Фэнтези или научная фантастика? (сборник)

Станко задрожал и отступил. Под ногами подминалась жирная земля, и, мельком взглянув вниз, он вскрикнул и замер – прямо у его сапог покачивались треугольные головы.

Он боялся змей. Он с детства очень боялся змей, с тех самых пор, как во время сенокоса умер от укуса гадюки мальчишка – один из его обидчиков. Мальчишка носился в горах сена, шумный, обалдевший от счастья – чтобы через минуту забиться на земле, крича от ужаса, и умереть в корчах, и оставить на руках обомлевшей матери только синий, раздувшийся маленький труп…

Станко огляделся. Кое-где яма поросла травой, и у противоположной сырой стены валялась на боку корзинка – птичье гнездо. Внутри него полно было битой скорлупы, а рядом грязной грудой перьев лежала сама хозяйка – дохлая пичуга.

– Стой на месте! – отрывисто повторил Илияш. Голос его донесся до Станко глухо, как сквозь вату.

Змеи продолжали лезть изо всех дыр. Оцепеневшему Станко показалось, что сырые стенки ямы на глазах обрастают черным, шевелящимся ворсом. Тусклые глазки безучастно смотрели парню в лицо, раздвоенные языки подрагивали, будто дразнясь.

Он скорее почувствовал, нежели услышал шорох чешуи, скользящей по голенищу. Нервы его не выдержали. Завизжав, как девчонка, Станко изо всех сил затопал ногами, пытаясь сбить, отшвырнуть, вдавить треугольные головы в мякоть земли.

– Не двигаться! Не двигаться!! – надрывался Илияш, но Станко уже не мог остановиться. Он лупил и давил, и несколько тварей, лишившись в пылу боя голов, теперь корчились на дне ямы, как толстые блестящие шнурки. Со стенок, утыканных норами, теперь сползал на дно сплошной шипящий поток. Птичье гнездо и мертвый комок перьев скрылись под грудой извивающихся тел.

– Станко!

Сразу несколько пар челюстей бессильно соскользнули, пытаясь прокусить голенище. Он успел сбросить тварь, взбирающуюся по сапогу вверх; змеи уже не ползали, не извивались – они просто кишели.

Станко метался, в мыслях своих уже сто раз укушенный и тысячу раз мертвый. Прямо перед лицом у него вдруг оказалась стенка со змеиной головой, выглядывающей из укрытия; в ту же секунду – ему показалось, что он бредит – голову эту накрыла плотная темная ткань.

– Сюда! Скорей!

К нему тянулась чья-то рука… Судорожным движением сбросив с ноги цепкие змеиные объятья, Станко качнулся вперед, позволяя этой руке схватить себя за шиворот.

Одеяло, наброшенное на стенку, уже злобно шевелилось; Станко увидел, как треугольная голова мелькнула у самого лица Илияша, и в ответ ей мелькнул кинжал… У него красивые руки, отрешенно подумал Станко. Он не сбивал кулаки о колоду…

Рывок. Станко проехался животом по стенке ямы, чувствуя под тканью змеиные тела… Еще рывок – он был уже на поверхности, на траве, и, вскочив как сумасшедший, принялся колотить себя по коленям, по бокам, сбивая и стряхивая воображаемых змей.

Илияш привел его в чувство, ухватив за волосы и рывком повернув лицом к яме. Над кромкой ее покачивались треугольные головы.

Потом они отступали – вернее, бежали без дороги и направления, ветки били по лицу, и Станко видел только мятую траву, да желтую глину, да ботинки Илияша… Мокрые, как мыши, задыхающиеся, остановились не на полянке даже – на узком пространстве между тремя соснами.

Тут Илияш повернулся к Станко лицом. По щекам, по бровям, по бороде его крупными каплями стекал пот. Двумя широкими шагами подойдя к парню, Илияш наотмашь ударил его по лицу.

Станко сел в траву – да так и остался сидеть.

Ночью ему стало плохо.

