Полная версия
Диомед, сын Тидея. Книга 2. Вернусь не я
– Не палила! Не палила! Я жертву приносила! Жертву приносила – гроза проходила! Яй-яй-я!
Я махнул рукой – что с варвара возьмешь?
– Жертву приносила! Дамеду просила, Дамеда грозу отводила!
Про «Дамеду» я уже возле самой кормы услыхал. Услыхал – не выдержал. Не выдержал – обернулся:
– К-кому?!
– Дамеда великий! – обрадовался лидиец-кариец. – Не сердись на меня, Дамеда-бог, мало тебе жертву приносила, голубя приносила, завтра еще принесу! Ты, Дамеда, сильный бог, страшный бог!..
Думал – рассмеются моряки. И воины, что рядышком стояли, – тоже рассмеются. Тогда и я похохочу.
Да только не смеялся никто.
* * *Коряги, как известно, не говорливы. Деревья – эти могут. Сам, правда, не слышал…
– Становись рядом, маленький ванакт. Сюда, слева.
А вот чтобы коряги! Правда, у черного весла-кормила не коряга пристроилась, а сам дядюшка Антиген, Антиген Лерниец, лучший наш кормчий – во всей Арголиде лучший. Но похож! Ежели в темноте, как сейчас, да еще чуток зажмуриться…
– Звал, дядюшка?
– Звал, маленький ванакт, звал. Постой пока рядом, оглядись.
В море кормчий – царь. А кормчий головной пентеконтеры – царь царей, не меньше. Богоравный владыка Корягиос… С таким не поспоришь! Ка-а-ак двинет корневищем!
Итак, стою. Смотрю. Налево смотрю, направо, а все больше – вверх. И на корягу тоже – исподтишка. Вцепилась коряга в кормило, корнями вросла, а каждый корень чуть не с меня толщиной. Замерла, сопит только. С присвистом.
…Болтают, будто звали дядюшку Антигена аргонавты главным кормчим. Да только отказалась коряга: баловство, мол, за одной шкурой бараньей корабль в Колхиду гонять. Несерьезно как-то. Пусть, мол, Тифий-мальчонка с вами сходит, а я лучше на Запад поплыву, к Океану, там у меня дела поважнее имеются.
А Тифию-то тогда уже за шестьдесят было! Сколько же коряге лет? Подумать страшно!
– Поглядел, маленький ванакт? – сипит между тем коряга.
– Так точно, дядюшка Антиген, – вздыхаю в ответ. – Доложить, чего увидел?
– Доложишь, доложишь!..
Раньше сипела, теперь скрипит. Громко так скрипит! Выходит, коряги даже смеяться умеют?
– Вот чего, маленький ванакт! Ты просил напомнить, когда Лесбос пройдем…
Хлопнул я себя по лбу. А ведь точно! Не иначе гроза из башки моей этолийской все напрочь вышибла.
– Так вот, мы его и прошли. Только что. Да ты, видать, не заметил. Все влево смотрел да вверх, а Лесбос-то по правому борту был…
Да-а, не быть мне моряком!
– Виноват! – вновь вздохнул я. – Значит, уже прошли? А я думал, еще целый день плыть…
И в самом деле! Даже я знаю, что от Навплии до Лесбоса – два дня пути с хвостиком. И то при хорошем ветре. А нас ветер не баловал, только сейчас Зефир Полуденный плечо подставил.
– То-то и оно…
Просипела коряга – и вновь смолкла. Смолкла, тьмой вечерней окуталась, в доски палубные вгрузла. Чего-то не так с корягой! Оглянулся я, вправо поглядел, где во тьме Лесбос спрятался, вверх посмотрел…
– Не спеши, маленький ванакт. Вместе на звезды поглазеем. Слушай пока…
Хотел вновь сказать «так точно» – раздумал. Не шутит кормчий!
– Ты, маленький ванакт, умный мальчик. И батюшка покойный твой умным мальчонкой был. Все со мной сходить просился – не успел, бедняга…
А я и не знал! Молодец, папа!
– Потому не буду тебе глупости всякие городить, что, мол, сон мне был, и другим сон был, и Ориона-Охотника в море видели…
– Вправду видели? – не утерпел я.
