Она не умела стрелять

Господи, зачем она вышла за него замуж? И как поздно теперь об этом сожалеть! Если бы можно было вернуть время назад…

От этих мыслей стало пусто и горько, жалость к себе накрыла волной. Пытаясь отвлечься, Ксана вспомнила фотографии на стене своей комнаты. Детство, школа, родители… Вот она с мамой и отцом, а вот с одноклассниками. А вот с Зоечкой. Ксане вдруг стало жарко, она рывком села, сердце ее бешено заколотилось, будто через секунду в дверь должны были позвонить. Да у нее в альбоме половина школьных фотографий с Зоечкой! Стоп! Надо успокоиться. И уходить, немедленно уходить! На работу к Зоечке придут обязательно, если уже не пришли, потом нагрянут сюда, в ее квартиру!

Ксана легко поднялась, взяла со стула вафельное полотенце. Снова появилось странное ощущение собранности, будто это не она, а какая-то другая женщина в ее теле, передвигаясь на цыпочках, стала методично вытирать все гладкие поверхности в квартире – там, где ее пальцы могли оставить следы. В голове сделалось предельно ясно, мысли стали четкими. Бегемот, покинув диван, бесшумно ходил за ней по квартире, задрав хвост, внимательно наблюдал за ее руками, будто хотел когтями перехватить полотенце.

Когда работа была закончена, Ксана вышла в коридор, долго стояла перед входной дверью, прислушиваясь к звукам. Было очень тихо, и только сердце ее по-прежнему бешено колотилось, отдаваясь глухими ударами в затылке. Больше всего ее беспокоила соседка напротив, но никакого движения на лестничной площадке не было – казалось, квартира давно опустела. Ксана набрала в легкие побольше воздуха, словно перед прыжком в холодную воду, зачем-то перекрестилась, открыла рукой, завернутой в полотенце, дверь, вышла, тихо прихлопнула. Полотенце она скомкала, нервно сунула в карман куртки. Чуть постояла, внимательно прислушиваясь, и побежала с четвертого этажа по лестнице вниз, перепрыгивая через две ступеньки. Успела!

Успокоилась она только на аллее Гагаринского парка. Здесь ее первое время точно искать не будут. Во всяком случае, сегодня. Значит, еще один день свободы в ее распоряжении есть. И она его использует, чтобы хорошенько подумать.

4 глава

…О том, что случилось с Александрой Романовой, Родион Беловерцев узнал из вечерних новостей.

Утром секретарь принесла ему внушительную папку с материалами по делу об убитом украинском олигархе, пожелавшем прибрать к рукам крымский шельф, и вторую, тонкую, – об Александре Романовой. На толстую папку он даже не взглянул и сразу открыл тонкую. Школа, университет, смерть отца, замужество, развод – текст был написан сухо, протокольно и ничего не рассказал ему о ее характере. Судя по досье, она не умела стрелять, об увлечении оружием никаких сведений не было. Единственный спорт, в котором она преуспела в юности, – легкая атлетика, были даже награды за победы в универсиаде.

С фотографии, приложенной к досье, словно живая, смотрела женщина с голубыми глазами и улыбалась грустной, чуть виноватой улыбкой. От этой улыбки у Родиона защемило сердце. Он вспомнил, как она трогательно застеснялась на фуршете своей тарелочки, когда он застал ее врасплох за едой, как с явным сожалением достала свой диктофон из сумочки, намереваясь быстро задать стандартные вопросы и поскорее избавиться от него. Среднего роста, с рельефной фигурой, пышными светлыми волосами, она в тот вечер показалась ему похожей на постаревшую волшебницу – еще очень хорошенькую, но предельно уставшую и остро нуждавшуюся в помощи. У нее было узкое лицо с мраморной кожей, чуть выдающийся нос и светлые голубые глаза – такие голубые, будто в них опрокинулось и навсегда застыло лазурное весеннее небо. Это было удивительное лицо и совершенно необыкновенные глаза. Один раз заглянув в них, он уже не мог избавиться от ощущения, что его душа навсегда осталась в глубине этих светлых чистых озер.