Изо всех сил обхватив колени, он лежал на сырой земле и всхлипывал. Он слаб. Ему не выдержать этого пути. С него хватит. Он пробовал, он сделал все, что мог…

Он раскачивался, пытаясь унять дрожь, но кругом была только ночь, только смерть, только ужас. Подобное чувство он испытал лишь однажды – когда трехлетним малышом потерялся на ярмарке.

Вокруг стояли гам и хохот, множество незнакомых, шумных, грубых или слащаво-добродушных людей… Перед ним был целый лес чужих ног, обутых в сапоги и деревянные башмаки, поднимающих пыль, топающих по своим делам… Он чуть не попал под телегу, и возница посмотрел в его сторону мутным, ничего не выражающим взглядом – одним мальчиком больше, одним меньше… Не путайся под ногами! Кто-то раздавил в пыли помидор, и тот вывалил на дорогу кроваво-красные внутренности… Станко был потерян, забыт навсегда, обречен, одинок, и только отчаянный рев, в который он вложил всю душу и весь свой страх – этот рев принес облегчение, и этот рев издалека услышала в базарной многоголосице его перепуганная мать…

Станко всхлипнул. Чья-то рука осторожно легла ему на плечо:

– Парень… Ты спишь?

Илияш уселся рядом, рука его, которую Станко не сбросил, скользнула на его мокрый от пота затылок:

– Послушай, я тут раздумывал… Надо нам вернуться, парень. Очень тяжко… Барахтаемся, как мышка в смоле… А дальше – хуже. Не дойти до замка… Умереть здесь поганой смертью, да за что? Нам и так… подарили жизнь… По всем делам в яме этой нам и… Остаться… Со змеями… Чудом ведь выбрались!

Илияш прерывисто вздохнул. Убрал руку. Добавил тихо, твердо, как взрослый, уговаривающий малыша:

– Пойдем домой.

Станко молчал. Где-то перекрикивались совы. Небо казалось темной ямой – ямой, где прячутся змеи.

– Мне… очень надо, – тонким дрожащим голосом выговорил Станко. – Мама… Просила… Я должен, – и он снова всхлипнул, будто сам объявил себе приговор.

– Но разве, – отозвался Илияш, – разве твоя мать хотела… Чтобы ты умер?

– Я не умру, – прошептал Станко, изо всех сил сжимая веки, чтобы слезы не пролились наружу. – Я… дойду… – Он сцепил зубы, слезы были унизительны. Тогда он наконец-то разозлился на себя, и эта злость была благотворна.

– Я дойду! – сказал он твердо. – И ты дойдешь! И не раскисай!

Илияш сидел рядом, но в темноте не разглядеть было его лица.

Глава третья

Они стояли над обрывом.

Внизу неспешно текла речушка; прямо за ней тянулись леса – старые темные леса с редкими проплешинами полян и буреломов.

– Беззаконные земли, – устало сказал Илияш. – Мы пойдем в обход.

– Долго еще? – спросил Станко, но в голосе его не было обычного нетерпения: та же усталость.

– Как дорога ляжет, – отозвался Илияш и осторожно подошел к крутому склону.

Станко спускался следом, сапоги его тут же наполнились песком и отяжелели, как гири. То и дело случалось терять опору и ехать вниз на животе; перед глазами взад-вперед шныряли потревоженные уховертки.

– А что… почему эти земли зовут беззаконными? – спросил он, волоча ноги по вязкому речному берегу.

Илияш шагал рядом, и обычно легкая его походка теперь отяжелела, заплечный мешок свесился на бок:

– Воевали здесь…

Земля под их подошвами глухо, недовольно чавкала.

– Везде воевали, – заметил Станко, воротя лицо от дохлой рыбины, чей бледный живот покачивался в тихой заводи.

Илияш, наверное, оскалился – но Станко видел только его спину.

– Воевали, да… Только тут из года в год, изо дня в день… Веками. Дрались за замок, будь он неладен, да за княжий венец… – он перевел дыхание.

