9М. (Этюды о любви, страхе и прочем)

Л. помчалась по лестнице на третий этаж, я устремился за ней. Безрезультатно побегав по однотипным коридорам, наполненными одинаковыми дверьми, бредущими пациентами и родственниками, мы наконец нашли нужную палату. Внутри было две кровати, одна из них были пустой. На другой мирно спал старичок лет шестидесяти. Он не на шутку испугался, когда юная растрепанная девица влетела в палату. Он схватился за сердце, но переведя дух, что сказал, что парня экстренно отвезли в операционную, а то он был совсем плох. Л. так же стремительно выбежала из палаты, я еле успел увернуться, чтобы она не снесла меня. Операционный блок был этажом выше. Медсестра в возрасте хотела остановить нас на входе, но ей было точно не угнаться за нами. Она это понимала и даже не попыталась. Л. нашла нужную дверь в конце коридора и уже потянулась к ручке, как дверь сама открылась. В проходе возник врач в униформе со следами крови. Мужчина в маске был крепкого телосложения под два метра ростом. Л. врезавшись в него, по инерции отскочила на метр назад, но осталась на ногах. Врач же остался недвижим. Он закрыл за собой дверь и снял маску, под ней скрывалось мрачнейшее выражение лица.

– Ты в своем уме? Что ты творишь? Это – операционная, – он сказал строго, но слова прозвучали совершенно без гнева.

– Что с ним? – Л. очень боялась услышать ответа.

Врач проглотил ком в горле и произнес: «Он не справился».

Л. снова попыталась ринуться внутрь, но врач уже с силой ее оттолкнул. Мне пришлось схватить ее сзади за руки. Ею овладела истерика, ее конвульсивно затрясло, она уже не отдавала себе отчета. Она упала, поднялась, с криком пыталась вырваться из моих рук. Я ее держал как можно крепче, приходилось прилагаю все усилия. Она начала меня бить, ее удары, несмотря на хрупкое телосложение, были очень болезненны. Мне чудом удалось усадить ее на стул рядом. Она закрыла лицо руками и рыдала, протяжно и высоко, захлебываясь слезами. Врач стоял все это время рядом. Наверняка, он видел всё это много раз. Но до сих привыкнуть к этому не мог. Он сел рядом, с моей стороны, облокотившись на колени. Его тихий бас был практически не слышен из-за рыданий Л. с противоположной стороны. Он говорил кротко, устало и словно извиняясь, что ему вообще приходится говорить в этот момент:

– К сожалению, мы ничего не могли сделать. Он поступил к нам вчера к вечеру с обильной кровопотерей. Он встал перед автобусом, который должна была увозить людей с митинга. Полицейский его не заметил. И наехал. Его и привезли к нам на том же самом автобусе. Полицейские и кто были внутри были в ужасе, как могли останавливали кровь. Мы собирали его могли как могли, он получил удар, и потом попал прямо под переднее колесо. Нижние конечности были раздроблены. С вероятностью процентов девяносто остался бы инвалидом после этого. В середине ночи состояние стабилизировалось, что уже было чудом, перевели его в палату. Но с утра открылось внутреннее кровотечение и уже сделать ничего было нельзя.

Мужчина тяжело выдохнул: «Жаль парня. Молодой ведь, хоть и дурной. Извините. Примите искренние соболезнования». Врач тяжело поднялся, сочувственно хлопнул меня по плечу и сгорбленно поплелся вдаль по коридору, скрипуче проминая усталой поступью своей статной фигуры старый деревянный пол. Л. не слышала озвученных им подробностей, она исступленно рыдала, задыхаясь, сложившись пополам и обхватив колени. Я мог лишь положить ей руку на спину, неуместно пытаясь проявить сочувствие. Я чувствовал ее конвульсивные движения, каждое нервическое движение, каждый напряженный мускул, и мне тоже было стыдно, как и врачу, что я был свидетелем этого горя, хотя не обладал ни возможностью, ни правом его хоть как-то разделить. Такое горе, как и любое другое, всегда исключительно персонально.