Засопела коряга, насупилась.
– Видели, не видели – не в том сила. А вот что мы на день раньше к Лесбосу пришли… Смекаешь? Ветерок хилый, гребли средственно, не гнали. Это ж чьими такими молитвами, а?
Окатило меня холодом – до кончиков ногтей. Не от вопроса – от ответа. Только не прав ты, Антиген, великий кормчий, коряга старая. Без молитв обошлось! Видать, изголодались там, на Снежном Олимпе!
Спешат!
– Всяко бывает, маленький ванакт. Да только не все это. Хотел ты на звезды поглядеть. Так погляди! Головой можешь не крутить, туда и смотри, на север, куда плывем…
– А мы не на север плывем, дядюшка, – не утерпел я. – Мы плывем между севером и востоком ближе к северу на одну шестую долю. Так?
Знай наших, коряга! Зря, что ли, я у дяди Эгиалея лучшим учеником был?
Думал, засмеется, заскрипит то есть. Или возмутится.
Смолчал. Смолчал, набычился.
– Смотри!
Взглянули мне звезды в глаза – маленькие, острые…
…Медведицы: Каллисто-нимфа с Идой-кормилицей, одна под другой, под ними Кефей, батюшка Андромеды Смуглой, которую Персею Горгоноубийце спасать довелось. Ну, притча: собственную дочь чудищу отдал, Кефей этот, – и все равно на небо попал! Вот он, сияет, а справа, как и полагается, супруга, Кассиопея-царица, из-за которой и вся беда случилась, нечего красотой своей эфиопской перед нереидами хвалиться!..
Странно, еще не ночь, а звезды такие яркие. Словно мы на корабле под самое меднокованое небо вознеслись!
А правее… Я только вздохнул. Когда нас, эфебов, учили все эти Кассиопеи с Кефеями различать, созвездие, то, что сейчас Каллисто-Медведицы правее (огромное, о двадцати звездах!), Борцом называли. Борец – и все тут. А недавно узнал – иначе эти звезды теперь именуют. Не Борец уже – Геракл![6]
…Радуйся, дядя! Верю, что даже если ты сейчас ТАМ – ты не с НИМИ!
ТЫ – не с НИМИ!
Ну а еще правее, к востоку ближе…
– То, где девять звезд, – засопело рядом. – Их сейчас Близнецами кличут…
И вправду кличут – после того, как сгинули Кастор с Полидевком, братья Елены. Вовремя сгинули! Братья – на небе, заняты, нет им возможности за сестру вступиться, лад в семейке навести.
Да, все верно, девять звезд, как и сказано… То есть совсем не девять! Больше – и намного!
– Понял ли, маленький ванакт?
На миг показалось, что я снова эфеб, и не старший – первогодок. Когда нас с Капанидом в первый раз в учебный лагерь отправили (тот, что в лесу, за алтарем Реи), мы все больше меч мечтали в руках повертеть. И не деревянный – настоящий, бронзы аласийской. А нас, заставив побегать да поотжиматься от травы, завели на ночь глядя в самую глушь. Завели – бросили. Вот небо, вот звезды, тучек нет. Выбирайтесь, эфебы! Лагерь как раз на юге – идите, не заблудитесь. А там и поспать можно будет!
Впрочем, лишние звезды – не загадка. А ежели и загадка, то самая простая. Для эфебов-первогодков.
– Бродяги, дядя Антиген. Блуждающие звезды. Сейчас весна, Антисфории – Дни Равноденствия – недавно прошли. Так и должно…
– Сосчитай!
Сипит коряга, сопит. Недоволен дядюшка Антиген, великий кормчий, аргивянским ванактом.
Делать нечего. Пожал плечами, считать принялся. Все верно, большие, разноцветные… блуждающие… Оранжевый – Зевс, бледно-желтый – Крон… Дий Подземный! Но ведь бродяги, блуждающие (их еще «планетами» кличут) – это же… Это же и есть – ОНИ!
ОНИ!
Всесильные, всевидящие, равнодушно взирающие на нас, хлебоедов, с меднокованого неба!