– Ты же говорил, – Станко приятна была собственная осведомленность, – что его может коснуться только прямой потомок…

Илияш кивнул, не дал ему закончить:

– Прямые потомки и дрались… Брат с братом, сестра с сестрой… Отцы с сыновьями, и такое бывало… Внуки с дедами… Если те доживали до внуков…

Он вдруг остановился и обернулся – в бороде песок, в волосах песок, глаза по обыкновению сужены в щелочки:

– Ты, думаю, тоже послан не случайно. Признавайся, за венцом идешь?

Станко стоял, удивленный, немного смущенный странной шуткой проводника. В том, что это шутка, он ни на секунду не усомнился.

И браконьер, мгновенно оценивший его растерянность, немедленно зашелся радостным хохотом, будто шутка в самом деле удалась.

Некоторое время они шли молча.

– А колдуны? – наконец спросил Станко.

– Что – колдуны?

– Ты говорил, что ловушки и все прочее… колдуны расплодили?

Илияш поддал ногой ссохшийся ком глины:

– Да, колдуны… Но главное, парень, не это. Главное, – он зачем-то посмотрел на небо, – главное, злоба там… Загустела. Столько злобы за столько веков… Беззакония там творились. Кровь лили – свою, чужую, виновную, невинную… Колдуны просто собирали сгустки ненависти, как змеелов собирает яд. И на этих сгустках ставили ловушки… Ловушки порождали страдание, новую ненависть… И теперь там, парень… Я даже не знаю, что там теперь.

Станко передернул плечами. Вспомнилась та тварь, что не дала им спать, блуждая ночью вокруг костра.

А Илияш, поправив заплечный мешок, проговорил вдруг со странной усмешкой:

– И на стене горел огонь,И крепкие вцепились крючьяВ твердыни камень…И с боевым ужасным кличемНа стену кинулись враги,Но на стене огонь горел,И одолеть им не судилось,Но цепки когти колдовства…

– он нахмурился, будто припоминая, потер переносицу и начал снова:

– …Но меч ушел по рукояткуВ его младенческую шею,Потоком хлынула оттуда…

Илияш поперхнулся и замолчал.

– Это что? – спросил Станко, снова передернувшись.

Тот пожал плечами:

– Какие-то обрывки каких-то легенд… Я в свое время их много слышал. Но забыл, Станко. Одинаковые они – «он воткнул меч туда-то и туда-то и оттуда полилось то-то и то-то»…

Станко пожалел, что вообще затеял этот разговор.

Через несколько часов путь им преградил обвал.

Тихая речка бурлила и пенилась, наткнувшись на неожиданную преграду. Желтая стена обрыва слоилась, как пирог, которым Станко угостили однажды на детском празднике. На глазах растерянных путников завал все рос и рос, а речка растекалась, превращаясь в неспокойное озеро.

– Ты плавать умеешь? – спросил Илияш сквозь зубы.

Но откуда же, добрые духи, Станко уметь плавать? Самая глубокая река в его родных местах была корове по вымя…

Илияш двинулся в воду. Вода, впрочем, только того и ждала – озеро ширилось, прижимая Станко к осыпающейся желтой стене.

– Живо в воду! – зло выкрикнул проводник. Кинжал и заплечный мешок он держал над головой; нечистая пена подступила уже к его груди.

Здоровенный ком глины свалился сверху, ударив Станко по затылку и чуть не сбив с ног. Следующий, окажись он поболее, вполне мог воздвигнуть над его головой похоронный курган.

Сцепив зубы, вскинув дрожащей рукой мешок и ножны с оружием, Станко шагнул в мутный водоворот.

Дно было склизкое и вязкое. Вода, неожиданно холодная, подступала все выше. Илияш достиг уже середины разлившейся реки, над поверхностью виднелись только его голова да заплечный мешок.

Может быть, речку удастся перейти по дну?