Живой теплый свет из дальнего окна заполнял все пространство светлого больничного коридора. Только лишь натыкаясь на наши фигуры, он останавливался, результатом чего были искривленные уродливые тени. Чуть поодаль сидели уборщицы. Громкое рыдание вырвало их из летаргического состояния. На этом этаже видели довольно скорби и потерь, но каждое новое было словно еще одна свежая рана. Они бросали нам сочувствующие взгляды, и тихонько переговаривались между собой. От их сочувствия мне становилось еще неуютнее. Самое беспомощное проявление человечества в человеке. Но при этом одно из самых важных.

Силы постепенно начали предательски покидать Л. Конвульсии становились все тише и тише, яростный маятник движения затухал, громкие истерический рыдания теряли свой накал и незаметно, но все отчетливее перерастали в скудный утробный вой. Обрывистый и низкий, словно рассудок окончательно покинул человека и его место заняла тупая боль. Л. неумолимо умирала на этом стуле, пока наконец не перестала издавать ни звука, лишь тихие всхлипы, доносящие откуда из опавших на лицо волос. Она оставалось в таком положении, словно уснула.

Пока наконец не выпрямила спину и не откинула прилипшие к лицу намокшие от слез кончики светлых волос. Я убрал руку с ее спины. Лицо ее стало красным и опухшим, что было значительной метаморфозой по сравнению с той мертвецки бледной девушкой, что забегала по ступенькам на этот этаж ранее. Слезы все еще лились, но уже сами по себе, беззвучно и безнадежно. Л. огляделась по сторонам, но не думаю, что она хоть что-то видела. Скорее рефлексивно.

Она поднялась, но ослабевшие ноги не слушались, и она рухнула на стул. Повторила попытку, облокотившись о стену. Нетвердой заплетающейся походкой направилась к той проклятой двери. Я попытался ее остановить, со словами, что может быть не надо.

– Думаешь, ему может стать хуже? – обернувшись через плечо, со страдальческим оскалом ответила Л. «Станет только тебе», – подумал я, но не озвучил. Я встал на расстояние шага от нее, чтобы он случай чего поймать.

Л. открыла белую дверь операционной. Комната с педантично расставленными предметами со столом в центре. Две девушки в больничной униформе суетились, убирая и промывая инструменты, и не заметили нашего появления. Стерильные светло-голубые тона нарушала лишь белая простыня с кровавым пятном посередине. Л. на ватных ногах направилась именно к ней. Она остановилась за пару метров, закрыв рот рукой в попытке удержать крик внутри. Слезы вновь покатились по ее лицу. На столе лежал молодой человек с красивыми точеными чертами лицами. Острые скулы были подчеркивались бледной кожей с небольшой щетиной. Короткие взъерошенные черные волосы. Верхняя часть тела была цела, на нижнюю лучше было не смотреть. Она была прикрыта пропитавшей простыней. Она не смогла подойти ближе. Вопль все-таки вырвался из нее, заставив одну из медсестер уронить поднос. Они закричали с требованием немедленно покинуть помещение. Л. их не слышала, она лишь пыталась удержать истошный крик в себе, который все равно просачивался булькающими животными звуками.

Я решил ее вывести, в этот раз она уже не сопротивлялась. Покорно она облокотилась одной рукой на меня, второй же все еще пыталась сдерживать свои рыдания. Мы вышли из операционной. И, уже не останавливались, продолжали движение по коридору и затем дальше вниз по лестнице, до самого выхода на улицу. Встречавшиеся нам по пути люди, учтиво замедляли движение и расступались, как перед траурной процессией. Мы остановились у скверика на территории больницы. Я усадил ее на скамейку под раскидистым тополем. Л. немного пришла в себя. Она вновь вернулась к состоянию с тем бездумным взглядом в пустоту впереди себя. Я попросил разрешения взять ее телефон. Пришла мысль, что следует известить Серого. Что делать дальше в подобных ситуациях я не имел ни малейшего представления. Кому еще можно позвонить я также не знал. Я нашел его в контактах именно под этим позывным. В это время она нашла в рюкзачке свою пачку сигарет и долго, всхлипывая, пыталась трясущимися руками подкурить. Я ей помог. Она сделала одну затяжку, положила запястье на колено и забыла о ней. Ее взор вновь устремился в бесконечность. Оставшаяся часть сигареты дотлела до конца, и осталась лишь фильтром.

