Отсутственное место

– Гениально! Ну правда же, потрясающе?

Было и гениально, и потрясающе. Казалось невозможным, даже постыдным не любить книгу, в которой есть такое. Но Шура больше не надеялась полюбить «Доктора Живаго». Помнила, как старалась, какими оскорбительно напрасными оказались эти усилия. Бывают книги, изначально закрытые для тебя – не пробьешься, стена. Или это ты для них закрыта?

– Ты, – холодно подтвердил Второй журналист. – Там нет стены. Если она есть, то в тебе.

С тех пор он перестал замечать Гирник. Она слегка огорчилась, но не спорила. Такого рода антипатия была ей понятна: для этого человека она стала особой, имеющей в душе переборку.

Между тем стул Второго поэта, перебравшегося в отдельный кабинет, вскорости оседлал новый сотрудник. Как ни смешно, он тоже писал стихи и даже изредка пропихивал их во второсортные газетки. Но если его предшественник в своих поэзах являл миру ту же безобидную вялость, что и в простом общении, то этот Николай, с легкой руки Миши Байко тотчас прозванный Колюшком, был – ф-фу! – тошнотворен во всех своих проявлениях. Гирник давно смекнула, что не надо давать волю таким чувствам, но это было сильнее ее: все в Колюшке, начиная от слащавых малограмотных ямбов и кончая манерой, сидя за столом, часы напролет мелко постукивать пятками об пол, внушало ей острое омерзение. Да и прочие едва ли испытывали к вновь прибывшему хоть малую симпатию. Но Колюшок этого не замечал и охотно делился с коллективом деликатными тайнами.

– Я тут подумал: не дело это, как я жене изменяю. Очень часто. А ведь жена все-таки, женщина, ей тоже обидно. Во мне совесть заговорила! Я даже в последней командировке ничего такого… ей-богу, ничего… а возможность была!

– Об этом стоит написать поэму, – голос Байко пророчески суров. – Она будет называться «Упущенная возможность»… Гм! А вот признайся, Колюшок: случалось ли тебе давать лживые брачные обещания?

– Много раз! – командировочный обольститель с готовностью кивает потной, обрамленной кудряшками лысиной. – Взять хоть в позапрошлом месяце, когда в Пермь посылали…

– Ай-ай-ай! Некрасиво. Как же ты так?

– А если она без этого не соглашается?

– М-да. Действительно. А знаешь, я тебя тоже могу воспеть. Экспромтом! М-м-м.. Вот: Коля-Коля-Колюшок сел с размаху на горшок!

– Ты прям вообще… Еще и с размаху.., – ворчит воспетый. Обижаться он не умеет. Это для него слишком сложная эмоция.

– А из техникума тебя за что выгнали? – не унимается коварный Миша. Ему скучно. Он умен. Он талантлив. Он культивирует мелкую злость там, где иначе заведется большая депрессия.

– Да тоже девка одна подвела… студентка. Фигуристая такая, разбитная… Всем давала, а мне говорит: если вы, Николай Палыч, клятву дадите мне никогда двоек не ставить, тогда ладно, а так, мол, нет. Ну, я и поклялся. А она совсем ничего не знает! У меня сопромат, предмет серьезный, ее спросишь – стоит столбом и хоть бы слово! Студенты смеются… Она похвалилась, я так думаю… Шепчутся… Ну, и влепил ей пару. А она в деканат! Принуждал, дескать, служебным положением воспользовался…

– Еще один готовый сюжет. «Роковая клятва»! Шекспир удавился бы от зависти!

– Скажешь тоже… Шекспир.., – Колюшок, кажется, польщен.

Перерыв. Столовой здесь нет, кто посерьезнее носят харчи из дому, а Шура покупает в соседнем магазинчике всегда одно и то же – четвертушку ржаной буханки и пакет молока. На большее денег нет, да и какой толк гурманствовать за конторским столом? Как ни крути, это все же отсутственное место, хотя для такового – почти райское. Повезло.

– Товарищ Гирник! Подкиньте рифму на «бя»!

Это опять Миша. Он-то и есть Первый поэт. И в отличие от прочих здешних, чего доброго, настоящий. Хотя они, гордые творцы, никогда не просят подсказать рифму, а он пристает бесперечь. Опять, значит, переводит с подстрочника какие-нибудь чувашские или литовские детские стишки.

– Ну, скорбя… губя… себя… бяка!

– Благодарю вас, товарищ Гирник, о, благодарю.

«Товарищ» в его устах начинен всем мыслимым сарказмом. Хотя Шуру он, видимо, уважает. Ну, самую малость. Настолько, насколько Байко вообще способен уважать кого-либо из племени двуногих.

– Что это, как послушаешь, все у вас хорошие?

– У меня? – Гирник в изумлении. Если бы ее укорили за злоязычие, она бы поняла, но чтобы за прекраснодушие?

– Именно. Это заблуждение недостойно вашего ума. Все сволочи, как посмотришь с холодным вниманьем вокруг!