Воспрянув от этой мысли, Станко отважно поспешил вперед. Множество беспорядочных течений толкали его в бока, грозя сбить с ног. Вот вода добралась до груди, вот коснулась шеи…

Станко в ужасе понял, что твердая земля уходит из-под ног. Илияш уже выбирался на берег, вода стекала с него потоками…

Только не звать на помощь!

Вскинутая над головой рука судорожно опустилась, ища опоры… Мешок мгновенно вымок и стал тяжелым, как камень на шее утопленника. Меч… Добрые духи, меч!

Он хотел отступить – но вода не позволила, толкнула вперед, и Станко повис между небом и землей, чтобы тут же камнем пойти на дно.

Ноги его коснулись твердого. Он оттолкнулся изо всех сил, и голова его взвилась над поверхностью; хватая воздух ртом, как жаба, он мельком увидел стволы на том берегу, мокрого Илияша, пену…

Ему вспомнилась дохлая рыбина в заводи. Только не выпустить меч!

Он снова ушел в воду с головой, и снова выпрыгнул, задыхаясь. Илияш, кажется, смотрел на него; высокая волна плеснула Станко в рот, он закашлялся, забарахтался – и тут же понял, что стоит, твердо стоит на дне, и голова его при этом находится над водой.

Илияш смотрел в другую сторону. Станко перевел дух.

Медленно, наваливаясь на массу воды, потом все быстрее, потом вовсе бодро Станко выбрался на берег. Заплечный мешок его являл жалкое зрелище, вода лилась из него в три ручья. Мокрый меч тускло блеснул, показавшись из мокрых ножен.

– Все в порядке? – небрежно поинтересовался Илияш.

– А как же, – в тон ему отозвался Станко, выплескивая воду из сапога.

Происшествие с обвалом оказалось лишь первым звеном в цепи других – неприятных, порой пугающих.

Продолжать путь вдоль реки они не смогли – дорогу преградил бурелом. Огромные сосны, поверженные на землю, громоздились одна на другой как гигантская, поросшая мхом поленница; верхушки их, будто вражеские копья, направлены были путникам наперерез.

После нескольких попыток преодолеть завал Илияш повел Станко в обход. Проводник мрачнел все больше, и Станко впервые увидел у него в руках карту.

Карта эта оказалась свитком тонко выделанной кожи; Станко, не вытерпев, заглянул браконьеру через плечо. Среди блеклых линий беспорядочно разбросаны были странные и зловещие символы, но гораздо больше было грязных пятен и дыр. Станко удивился – неужели этот потертый лоскуток в самом деле настолько ценен?

– Опасно идем, – бормотал Илияш, терзая карту ногтем и все мрачнее сдвигая брови. – Ну да ладно… Мир мудро устроен – волки без шипов, а розы без зубов… Взялся, Илияш, – он усмехнулся, видимо, сам себе, – взялся, так давай уж… Поглядим.

И решительно свернул влево.

А неожиданности продолжались – откуда ни возьмись, навстречу путникам вылез овраг, неглубокий, но расползающийся на глазах; прямо под ногами идущих обнаружился вдруг оползень, и Илияш, стиснув зубы, свернул еще левее.

– И чего я с тобой связался?! – раздраженно рыкнул проводник, когда спустя полчаса пути обнаружил вдруг, что сбился с дороги.

– Поляна тут… – бормотал Илияш, с ненавистью поглядывая на небольшую опрятную полянку с весело журчащим ручьем. – Поляна, р-раздери ее… А не должно было быть поляны, и родника не должно было быть!

Станко обрадовался отдыху и свежей воде.

Он долго умывался, вытряхивая песок из волос и бровей, фыркал, пил прямо из горсти… Потом наполнил флягу, ощущая на губах вкус воды, вкус травы.

Садилось солнце. Последние красные лучи скользнули по верхушкам сосен. Прилаживая пробку, Станко рассеянно глянул на ручеек.

Журча по камушкам, обмывая травы, у ног его струился поток густой темно-красной жидкости. Не веря глазам, Станко глубоко вдохнул, набирая воздух для удивленного восклицания; в нос ему ударил сильный, тошнотворный запах крови – как на бойне.