– Эх, маленький ванакт! Знаешь, был я в Эфиопии, золотишко да кость Абу-зверя торговал, так там, в Эфиопии этой, царь прежде всего в звездах должен разбираться, а уж опосля – в копьях да мечах! Ведь сколько этих, блуждающих, сейчас в Близнецах должно быть? Два всего – Арей да Крон. Один вверху, второй – ниже. А что ты видишь?
Не стал отвечать – незачем. Только усмехнулся. Даже не усмехнулся – губами дернул. Не править тебе Эфиопией, Тидид!
…ОНИ все были здесь. Все! Красный Арей внизу, над ним – еле заметный белесый Гермий, сияющая злым огнем Афродита, оранжевый Зевс… И Крон! На самом верху, выше всех, выше сына-Громовержца, выше внука-Эниалия!
Как только из Тартара выбрался, старик?
А ТЫ, мама? ТЫ – тоже там? Там, рядом с Кастором и Полидевком, божественными Близнецами, ТВОИМИ братьями? Там, между севером и востоком, как раз над Троей, проклятой Троей, куда несет нас могучая длань Поседайона Конегривого?
Да, ОНИ были там, где и должно, – над Троей. ОНИ спешили. Ждали.
Жаждали!
Я смотрел в холодное, не по-вечернему темное небо, в бесстрастные глазницы звезд, ловил ИХ острый взгляд, и вдруг почудилось (почудилось?), что купол небес медленно, бесшумно опрокидывается, и вот уже нет моря, исчезли волны, а мы мчимся вниз, прямо по звездам, словно по стенкам гигантского котла. А впереди нет ничего, кроме безвидной бездны, и лишь старик-Крон подмигивает нам желтоватым оком.
Ладонь на глаза… Отпустило, хвала Деметре Теплой!
– И это не все, маленький ванакт. Погляди на запад, где Орионов Пес. Тот, что Большой…
На Пса я уже смотрел без всякого удивления. Пес и Пес, справа от Ориона, как и положено. А слева Арго, тот, на котором коряга плыть не пожелала…
– Собака! Собачья Звезда![7] Она же сейчас в море должна нырнуть, она же…
Привычное имя заставило улыбнуться. Интересно, кличут ли в Небесах Собачью Звезду – Дурной Собакой?
– Она же на восток идет, Диомед! Не на запад – на восток!
Я лишь плечами пожал. С чего это коряга волнуется? А ведь волнуется, впервые меня по имени назвала! После того, как ОНИ словно на смотр выстроились, чему уж удивляться? Ладно, запомним, Собачья Звезда, Дурная Собака, спешит на восток. Ну и ладно!
Другое с толку сбивало. Отчего это мне котел привиделся? Бездонный, черный – с желтым Кроновым глазом над безвидной бездной? Может, потому, что слыхал я уже. Не так давно, год с небольшим назад…
«А ты знаешь, мальчик, что такое Кронов Котел?»
Мы тогда с дядей Эвмелом о Лигероне-выростке говорили, о том, что Крон-Время не торопится, но и отставать не любит. То есть это я так считал, а дядя… Эх, дядя Эвмел, не дослушал я тебя! Дурак – и башка у меня этолийская. Дурная!
Ладно, и об этом – после!
– Дядюшка Антиген! Значит, Лесбос прошли?
– Ну?
Я усмехнулся. Сейчас будет этой коряге «ну?».
– Поворачиваем. Всем кораблям – вправо! На восток, к берегу!
Впервые я увидел, как кормчий растерялся. Да так, что на миг короткий из коряги снова в человека превратился. Удивленного, с толку сбитого.
Старого.
– Но… Маленький ванакт… Диомед… Тидид! До Трои еще…
– А кто сказал, что мы плывем в Трою, дядюшка Корягиос?
Переспорил я все-таки Агамемнона! Он-то как раз с Трои начать хотел. Не жалко ему головы его длинноносой!
В нашем, ахейском наречии – двадцать два значка для письма (это без тех, что Паламед Пухлый придумал). И в финикийском – столько же. А вот в Древнем – шестьдесят три. Но это что! В Кеми, говорят, значков с три сотни. А вот у моряков их всего пять – белый, желтый, красный, синий, зеленый. Днем – флажками над мачтами, ночью – огнем в лампах бронзовых.