Серый мне ответил с третьего раза. Он сначала насторожился, услышав в трубке мужской голос. Но я представился. И тогда сразу, сначала извинившись, что по-тихому покинул нас с утра, начал рассказывать о своей истории, что и к лучшему, так как мне не хотелось произносить слова. Он узнал, что их четвертый друг, тот что оставался под позывным Синий, оказался в больнице. Его как следует приложили на этой манифестации, но ничего серьезного, небольшое сотрясение. Серый навестил его, они немного поболтали. Через пару дней должны выписать. И сейчас Серый он собирается домой. И вот тут он спросил, какие у нас новости. Я ответил двумя словами. В трубке повисло молчание. Следующей его фразой было «Как Л.?». Я не знал, как ответить, она все еще сидела в той же позе с тлеющей сигаретой в руке. Она уже не плакала. Просто сидела, смотря вперед, прикусывала нижнюю губу. Я назвал адрес. Серый, охваченный волнением, ответил, что сейчас же приедет к нам.

В скверике около больницы мы остались наедине. Эмоциональное потрясение, которое перенесла Л. и к которому я стал косвенно причастен, образовало вакуум вокруг нас, через который уже не проникало ничего извне. Изнутри все виделось таким странным. Искусственным. Солнечные блики, шелестящие зеленью кромы деревьев, мельтешащие вокруг люди словно лишь имитировали самих себя, являлись лишь декорациями, которые забыли поменять после предыдущего спектакля. Эфемерное, но назойливое чувство, что окружающий мир никоим образом не связан с нами. Совершенно посторонняя Вселенная, на которую невозможно воздействовать. Оставалось лишь созерцать ее. Хотя Л. была как никогда далека от размеренного созерцания. Она находилось в некой эмоциональной коме. Когда все, что было вышло и внутри не оставалось абсолютно ничего. Я не знал, что ей сказать. Соболезнования? Глупо. Спросить, как она себя чувствует? Это было и так понятно. Спросить, нужно ли что? Ни черта ей в этот момент нужно не было. Если честно, я боялся что-либо делать, так как даже не мог представить, как она может среагировать.

Она выпала из вегетативного состояния, только когда бесславно истлевшая сигарета обожгла ей руку. Она отдернула руку, приложила палец к губам, смочив обожжённое место слюной, затем повернулась ко мне, посмотрела прямо в глаза и произнесла неестественно ровным тоном.

– Я случайно потеряла его в толпе. Обернулась, а его уже не было рядом. Но он оставался где-то совсем рядом. Нельзя было его отпускать. Надо было держаться друг друга до конца. Это же чертов хаос. В нем никогда нельзя никого отпускать. Он все пожирает. Но если оставаться рядом, то можно сопротивляться. Можно было все изменить, просто не дать ему так глупо погибнуть. Я могла быть рядом… Я помню момент, как увидела бабушку в толпе с надписью на куске картона «Мне уже все равно, но вам здесь еще жить» и я подошла к ней поближе. Мне так понравилось ее спокойное и решительное лицо с глубокими морщинами, ее старенькое, но опрятное пальтишко, ее взгляд, эти благородные седины, убранные в аккуратный пучок. И вся ее фигура, наполненная достоинством. И в тот момент я даже подумала, что было бы так здорово дожить до ее лет, но при этом оставаться все такой же стойкой позиции. Самое смешное, что раньше я никогда не задумывалась о жизни до старости. Полагала, что главное – сейчас, а что дальше не так уж и важно. И вот тогда пробежала мысль, а может будет здорово… И вот именно тогда я обернулась, и увидела, что его уже рядом нет. Подумала, что отбежал куда-то, увидел какой-нибудь примечательный кадр, а я только хотела его попросить сфотографировать эту бабушку. Но я была уверена, что он точно вернется, всегда ведь возвращался. А потом все забурлило, и я уже никого вокруг не видела. А когда меня потащили в автобус была уверена, что он то уж точно сможет за себя постоять. Обычно так и было. Но почему-то в этот раз все пошло к чертям. По какой-то идиотской случайности. Такой бред…