Фляга выскользнула у него из пальцев и шлепнулась в траву, разбрызгивая кровь.

Руки его были в крови, и корка чужой крови застыла на лице – он чувствовал, как стянуло кожу.

Пошатнувшись, как слепой, Станко опустился на четвереньки, и его вывернуло наизнанку.

Солнце село.

– Все уже, – сказал Илияш, и голос его доносился до Станко будто из далекого далека. – Все, это наваждение, уже прошло…

Станко открыл глаза и увидел собственные руки, в каждой – по пучку выдранной с корнем травы.

– Это наваждение… – Илияш стоял рядом, бледный, угрюмый. – Тут бывает… На этом месте, наверное, – он с отвращением оглядел полянку, – крови пролито совсем уж сверх меры… Из земли выступает.

Хоть как ни устали путники, как не манила зеленая полянка – оставаться здесь на ночлег они не стали.

Над лесом висела, не давая ни капли света, бледная круглая луна; мутные лоскутья облаков затягивали ее до половины. «Полуголая луна», почему-то подумал Станко. Отогнал навязчивое воспоминание о Виле. А вслух сказал:

– Мы в беззаконных землях, да?

Илияш запустил пальцы в бороду, пробормотал чуть виновато:

– Не удалось обойти, понимаешь ли… Не везет.

В который раз с начала путешествия они сидели, сгорбившись, у догорающего костра.

– А князь… Не колдун часом? – ни с того ни с сего спросил Станко.

Илияш вздрогнул. Спросил настороженно:

– А с чего ты взял?

Станко недобро усмехнулся:

– Да не везет, говоришь… А мне сдается, сама земля нас толкает, куда хочется ей. Прямо крысе в глотку…

– Ну-у, – протянул Илияш как-то неопределенно, – князь-то уж точно тут не при чем…

– Откуда ты знаешь? – тут же взвился Станко.

Его собеседник пожал плечами, уклоняясь от разговора, и парень снова подумал, что Илияшу известно про князя куда больше, нежели полагается знать простому браконьеру… Он не удержался от вопроса:

– А правда… Слышал я, что князь умеет чужой облик принимать… Оборачиваться… В женщину превращается, в ребенка, ходит среди людей да высматривает…

– Чего высматривает-то? – Илияш, кажется, удивился.

– Ну, мало ли…

Браконьер фыркнул:

– А волком не перекидывается, не слыхал?

Смеется, с обидой подумал Станко. Опять смеется.

– Не обижайся, – вздохнул Илияш. – Но то, что умеет и чего не умеет князь Лиго, ты у князя спроси, ладно?

Помолчали. Костер догорал; пора было устраиваться на ночлег.

– А твоя мать, наверное, красавицей была? – проронил Илияш, вороша красные пульсирующие угольки.

После памятного случая в трактире Станко впервые услышал от него упоминание о своей матери.

Обрывки облаков лениво тянулись по диску луны.

– Да, – отозвался он глухо, – была красавицей.

– Черноволосая, как ты?

– Нет, – буркнул Станко сквозь зубы, – у нее были светлые волосы…

– Значит, ты по масти в отца пошел?

Станко отвернулся и свирепо сплюнул.

– Ну хорошо, – тут же примирительно отозвался Илияш, – хорошо… Наверное, к матери… сватались? Когда ты был маленький, а?

Станко крепко-крепко обнял колени. Ткнулся в них подбородком. Когда-то он умел сидеть так часами – в сарае, или на печке в темном углу…

– Ты не понимаешь, – сказал он тихо. – Не понимаешь. Она…

Ему вдруг захотелось плакать. Луна выползла из-за туч; Станко вспомнилась колыбельная, там говорилось про зайца, который увезет мальчика прямо на луну…

– Она родила ребенка в девичестве, – прошептал Станко, обращаясь к луне. – Это было… Хуже смерти. Ее с животом посадили на цепь у колодца… Чтобы все плевали, кто мимо идет. Такой обычай… И плевали! Она поначалу желала ребенку, то есть мне, смерти… Но я не умер.

