезла и семечки вытащила, помните?

Помнил кто-нибудь столь примечательное событие или нет, осталось неясным. Но предположение встречает благосклонный отклик. Ведь машбюро находится в соседней комнате, вцепиться в кудри автора гипотезы некому. И присутствующие наперебой, с видимым облегчением затараторили, что, мол, конечно, еще бы, просто непонятно, как они сразу не догадались…

– Ничего не докажешь!

– Как это не докажешь? А семечки?!

– Ну, мало ли…

– Ты что, сомневаешься?

– Нет, но Пуха… Она наглая такая… Разве признается? Ей только заикнись, она тебя же…

– Если это Пуха, с ней я связываться не собираюсь! – отрезала Шахова. – Здоровье дороже. Мне моего мальчика скоро рожать, скандал мне не нужен!

Принимая во внимание больное сердце потерпевшей и неистовый нрав обвиняемой, все признают такое решение разумным и, еще малость потолковав о том, как нехорошо брать чужое и почему у некоторых совсем нет совести, ассоциативным путем возвращаются к вопросу, из-за которого отдел лихорадило все последние дни.

– Я прийти в себя не могу! В первый раз вижу, чтобы человек так беззастенчиво…

– Это плевок в лицо коллектива!

– Так оставлять нельзя! Иначе каждый, кому вздумается, будет… Неужели мы ничего, совсем ничего не можем с ней сделать?!

Поначалу эти пересуды без оглядки велись в присутствии новенькой, и она развлекалась, пробуя мысленно восстановить картину происшествия, поднявшего такую бурю. Но еще прежде, чем все звенья встали на свои места, поняла – назревает травля. Гадость какая. Придется расстаться с надеждой выдать себя за незаметную тихоню. Итак, вперед, была не была!

– Какое у вас красивое имя, Зита.

Ух, как проворно все ближайшие головы вертанулись в ее сторону! Хотя, право же, эти слова она произнесла только чуть громче обычного.

– На самом деле я Розита! – немного поспешно, но весело откликнулась аппетитная толстушка в облегающем черном платье с красными крупными цветами. – Про это имя даже стих есть:

Спит Розита и не чует,Что на ней солдат ночует.Вот пробудится РозитаИ прогонит паразита!

– Вы забываетесь! Мы здесь на работе! – взвизгнула Тамара Ивановна. Столь нервический взвизг означал, что Шура ошиблась: травля не назревает, она в разгаре.

– Но ведь сейчас перерыв, Тамара Ивановна. Немудрящая шутка помогает народу восстанавливать свои силы, растраченные в трудовом порыве.

От изумления у Тамары Ивановны буквально отвисает челюсть. Такого она от Гирник не ожидала. А зря. У Шуры, слава богу, и гены, и школа: мама, вот кто умеет приструнить начальство! Вплоть до: «Выйдемте, прошу вас, на площадь перед заводоуправлением». – «Это еще зачем?» – «Там я смогу высказать все, что о вас думаю. А если я это сделаю здесь, вы можете притянуть меня к ответу за оскорбление при исполнении служебных обязанностей!»

Да, чего-чего, а начальства Шура не боится. Никакого, будь оно хоть министром. Зато у нее есть причины опасаться другого. Самой себя. Тех же маминых генов, той же ее школы. В семейном арсенале плоховато со шпильками и булавками, там все больше тяжелая артиллерия, мало пригодная для конторских позиционных боев. Пассаж насчет народной шутки – большая удача, это ее, как скажет та же мама, «ангелы надоумили». Она, неподражаемая Марина Михайловна Гирник, зверь большой и мирный. Долго терпит мелкие наскоки, но уж коли взорвется, способна так шарахнуть кулаком, что обидчик с валидолом в зубах устремится в медпункт, а победительница, растерянно уронив свои могучие красные руки молотобойца, будет смотреть на покореженный кульман. И умная, поседевшая в конторских сражениях коллега вздохнет грустно: «Ну зачем вы так? С ним надо иначе. Вы его сперва распускаете слишком, потом слишком пугаете. Посмотрите, как я делаю: чуть он головку поднимет, я его легонько по темечку – тюк! Он опять, и я снова – тюк!»

Мама так и не освоила этой стратегии. Но и Шура, даром что ей далеко до материнской мощи и уравновешенности, неуклюжесть материнскую получила в наследство сполна. Будет ходить, стиснув зубы, истыканная бабскими шпильками, что твой дикобраз, а потом, неровен час, как взгромоздится на котурны, как возопит: «О люди! Жалкое, лицемерное крокодилово племя!..» То-то умора получится.

В столовой они усаживаются за один столик втроем – Аня, Зита и Шура. Вызов брошен, отдел все уже понял. Правда, бойкот и прежде не был абсолютным: Аня Кондратьева продолжала общаться с Зитой. Ей, всеми любимой, такая «мягкотелость» кое-как прощалась. Но трое – это уже бунт, а выходка Гирник, не любимой пока что никем, возмутительна вдвойне. Она-то как смеет? Не успела появиться в отделе, уже характер показывает? Да знает ли она вообще, что произошло?!

– А в самом деле, Зита, как это все началось?

Зита самодовольно посмеивается. Губы сочные, в улыбке что-то плотоядное. Хотя ей за сорок, мужикам она, небось, нравится больше молодых. Еще одна причина для неприязни.

– Все просто, Шурочка. Я отказалась ходить на овощебазу и субботники. У меня больные почки, мне это вредно.