Она ухмыльнулась и вытерла крошечную слезинку тыльной стороной ладони. Выпрямилась, чтобы размять спину, и запахнула полы своей курточки. В маленьком скверике в тени деревьев было весьма прохладно. Вакуум, вообще – не самое комфортное место.

К нам подбежал Серый. Совершенно растерянный, он словно прорвался к нам извне, стал связующим звеном между нами и всем прочим. Они с Л. обнялись, и долго стояли. Слезы текли только у Серого. Л. просто смотрела вперед через его плечо. Он спросил, как она? Л. ответила, что справится. На следующий его вопрос, что случилось, она попросила узнать у меня, так как была не в состоянии, что-либо воспринимать, когда говорил врач. Мы отошли на пару метров от скамейки, мне показалось что не стоит при ней пересказывать все еще раз. Хотя с виду ей уже было на все наплевать.

Я пересказал Серому все то, что мне рассказал нам врач и упомянул эпизод, как Л. зашла в палату. Он слушал меня со мокрыми глазами, поминутно нервно сглатывая. Дослушал до конца, протяжно выдохнул и спросил с какой-то детской наивностью, что захотелось его ударить:

– И что же нам теперь делать?

– Я думал, ты мне скажешь.

– Да, точно, точно, надо прийти в себя, сейчас, – он заходил вперед-назад. – Так, я сейчас схожу в больницу, узнаю, как у них происходит процедура, когда надо забрать его из морга. Похороны надо организовать. Больше некому. У нас есть немного средств с пожертвований наших друзей. Может не хватить, без понятия сколько стоит погребение. Ладно, не думаю, что это будет проблемой. Господи, еще известить его родителей.

– Хорошо, думаю, Л. надо увести отсюда. С нее уже точно достаточно.

– Да, конечно, конечно, отведи ее домой. Я разузнаю все и догоню вас. Ок, на связи.

Он еще раз обнял Л., забрал у нее документы и скрылся за дверями главного входа. Мы снова остались вдвоем. Она сидела на лавочке, съежившись и смотрела вперед. Взгляд был безразличен, на лице застыла сложная гримаса, выражающая физическую боль, отвращение и удивление одновременно. Губы едва заметно подергивались. Я подошел и снова сел рядом.

– Серый сказал, что позаботится обо всем.

– Хорошо, он отличный парень, на него можно положиться.

– Надеюсь, выглядел он потрясенным.

– Хм, а кто бы так не выглядел на его месте?

– Мы можем идти. Тут уже нечего делать.

– И куда же нам идти?

– Может отвезти тебя домой?

– И что мне там делать?

– Не знаю.

– Ладно, спасибо. Но ты можешь идти, если у тебя есть какие дело. Спасибо, что был рядом, но уже все закончилось.

– Ладно, что бы ты хотела делать?

– Хм, раз тут делать уже нечего, идти некуда, то я собираюсь напиться до отключки.

– Прямо сейчас?

– Думаешь, будет время получше?

Идея была мне не по душе, но в тот момент точно не стоило ей противоречить. Мы поднялись и поплелись за территорию больницы. Ее шаги были неуверенными и слабыми. Пару раз оступившись, она хваталась меня за меня, чтобы не упасть потом приходила в себя и снова пыталась идти твердо и самостоятельно.