Он перевел дыхание.

– Разве она не любила тебя? – спросил Илияш, и тоже шепотом.

Станко усмехнулся через силу:

– Еще как любила! Как станет обнимать… Конфеты, сладости, лучший кусочек… А жили-то бедно… Сама худая, как щепка, того и гляди, ветром унесет… Я, пока маленький был, не понимал ничего, жрал все это… Потом только соображать начал, отказываться стал, назад отдавать…

Он замолчал на полуслове. Вспышки горячей нежности сменялись у матери приступами раздражения, и, жалея ее, он то и дело обливался слезами, забившись под кровать.

– Бедно, говоришь, жили? – Илияш все ворошил уголья, глаза его были опущены.

– Да… Она, знаешь, ужасно гордая была. Ни от кого помощи не принимала…

– Так предлагали, значит, помощь?

Станко скривил губы:

– Был один купец… Уже на моей памяти… Часто ходил, и все с подарками… То смолка с благовониями, то светильник особенный, то мне игрушку…

Он снова задумался. Перед ним, совершенно осязаемая, появилась вдруг маленькая повозка на колесах – как настоящая, со шкатулку величиной, с двумя оглоблями, с высокими бортами, на одном из которых нарисована сова, а на другом – цветок… И запах, запах лака, свежей краски! И как он принял игрушку в дрожащие руки, и повернулись маленькие крепкие колеса, будто просясь в дорогу… И он уже забыл обо всем на свете, готовый ехать в дальние края, когда руки матери выдернули невиданное чудо из его инстинктивно сжавшихся пальцев, и голос ее сказал ровно, безжалостно:

– Спасибо, господин Анс. У малыша уже есть игрушки.

И купец ушел, удрученный, с повозкой под мышкой! И как глупо, как странно выглядывали маленькие колеса из-под руки этого большого, грузного, богатого человека! А у Станко действительно были игрушки – крашенная говяжья кость и пустая катушка из-под ниток…

– …Отказала мать купцу? – спросил Илияш.

Станко опустил голову:

– Да не одному ему… Мельник тоже ходил, и даже один актер из балагана…

– Вот как, – протянул Илияш с непонятным выражением.

– Гордая она была, – сказал Станко со вздохом.

…У соседки был фарфоровый синий петушок, однажды она, увидев на улице хмурого Станко, зазвала мальчика в дом… У петушка снималась головка, вовнутрь можно было залить воду, а потом наклонить его, как чайничек… И тогда из золотого клюва струйкой бежала вода.

Очарованный Станко снова и снова проделывал эту операцию, когда на пороге встала разъяренная мать. Слова, которыми она обозвала соседку, были страшными и непонятными. Он испугался и заплакал, и мать, вырвав у него из рук петушка, сгоряча отвесила сыну подзатыльник:

– В твоих жилах дворянская кровь, да как ты смеешь побираться!.. А ты, – это обомлевшей соседке, – только посмей еще раз затащить его к себе!

С тех пор Станко и соседка избегали друг друга.

– …Значит, – снова вторгся в его мысли браконьер, – она хранила верность князю?

– Может быть, – сказал Станко сквозь зубы. – Она не хотела… Не хотела забывать свою ненависть. Она его ненавидела.

– Всегда?

– Всегда. Все годы.

…Дрожит огонек свечки, какая-то ткань колышется, темно… Голос матери издалека: «Люли, люли, баю, бай… Поскорее засыпай… Серый пес, белый кот… Заяц скоро увезет… На луну нас увезет…». Всхлипывания. Пауза, он приоткрывает глаза, песня длится: «Из-за гор, из-за болот… Твой отец… к тебе придет… Из-за гор, из-за болот… К нам, сынок, отец придет»…

– …А с каких лет ты себя помнишь, Станко?