Пять значков – легко выучить. Белый – внимание. Красный – тревога. И синий – тайный.
Белый, красный, синий! К берегу! На восток! За Собачьей Звездой!
Антистрофа-I
Пленных сгоняли к берегу Каика – грубо, безжалостно, тычками, еле сдерживаясь, чтобы не повернуть копья бронзовыми жалами. Оно бы и без тычков обошлось, но я вовремя сообразил – велел прокричать по строю, дабы сдавшихся щадили. Кое-кто все же послушался…
– Старшего! – бросил я, не оглядываясь. – Сотника или геквета.
Двое гетайров, кивнув, скользнули к растерянной окровавленной толпе. Старшего найти легко. Тут, в Азии, каждый десятник норовит золотую бляху на панцирь нацепить. А уж сотник!.. А панцири-то паршивые! Тоже мне, вояки!
Злость не исчезала, не уходила, черным морским раком вцепившись в печень. Я ждал всякого: долгих переговоров, закрытых, заваленных камнями ворот, но чтобы так! С ходу, не спрашивая, в упор!
…Нет, ждал! Потому и приказал зажечь красный огонь на мачте «Калидона». Но ведь был еще синий!
– Вот, ванакт! Сотник. Зовут…
Имя скользнуло мимо, не задев, не запомнившись. Какое мне дело, как кличут этого варвара в золоченом панцире с бронзовой юбкой до колен? И на лицо смотреть не стал – еще озверею…
– Синий огонь! – вздохнул я, отвернувшись и глядя на поле – страшное поле в молодой зеленой траве, покрытое трупами. Нашими. Чужими. Мы выиграли эту битву – нежданную, ненужную…
– Синий огонь! – сдерживаясь из последних сил, повторил я. – Вы видели синий огонь на мачтах?
– Не понимай! Ахейски не понима-ай-й-й!
По тому, как он взвизгнул, стало ясно – по ребрам. И хорошо врезали, не иначе – рукоятью меча.
– Синий…
– Видела, видела! – разом обрел язык варвар (чудо, не иначе!). – Огонь видела, тревогу поднимала, к берегу войска бежала, басилея Телеф войска посылала!..
– Но почему? – не выдержал я, не в силах оторвать взгляд от мертвого, залитого кровью поля. – Мы же союзники! Я же сам писал басилею Телефу! Синий огонь – условный знак!
…Писал – но не верил. Поэтому и приказал повернуть на восток, к берегам Мисии. А ежели бы я Агамемнона послушал, да прямо к Трое поспешил? На севере, у Геллеспонта, – хеттийцы, на юге – Телеф-союзничек. Капкан! Скилла с Харибдой! Не верил, но все-таки надеялся. Потому и синий огонь зажег. Мне так был нужен союзник на этом берегу! Мне так нужен был хотя бы клочок земли, где можно беспрепятственно высадить войско…
– Почему?!
– Басилея Телеф! Басилея! – отчаянно возопил сотник-варвар. – Басилея сказала: синий плохо. Басилея сказала: синий – трояна. Корабли трояна синий, огонь трояна тоже синий…
Вот даже как? Я поглядел вперед, на приземистые, неуклюжие, неладно слепленные стены Пергама Мисийского. Ворота они все же успели захлопнуть, значит, «басилея Телеф» где-то там. Неужели правда? Но ведь это глупость! Зачем нападающим заранее сигнальные огни зажигать? Впрочем, что взять с варваров? Такие, как этот болван в бронзовой юбке, поверят еще и не в такое…
– Басилея Телеф говорила…
Я дернул бровью, и болван-сотник сгинул. Все стало ясно, оставалось одно: разъяснить самому «басилею Телефу». Союзничек!
Впрочем, я снова ошибся. Разобраться с кучей валунов на холме, по недоразумению именуемой славным городом Пергамом Мисийским, – даже не полдела. И даже не четверть с осьмушкой…
– Диомед! Диомед!
Ну вот, только его здесь не хватало. Любимчик!