Он не верил, что Александра Романова убийца. Еще вчера здесь, в офисе, она изо всех сил старалась казаться смелой, уверенной в себе, но Родион легко перехватил инициативу, смутил ее, на ходу придумал ресторан, и …навсегда запомнил изумленный взгляд. В этом взгляде читался немой вопрос: не хочет ли он ее соблазнить? Преступница, циничная и расчетливая, не кинула бы на него такого взгляда, она бы восприняла его предложение с интересом и сделала бы все возможное, чтобы продолжить игру.

Родион не отличался особой сентиментальностью, к женщинам относился снисходительно, считая их необходимым дополнением личного комфорта. Он никогда не зависел от этих отношений, легко заводил их и легко заканчивал, стараясь ничем не обижать своих временных подруг. Но в это утро его мысли были тревожащие, неудобные – будто что-то важное он пообещал Александре и отказался выполнить. По сути, он опрометчиво пообещал ей себя, прекрасно понимая, что она будет ждать продолжения отношений. Святые угодники! Что же ты наделал, Родион, куда тебя понесло? Зачем дал себе и ей волю мечтать и надеяться?

Он тяжело поднялся, подошел к панорамному окну. Внизу безостановочно гудел и двигался загруженный машинами проспект Победы, похожий на гигантского змея, хвост которого терялся где-то за многоэтажками, а уродливая многополосная голова упиралась в кольцо, заросшее жухлым сорняком. Сегодня, в этот серый декабрьский день, Родион, еще недавно уверенный в том, что у него нет проблем, уже готов был признать, что он – один из директоров столичной строительной корпорации – трусливо сбежал в Симферополь от собственной жены. И это на самом деле была его главная проблема, практически неразрешимая. Думалось год назад, что смена места, новые впечатления, крымская экзотика и провинциальный экстрим отвлекут, накопившееся раздражение исчезнет. Когда он путешествовал по цивилизованной Европе, летал в жизнерадостную Америку, проводил время на причудливом Востоке, метод смены обстановки работал отлично. Но только не в Крыму, будь он неладен. С Крымом он ошибся, самоуверенно полагая, что далекая южная провинция встретит его с распростертыми объятьями. Здесь все оказалось незнакомым, будто двадцать пять лет принадлежности Украине изменили полуостров до неузнаваемости, превратив в новую неизведанную землю, давно живущую по своим законам.

Аксенов, сочинивший нашумевший роман «Остров Крым», был недалек от истины, обособив его от всего мира. Не только от мира, но, казалось, и от самого себя он был обособлен невидимыми границами – раздробленный, разобщенный, брошенный на произвол судьбы и районных властей. Бедность городов бросалась в глаза – только Севастополь как-то выделялся в этой унылой череде, строился и развивался благодаря присутствию российской военной базы. Симферополь, окруженный промышленными районами, жил более или менее индустриальной жизнью. У жителей курортных городов и поселков были собственные взгляды на способы заработка денег, главным здесь было наличие площади, которую можно было сдать отдыхающим. Южный берег оказался вообще отдельной епархией, где властвовали олигархи и очень богатые люди со всех просторов бывшего СССР – с ними надо было договариваться отдельно. И не имело никакого значения то, что Крым принадлежал Украине. Индустриально-аграрный север Крыма с его современными заводами и качественной инфраструктурой был как бы сам по себе, отчитываясь перед Киевом напрямую, крымчане его к полуострову не относили. И между всеми этими городами и районами – необозримые просторы полей, большей частью заброшенных.

Первое время Беловерцева это забавляло. А потом, когда ему надоели навязчивые попытки местных чиновников при каждом удобном случае ободрать его как липку, он затосковал по-настоящему – коррупция в Крыму была одним из ведущих способов добычи денег, таким же легальным, как производство цемента под Бахчисараем или выращивание пшеницы в белогорских степях. Ее невозможно было ни победить, ни обойти. И даже поддержка местных министров помогала мало – каждый из них заглядывал ему в руки, надеясь получить хороший «откат». А грубость и хамство «местных князьков» попросту зашкаливали.

Иногда у Родиона складывалось впечатление, что об этике общения крымчане имели весьма смутное представление, выдавая непосредственность за оригинальность – они будто издевались, противопоставляя свой южный темперамент его образованности. Со временем он стал раздражаться от каждой мелочи – даже от такой незначительной, как луна, плывущая в небе вместе с солнцем в погожие дни. И с тоской думал о том, что, в отличие от родной Москвы, в местном небе тоже все неправильно, и понимал, что потерявшаяся где-то на своей оси луна здесь ни при чем.