Мы зашли в обычный сетевой ресторанчик. Время было для бизнес-ланча. Менеджеры из ближайших бизнес-центров забегали ровно на 45 минут, шустро обедали как птички и возвращались за свои рабочие места. Л. устремилась за самый дальний свободный столик, индифферентно пробежалась глазами по предложенному меню и сразу попросила у официантки бутылку коньяка. От удивления та даже переспросила. На настоятельные рекомендации взять что-нибудь для закуски, Л. отмахнулась. Я за нее попросил сырную тарелку. Когда нам принесли бутылку и два бокала, я спиной почувствовал завистливые взгляды обедавших менеджеров. Им должна быть только снится свобода пить, когда заблагорассудится, хотя они и понятия не имеют, что за обстоятельство привело нас туда в тот час.

Л. опрокинула подряд сразу две стопки, я сделал то же самое. Она зажмурилась, выдохнула и съела маленький кусочек сыра. Я хотел было спросить ее о погибшем. Но она, словно прочитав мои мысли, остановила меня на вздохе. И сказала, что больше не хочет об этом говорить и не будет. О чем угодно другом. Я задумался, о чем еще можно говорить в таких ситуациях. Мне попалась на глаза, ее татуировка с кулаком на запястье.

– Ты ведь вроде журналист?

– Ага.

– Разве, не надо рассказывать о вчерашних событиях?

– Ты же слышал вчерашнее радио? Вот, все что они рассказали в трех предложениях, – это и есть все, что и надо рассказывать о вчерашних событиях. Не было никаких событий. О чем рассказывать?

– Хорошо, но кому-то же интересно, что происходит в стране?

– Кому было интересно – там присутствовали и сами все видели, – она глазами показала, что надо снова наполнить. За десять минут не стало половины бутылки.

– А зачем тогда работать там, где ты не можешь делать то, что действительно хочешь?

– Хм. Такой вопрос можешь задать всем этим ребятам вокруг.

– Я имел в виду, именно твое положение. Я полагал, что цель журналистики доносить убедительные новости до всех своих читателей.

– Убедительные? Да все что угодно, можно заставить выглядеть убедительно. Достаточно просто заканчивать каждую свою фразу улыбкой, – Л. показала. Ее улыбка больше походила на оскал.

– Плохое слово подобрал. Беспристрастные, честные.

– Да, это бред. У меня тоже была такая идея, когда в юности перешла с иcторического факультета на журналистский. Это все быстро проходит. Тебе сразу начинают вдалбливать, что можно писать, что нельзя. Как, когда и где. И если ты не беспросветно туп, то быстро понимаешь правила игры. Все очень просто. Не трогай это, но можешь играть вот с этим. Приспосабливаешься очень быстро. И к своей профессии начинаешь относиться как к мачехе, с благодарностью, но без искренней любви или восхищения.

– Так почему ты осталась в этой профессии?

– Тут интересно, этого не отнять.

– То есть?

– То есть ты один черт ты прекрасно видишь и понимаешь, что творится. Только сказать не можешь. Прям как гребаная собака. Но можно научиться языку глухонемых, понимаешь? – язык Л. потихоньку начинал заплетаться. Голову она облокотила на руку, второй же рукой вертела в пальцах зубочистку, которой подцепляют кусочки сыра. Лицо ее выглядело осунувшимся, глаза были все еще красные и речь казалось бесконечно усталой.

– Если честно, не совсем.

– В общем, варясь в этом котле, ты узнаешь много нового, но рассказывать об этом нельзя. Оно и необязательно. Потому что всем по большому счету наплевать. Это тоже понимаешь довольно быстро. Но вот информацию использовать можно.

– И ты ее как-то используешь?

– Пока нет, пока только записываю в своем дневничке для истории, но возможно скоро все изменится, – она снова посмотрела на меня с оскалом. Выглядело, действительно убедительно.