Я сделал вид, будто не слышу, – пусть попрыгает рыжий, пытаясь пробраться через кольцо гетайров – или хотя бы внимание мое привлечь. Куреты – народ вежливый, никто басилея итакийского локтями не пихает… но и пропускать не спешит. А росточку-то мы ма-а-аленького, гетайрам-здоровякам как раз по плечо. Попрыгай, попрыгай, хитромудрый Одиссей, жаба ты рыжая!
– Диомед!!!
– Пропустите богоравного! – усмехнулся я. – Надорвется ведь!
– Как же так, Тидид? Это не Троя! Не Троя, понимаешь? Но ведь мы же в Трою приплыли! Я сам видел – берег знакомый, вал – тот, что еще Геракл вырыл, дорога камня серого, что на холм ведет! И Скейские ворота видел, и эти… вторые, забыл, как их называют. И я видел, и все видели. И Гектор на стене стоял, я его сразу узнал, я ведь совсем недавно в этой Трое был! А потом гляжу: и стены другие, и город другой, и не Гектор это, а дядька какой-то… Мы же в Мисии, Тидид! Нам просто голову заморочили, нам глаза отвели. Мы же на союзников напали! Это ты ошибся, да? Твой кормчий ошибся? Я же тебе говорил, надо было на «Калидон» твой нашего кормчего взять, с Итаки… Но что же теперь делать? Что делать, Диомед? Мы же войну проиграли!!!
А беда была рядом, совсем рядом, возле самого уха, возле самого сердца. Я это знал, чуял, но боялся обернуться, взглянуть ей прямо в глаза. И пока я объяснялся с ополоумевшим от объятий Паники-дочки рыжим («Э-э, брат Одиссей! Проиграли, подумаешь! Одну войну проиграем, другую выиграем, да?»), пока посылал своих аргивян вместе со спартанцами Менелая к городским воротам, пока объяснялся с самим Менелаем, но уже всерьез (неглуп белокурый, сразу все понял!)…
Знал – рядом. И когда они подошли все сразу…
…Все сразу – Сфенел, Амфилох, Дылда Длинная с Полидором, Эвриал-трезенец. Плечом к плечу, молча, не глядя мне в глаза, вниз глядя, на истоптанную, изувеченную траву… Пришли – вместе. Словно мы, эпигоны, сыновья Семерых, снова под Фивами.
Мы – все. То есть почти все…
– Тидид! Тут, понимаешь…
Эвриал… Дрожит голос Смуглого, и лицо опять белое, как тогда, возле Семивратных.
– Диомед! – это уже Амфилох. – Нам только что сказали…
Мертв голос Щербатого, каждое слово – непогребенный труп.
«Кто?» – хочу спросить я, но голос не слушается, да и незачем спрашивать, ибо я уже понял, сразу понял. Почти все мы тут. Почти…
– Ферсандр! – отчаянно кричит Сфенел. – Ферсандр, твой брат! Эти сволочи убили Ферсандра! Эти сволочи!.. Ты слышишь, Тидид?
Не слышу…
…Река шумит совсем рядом, тихая, спокойная. Странно, я не могу ее увидеть. Только плеск – и легкий теплый ветерок.
Тихо-тихо.
Тихо…
Река совсем близко, только шагни, только вдохни поглубже свежий прозрачный воздух…
Плещет, плещет…
Медленно, медленно, невыносимо долго сквозь бесцветное марево начинают проступать знакомые лица, сквозь проклятый плеск доносятся голоса…
– …слышишь, Тидид?
Надо бы удивиться, почему они не заметили, ведь мы знакомы с детства, все знают, что Диомед Дурная Собака безумен, что его надо скрутить, сжать горло боевым захватом… Но я не удивляюсь. Не заметили. И я не вынырнул. Река плещет совсем рядом, только плеск стал чуть потише, я могу думать, могу даже говорить…
Усталой чайкой мелькнула мыслишка – маленькая, страшненькая. А если это…
…НАВСЕГДА?
Мелькнула – не испугала. И я вновь почему-то не удивился.