– Многие – несомненно. Даже большинство – допустим. Все – никогда.

Старший редактор криво ухмыляется. Он велик ростом, пузат, малость плешив, и хроническая небритость вкупе с нездоровой бледностью упорного врага бутылки, мешками у глаз и гримасами человеконенавистника делает его физиономию одной из тех, какие принято называть протокольными. Все это маска. Под ней прячется былой восторженный юноша из интеллигентной семьи. Кружок друзей, преданных высоким искусствам, блуждания ночами по московским улицам, вдохновенные беседы, не более одной бутылки сухого вина на шестерых – проговорился, все это было. И ничего не осталось. Последний друг забегал тут на днях, тщедушный, хронически бухой, трогательный художник-армянин, в один присест накатавший для спьяну пленившей его Шуры целую ватманскую простыню мутного дадаистского текста. Чудесная детская душа смотрела из его глаз, но глаза взрослого наблюдателя безошибочно определяли, что бедолага не просыхает последние лет десять…

– Э, что толковать? – Первый поэт почесывается с демонстративной вульгарностью гориллы, кряхтит, потом, обведя комнату энергичным взором предводителя масс, гулко восклицает:

– Товарищи! Давайте проведем маленькое соревнование. А ну-ка, кто громче крикнет «Жопа!»?

Не дожидаясь, найдутся ли соперники, он запрокидывает голову. Толстая щетинистая шея напружинивается. Из разверстой пасти вырывается вопль, оглушительный рев, способный потрясти девственные тропические леса. Но невозмутимые стены старой школы глушат, видимо, и такой звук: никто не вбегает в ужасе. Тишина.

– Увы, Миша: соревноваться бесполезно. Громче никто не крикнет.

Глава IX. Посланье об исчезнувшем времени

«Тут вот что: время замирает. Как в сказке, когда юный герой, заснув, где не надо бы, пробуждается старцем. Дни так похожи, что начинаешь догадываться: это один и тот же день. Только жалкие кусты школьного двора за окном, заваленные снежными сугробами, оттаивают, потом зеленеют, а смотришь, пожелтели…»

Раскрыв для вида очередную брошюру и постепенно выдвигая из-под нее заполняемый строчками листок, Шура сочиняет эту унылую галиматью для Арамовой, хотя если бы иметь совесть, Аське бы надо написать что-нибудь повеселее. Во плоти она так и не появилась, но вернувшись, наконец, в Йошкар-Олу, прислала письмо. «А что не зашла, не сердись. Ничего ты не потеряла, не увидев меня такой, какой я была все эти месяцы. Да и никому бы лучше не видеть это корчащееся от уязвленной гордости насекомое…»

Кто так говорит, тот справился. И эти изящные, округлые буквы, каких даже за миллион не сумела бы вывести ничья рука, кроме Аськиной, – они тоже говорят о победе. Хоть и не веселая это победа, за такую не пьют. Прощай навек пушкинистика, «интеллектуальное пульсирование» в кругу единомышленников, седеющий импозантный «Шеф» – обожаемый научный руководитель, по слухам, теперь взъевшийся на ученицу, которой еще недавно напоказ гордился. Подвела, мол, не оправдала надежд, дискредитировала своим провалом его семинар. Так можно упрекать человека, выпавшего с десятого этажа, что, погибая, этот разиня помял твою клумбу. Гирник и прежде не жаловала факультетского кумира, до истерики влюбленного в себя и жеманного, но если то, что рассказывают, правда… Ни слова более! Один из предрассудков нашей героини состоит в том, что филологу матерщина не пристала. Как профессионал он должен уметь находить для самовыражения менее тривиальные средства. А не получается – помалкивать в тряпочку.

Аськино развернутое письмо лежит тут же, рядом с министерской брошюрой. Ни одна буквица не дрогнула, не покосилась в спокойной информативной фразе: «Я устроилась редактором в НИИ сельскохозяйственного машиностроения…»

Что это? Будто кто-то плачет?

В нелепом испуге Гирник оглядывается. Тьфу ты, пропасть! Никакой мистики. Это Зина. Субретка… несчастная девчонка, надо же было влипнуть в такую историю! Да, для нее-то время и не думало замирать. Еще каких-нибудь две недели тому назад она торжествовала, сияла, рассыпая по столам груды пестрых слайдов: здесь она с ним в горах, а вот они на берегу реки, а тут, смотрите, – та самая дорога, на этом повороте все и случилось…

Родство зинаидиной души с душой одного из чиновников головного министерства обнаружилось еще в марте. Завязавшись на овощебазе над грудой мерзлого картофеля, который они там сортировали, сюжет развивался быстро и красиво. Образцовый роман! По весне они стали выезжать за город на его мотоцикле: «Он такой бессребреник! Такой необычный! Ему ничего в жизни не нужно, только мотоцикл, он любит скорость, чтобы ветер свистел в ушах… и я тоже… мы так сдружились!»

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.