Мы продолжили пить. Мои косвенные вопросы о ее погибшем друге Л. всячески игнорировала. Все что вырвалось в тот момент, там и осталось, в коридоре больницы. А все, что осталось внутри, теперь было заперто за этим выцветшим взглядом голубых заплаканных глаз.

Обеденный зал опустел. Менеджеры разбрелись по своим рабочим местами и в заведении воцарилось затишье перед вечером. Только две официантки лениво болтали за стойкой. Бутылка закончилась, я вопросительно поглядел на Л. Она уже была пьяна, глаза сонно смыкались, движения выглядели замедленными.

Я спросил ее:

– Что теперь будет с вашим, не знаю, как вы его называете, обществом?

– Не знаю, я подумаю об этом позже, если можно. Сейчас я не хочу ничего, просто лечь и проспать неделю, может две. И вот тогда и думать. А еще лучше, чтобы все уже было обдумано и мне не пришлось бы вновь нырять во все это дерьмо. О, мы все прикончили, – она неуклюжим движением руки перевернула бутылку, та слетела со стола, но не разбилась.

Раздался звонок. Серый закончил дела в больнице и теперь искал нас. Л. попыталась что-то ему сказать, но язык ее ворочался с каждой фразой все хуже и хуже. Она передала трубку мне, а сама положила голову на стол. Я объяснил в двух словах, что мы совсем недалеко ушли.

Он появился у нас через пять минут. Серый сел рядом со мной. К нему подошла официантка, но он знаком показал, что ничего не будет. Я попросил счет. Серый отдышавшись начал рассказывать, что процесс с телом отлажен. Документы, морг, кладбище. Я тоже был уже сильно пьян, и все детали пропустил. Нам принесли счет, я оставил деньги на столе, затем аккуратно потряс Л. Мы вместе вытащили ее из-за столика и довели под руки до выхода. Машина была припаркована неподалеку. Так втроем, держа Л. по обеим сторонам, мы шли по тротуару. Пока Серый возился с ключами от двери, я держал ее. Ее макушка доставала мне максимум до носа. Затем мы аккуратно погрузили Л. на заднее сиденье. Она уже была в полной отключке. На прощание мы с Серым пожали руки. Он предложил меня довезти, но я отказался. Я посмотрел, как они скрылись за поворотом и поймал такси. Больше всего я хотел наконец попасть домой и как следует выспаться.

Как и предрекала Л., в новостях за всю неделю не было, по сути, ничего о событиях на центральных улицах. Раз за разом, как по шаблону дикторы во всех сюжетах повторяли одни и те же строчки общий смысл которых сводился к следующему: да, выходили, но мало, беспочвенно и быстро разошлись. И самое главное, что все под контролем и все довольны, разве что кроме кучки ущербных отщепенцев, которые постоянно чем-то обижены и не могут быть счастливы, по сути своей. Даже я, который не причислял себя ни к одной из противоборствующий сторон, но волею судеб оказавшийся там, воспринимал это как оскорбление. Пусть их не так много, но лица в толпе были явно не подходили под определение «ущербные отщепенцы». То были яркие и мыслящие представители, пусть самых разных слоев, но одного гражданского общества. Единственной их проблемой было их общее малочисленное количество, а чем меньше глоток, тем проще их заткнуть. Но что самое отвратительное – отрицалось наличие жертв.

Не знаю, как воспринимала это Л. От нее не было никаких вестей. В издании, в котором она числилась, не выходило материалов от ее имени. Я просмотрел ее прошлые материалы, ничего общественно резонансного. Статье про какие-то фестивали, исторические справки, модные мероприятия. На страничке их сообщества появилась заметка о том, что их товарищ умер от несчастного случая во время гражданских волнений и организован сбор средств. Под этой заметкой накопилось множество диаметрально противоположных комментариев, от соболезнований до «так ему и надо». Что также было весьма мерзко, но характерно для любого разрозненного общества.