«Серый пес, белый кот»…

– С пятнадцати лет! – он вскинул голову и глянул на браконьера в упор, насмешливо. Не лезь, мол, куда не следует.

…Однажды мать услышала во дворе цокот копыт… Вздрогнула, будто ждала кого-то… Выскочила, в чем была… Он остался один в своей кроватке и так испугался, что промочил и рубашку, и простынку, и тюфячок… Оказалось, кто-то ошибся двором…

– …Что ты мрачный такой?

Станко смотрел на луну, а луна клонилась к горизонту. Добрые духи, как он одинок. Матери нет уже полгода. Даже больше…

– Станко, – Илияш подался вперед, – а князь-то знает, что у него есть сын?

Станко вперил в него удивленный взгляд. Подумал, шевеля губами. Потом признался, будто через силу:

– Не… не думаю.

Откуда князю знать. Откуда ему знать-то?!

– Она была гордая, – пробормотал чуть слышно.

Илияш шумно вздохнул.

– Интересно, – пробормотал Станко, будто про себя, – а у князя есть… еще дети?

Илияш дунул в угли – ответом ему была красная вспышка.

– Не знаю… Может быть, где-то… Рядом с ним никогда не было никаких детей.

Луна спряталась.

– Может быть, ты единственный, – закончил Илияш чуть слышно.

Несколько минут было тихо. Потом прошелестел выдвигаемый из ножен меч:

– Прекрасно! – сказал Станко, и в полутьме Илияш не видел его кровожадной усмешки. – Если я единственный сын этого подонка, если только я смогу положить конец его смрадному существованию… Тем лучше! Я иду, и пусть Лиго плачет!

Легко, как пружина, Станко вскочил и нырнул в темноту. Вскоре оттуда послышался свист рассекаемого мечом воздуха.

– Влезли мы, парень, в довольно гадкие места, – пробормотал Илияш, с ненавистью разглядывая свою карту.

Путники стояли под черным, сожженным молнией дубом – обугленным, неподвижным, как изваяние. С утра было холодно и сыро; Илияш за полдня успел трижды сбиться с дороги.

– Что ж ты, – процедил Станко сквозь зубы. – А хвалился, проводник…

Тот пожал плечами:

– От похвальбы язык не отвалится… А места эти знаю плохо, потому что никогда такой дорогой в замок не ходил. Ты думаешь, у князя сыновей – пруд пруди, и каждый день к замку шастают?

Станко фыркнул, хотел ответить – и замер с открытым ртом.

Совсем недалеко, да вон, пожалуй, за теми кустами, кто-то тонко вскрикнул. Вскрикнул коротко, будто от боли – «Ай!» Станко схватил Илияша за локоть, и тут же до путников донесся пронзительный, отчаянный крик:

– А-а-а! Помогите!

Кричал ребенок. Мальчик или девочка не более десяти лет от роду. Голос срывался, захлебывался, звал опять:

– На помощь! На помощь!

Добрые духи!

Илияш перехватил Станко на бегу, ловко подставил ногу, повалил в траву:

– Куда?! Ловушка, дурак!

– Сам дурак! Там человек! – орал Станко, отталкивая проводника руками и ногами. – Ты слышишь?! Там ребенок!

– Какой ребенок?! – Илияш схватил его за шиворот, сдавил шею, как тисками, ткнул лицом в землю. – Ты ребенок, ты! Ты глупый ребенок, оста…

– Помоги…

Станко слышал такой крик раньше. Пронзительный, захлебывающийся, полный ужаса крик. Ему было лет четырнадцать, летом, в ужасную жару, взбесилась деревенская собака. Дочке школьного учителя было лет семь, бешеному псу и девочке суждено было встретиться на пустынной улице. На шум выбежали люди; девочка заходилась криком, но помочь ей было уже нельзя. Собаку зарубил топором бывший наемник Чаба, учитель чуть повредился в уме, и осенью школа не открылась, как обычно, каникулы, на радость детворе, тянулись до самой зимы…