…Ферсандр плакал. Маленький, смешной в своем огромном, не по росту, заляпанном грязью панцире, в съехавшем на ухо гривастом шлеме. Слезы текли, он вытирал их рукой – тоже грязной, в крови. Еще один Ферсандр лежал на земле – мертвый. Труп. Как и сотни других на этом страшном поле…
Нет, не так. Это было раньше, под Фивами, когда мы встретились с моим двоюродным братом у Пройтидских ворот, над трупом басилея Лаодаманта.
Сейчас по-другому. Маленький Ферсандр не плакал, он улыбался последней улыбкой, застывшей на посиневших губах. И не он – я стоял на коленях возле трупа, но тоже не плакал и снова не понимал, почему…
«Я не хотел, Тидид! Я не хотел! Не хотел, чтобы так! Не хотел!..»
И я не хотел этого, брат мой, храбрый Ферсандр Полиникид, первый из нас, эпигонов, прошедший свой путь до конца.
Я любил тебя, брат!
Хайре!
Проклятая река не отпускала, плеск то становился тише, то вновь захлестывал прибойной волной.
Плещет, плещет…
Но мне было уже все равно. Я исчез, растворился в светлых волнах безумия, и уже не я, а кто-то другой отдавал приказы, выслушивал соболезнования, морщился, когда докладывали о потерях, распоряжался о погребальных кострах, готовился к штурму проклятого Пергама, дурацкой кучи валунов на холме, забравшей у меня друга и брата…
Всего однажды дрогнул я-прежний, дернулся ламией в глиняном ларнаке, когда какой-то дурак-пустомеля в помятом шлеме ляпнул, будто убит Протесилай, родич филакского басилея. Жаль, не успел вырвать ему язык, мерзавцу. Жив оказался Чужедушец, ранили только – бок копьем пропороли.
И хвала богам! И снова вместо меня-прежнего – кто-то другой.
А может, и не так – или не совсем так. Не «кто-то» – сам я стал иным. Река, страшная река осталась позади, я все-таки вынырнул, вцепился руками в осклизлый берег, выполз, ткнулся лицом в мокрый, остро пахнущий ил… Вынырнул, выбрался. Но уже не я.
Не я…
* * *– За что? За что? Мы же союзники! Союзники!..
На невысокой приземистой стене, увенчанной полуобвалившимися зубцами, здоровенный детина в шитой золотом накидке. На голове – шлем с тремя гребнями, на левой ноге – окровавленная повязка.
– За что? Это ошибка! Ошибка! Мне сказали, что плывут троянцы… сам Гектор, его видели! Мне сказали, что троянцы проведали о сигнале, о синем огне. Это ошибка, ошибка! За что?
Хороший вопрос, Телеф, басилей мисийский!
У ворот – таких же невысоких, обитых позеленевшей медью, острая стена копий. Спартанцы Менелая готовы. И мои аргивяне готовы. И куреты. И критяне Идоменея. И муравьи-мирмидонцы[8] малыша Лигерона.
Ну, что еще скажешь, Телеф?
– Я согласен… Согласен, если вы заплатите пеню и немедленно уплывете… Согласен простить, не воевать!..
– Э-э, Телеф-мисиец! – не выдерживает черный от злости Фоас («Твой брат – мой брат, Диомед! Не прощу, не пожалею!»). – Мама у тебя есть, да? Зарежу твою маму! Собака у тебя есть? И собаку зарежу! Выходи, если мужчина! А если не мужчина, я тебя моим куретам отдам – как женщину!
– Прикажи мне, Тидид! – дергает губами белокурый Менелай. – Я этого варвара!..
– Мне, мне, дядя Диомед! – вопит малыш Лигерон. – Я его за дядю Ферсандра! Я его!..
Странное дело! За эти дни Ферсандр и сын Пелея успели сдружиться. Даже на одном корабле плыли от самого Скироса. Может, потому что оба – маленькие?.. А здорово он дрался, выродок, Ахилл-Невскормленный! Повязка на ноге Телефа – его заслуга. Зауважал я малыша после этой ночи!
Мы, эпигоны, молчим. Нам слов не нужно.
– Диомед! Диомед! Так нельзя! Он же союзник! Нам надо под Трою! Под Трою!
Это кто же тут такой умный? Рыжий, кто же еще?!
– Нас всех обманули! Это затмение, нам глаза отвели. Надо выплатить… помириться. Нам нужно под Трою!