Я возвращался мыслями, к тем часам в больнице и после. Было все-таки что-то нездоровое, в ее поведении. Ее поведение в первой части дня поддавалась хоть какой-то трактовке. Было понятны и ее нервозное нетерпение, и ее горестная истерика. Но дальнейшее поведение было как минимум странным. Если брать классические пять стадий принятие горя, то оно не подходило ни под одну из них. Это точно не выглядело как принятие, особенно если брать во внимание ее зловещий оскал. Для гнева же она была излишне спокойной. И при этом она ничего не пыталась отрицать. Скорее, это походило на полнейшее выгорание. Но я не мог даже предположить во что это может вылиться, как только она придет в себя.

Через два дня мне позвонил Серый. Он в тактичной манере сообщил, что на следующий день пройдут похороны. Я, конечно, волен не идти, но он подумал, что я должен быть в курсе. В этом он был прав, я сказал, что я приду. Он поблагодарил. В самом конце лаконичного телефонного разговора я спросил, как справляется Л. Серый ответил одним словом «плохо» и повесил трубку.

На следующий день, как и на все предыдущие, была прекрасная погода. Было тепло и безоблачно, практически без ветра. Кладбище располагалось на границе города, добраться до него было непросто. Я вышел пораньше, чтобы забежать в цветочный за парой гвоздик, но все равно опоздал.

Массив захоронений представлял собой расчетливо огромное поле, заполненное на тот момент только на половину. Я спросил на входе у смотрителя, где происходит процессия. Он вызвался меня проводить. Нам предстояло пройти мимо всей заселенной части к самому краю поля. Памятники по пути были дико разномастны и даже аляповаты. Ничего общего с каноническими католическими захоронениями, раньше люди действительно знали толк в эстетизме горя. Сейчас же все зависит от располагаемой суммы и вкуса оставшихся вживую людей, на чью долю выпадает сея неприятная, но необходимая традиция. Самые большие памятники были и самыми уродливыми. Участок под кладбище был довольно новым, поэтому откровенно заброшенных захоронений не наблюдалось. Все было в относительном порядке. Разве что кладбищенский ветер отличался от своего городского собрата и не стеснялся показывать свою силу, то и дело срывая венки с могил и переворачивая вазы с искусственными цветами. Его можно было понять, больше забавляться там было особенно нечем.

Пройдя по диагонали весь массив, я заметил небольшую группу людей в темных тонах. Они стояли, обступив по кругу небольшой участок, всего человек десять. Я подошел к ним и встал с краю, стараясь не привлекать к себе внимание. На крохотном клочке земли был воткнут наспех сколоченный деревянный крест. Перед ним ярко блестела аккуратная металлическая капсула, уже водруженная на полметра в грунт. Среди лиц, мрачно смотревших на ее блеск, я узнал только два. Серого, который стоял во главе процессии в стильном черном приталенном пиджаке и со своими зачесанными назад волосами с проседью, и Л. Она выглядела крайне паршиво. Можно было подумать, что эти пару дней, что я ее не видел, она ничего не ела и не спала. На ее лице появилась болезненная бледность, взгляд ничего не выражал. Ее светлые волосы растрепал ветер. Она стояла в каком-то огромной черной куртке, словно окаменев, и просто смотрела на землю. Все остальные собравшиеся были куда более эмоциональны: кто-то вытирал слезы приготовленным платочком, кто-то ежеминутно проглатывал ком в горле. Двое молодых людей яростно спорили на тему политики, правда шепотом, стараясь проявлять тем самым уважение у усопшему, но некоторые реплики все-таки долетали до окружающих. Полненькая девушка в черном плаще, сдерживая слезы говорила о том, каким славным был погибший, вспомнила смешную историю c его участием пару лет назад. Почти у всех, кроме Л., от ее рассказа проступили сентиментальные улыбки. Потом еще пара человек произнесли свои трогательные речи.