Рыжему не отвечают. И я молчу, хоть и есть что сказать.
…Что, Жрец Верховный, заминка с Гекатомбой?
– Ворота! – выдыхаю я. – Открывай ворота, Телеф!
– Я сын Геракла! – вопят в ответ. – Я твой двоюродный брат, Диомед! Я твой брат!!!
Лучше бы молчал, колченогий!
– Брат, да? – вновь не выдерживает Фоас. – Маму свою вспомнил, да? Геракл Великий всех любил, да? Потаскух вонючих любил, коз любил, овец любил, да? Врешь ты все, козий выблядок, а еще про Геракла слово скажешь…
Заскрипели ворота. Бессильно, покорно.
* * *– Искусство войны – искусство богов, Менелай!
– Отец говорил мне это. Я долго не понимал, почему.
На пергамских стенах – пусто. Незачем охранять, незачем ладить катапульты и готовить котлы со смолой. Пал Пергам Мисийский, и некому махать кулаками после драки. Оружие брошено, стражники связаны, в городе – плач и вой. Одни мы на стене с Менелаем Атридом.
– А теперь, кажется, понял. Боги вершат судьбы людей, так? И тот, кто ведет в бой войско, тоже…
– Да.
А за стеной – холмы в молодой весенней траве. Море осталось вдалеке, перед нами – Азия, неровная земля до самого горизонта. Восточный Номос…
– У тебя убили брата, Тидид, а ты даже не плачешь над ним.
– Да.
Я не плачу. Искусство войны – искусство богов. Бог Дамед не может плакать. Он должен думать о войне.
…Дамед! Именно так назвал меня раб-варвар на корабле. Именно так обращались ко мне перепуганные до смертной икоты мисийцы: «Дамеда! Дамед! Не убивай! Пожалей, бог Дамед!» На «бога» я даже не обиделся – да и внимания не обратил. Чего только не скажешь, когда у горла – бронзовый клинок?
– Наши все уверены, что мы пристали сюда по ошибке, что кормчие сбились с пути, а боги отвели нам глаза. Но ведь это не ошибка, Тидид? Ты так и…
– Да.
А повзрослел Менелай Атрид, повзрослел! В Спарте, когда Прекрасная возложила на его голову венок, совсем еще мальчишкой был белокурый. А теперь – седая прядь на виске. Еле заметная, но все же…
– Ты отослал всех и оставил меня, Диомед. Это потому, что я брат Агамемнона? Что я третий воевода?
– Да. Погляди, Атрид, что ты видишь? Что это?
Я кивнул вдаль, где неровная цепочка зеленых холмов смыкалась с горизонтом. Сейчас они зеленые, а через месяц-полтора, когда с небес рухнет жара, все подернется желтизной, и высохшие улитки замрут на мертвых стеблях…
Что мог ответить мне Менелай Атрид, больной несчастный мальчишка с гнилой кровью, невольный виновник этой проклятой войны, Гекатомбы, Последней Битвы?
– Азия, Тидид! Земля Востока, земля Асов.
Менелай, басилей спартанский, не знал слова «Номос», но ответил он правильно.
Теперь мы оба молчали, глядя вдаль, и зеленые холмы расступались, бледнели, исчезали утренним туманом… И Азия, земля Светлых Асов, распростерлась пред нами! Огромная, желто-зеленая, в ярко-синих стрелках рек. На западе – море Лиловое, на севере – море Мрака, на юге…
– Великое Царство, Тидид? То, которое хочет завоевать мой брат?
– Да.
…На юге – море Зеленое, в котором сонной рыбой плавает Аласия – Медный остров, Кипр, родина той, что убила мою Амиклу.
…Будь ТЫ проклята, косоглазая тварь! Я не забыл, я еще попробую ТВОЕЙ крови!
А дальше, на восток, за царством Хеттийским, – каменный лабиринт гор, среди которых спрятались десятки стран, десятки племен: Паххува, Цухма, Ишува, Араванна – не упомнить всех, не пересчитать. А за Зеленым морем – земля Мукиш, которую у нас зовут Сирией, а еще дальше многокорабельная Финикия…