За прошедшее лето Родион местной экзотики «наелся» с головой, начал тихо ненавидеть и дурную неустойчивую погоду, и местечковое равнодушие, и даже крымскую речь – с мягким «г» и непонятным «шо» вместо «что». Это был несуразный, совершенно девственный мир, существовавший по собственным непостижимым правилам. Он устал их осваивать и уж тем более не хотел им больше подчиняться. Крым заразил его глупой рефлексией, которую он всей душой возненавидел еще в юношестве после чтения Достоевского и Толстого. Родион будто все глубже и глубже погружался в зыбучие пески личного хаоса, откуда не было спасения, сам себе задавал неудобные вопросы, начал бояться собственных мыслей.

Давно хотелось в Москву, но там была Виолетта.

…Еще пять лет назад Родион Беловерцев был редким счастливчиком. Сын дипломата, он не захотел идти по стопам отца, получил строительно-инженерное образование и уже через несколько очень благоприятных лет, благодаря финансовой поддержке семьи, занял собственное место в строительном бизнесе столицы. Почти до сорока лет он прожил без особых эмоциональных потрясений, постоянно путешествовал, знал несколько языков, с удовольствием и без особого напряжения проводил рабочее время в офисе, делегируя полномочия многочисленным заместителям. Растущие счета в офшорах и нескольких европейских банках позволяли Беловерцеву не задумываться о будущем, оно у него было обеспечено. Женщины были рядом всегда – красивые, успешные и самодостаточные. С глупыми он старался не заводить долгих отношений, умные сами не горели желанием связывать себя узами брака и детьми. У них, как и у него, был хорошо налаженный бизнес, необременительная связь им нравилась гораздо больше, чем роль скучающей жены в шикарном особняке.

Долгое время ему казалось, что такое положение вещей будет неизменным, но ближе к сорока годам он почему-то затосковал. Мелькавший перед глазами калейдоскоп лиц и ни к чему не обязывающие отношения начали утомлять, захотелось чего-то более стабильного – чтобы дома шумели дети, таская за уши доброго лабрадора, а жена встречала в летнем ситцевом платьице и без макияжа. И чтобы семейные проблемы у него с ней были общими, как и совместные ужины, визиты к пожилым родственникам, путешествия.

Сверкающая лакированная скорлупа жизни, которая ему всегда так нравилась, начала тускнеть, взялась мелкими трещинами. Сквозь них проступила пустота. Родион всеми силами гнал от себя эти новые ощущения, проводил время в поездках и развлечениях. Ничего не помогало – пустота наступала, ширилась. Он начал всерьез мечтать о покое, какой-то внутренней основательности, надежности и даже стал подумывать о женитьбе. Но очень скоро эта затея показалась ему смешной. Да и женщины, с которой он хотел бы проводить домашние вечера, в его окружении не было.

Как-то раз, совершенно неожиданно, его вызвал к себе в кабинет председатель совета директоров корпорации. Родион всегда старался держаться от него в стороне, в пререкания не вступал, высказывал личное мнение только тогда, когда тот к нему обращался. Вызов для приватной беседы показался ему более чем странным, и он забеспокоился.

– Ну, заходи, располагайся, – Игнатий Васильевич окинул его оценивающим взглядом, будто собрался выставить на продажу, как дорогой лот.

Родион сел за стол, раскрыл ежедневник.

– Слушаю вас.

Незаметный секретарь поставил перед Родионом поднос – коньяк, закуски, кофе, круассаны. Родион удивился – обычно здесь подчиненных не угощали. Хозяин кабинета, похожий на радушного барина, сел напротив.

– Тянуть не буду, – он налил коньяк, они чокнулись, выпили. – Вопрос личный, и, надеюсь, ты распространяться где попало не будешь. Сам понимаешь…

Родион понимал больше, чем кто-либо: информация, исходящая от шефа, была секретной. Пару лет назад один из его коллег, с которым он любил отдыхать в сауне, внезапно умер от сердечного приступа – как раз после такого приватного разговора.

– У меня есть дочь, – продолжил шеф, – красавица, умница. Ей нужен солидный успешный муж. Ты, Родион, вполне нам подходишь. В наших кругах брак – это хорошая сделка, а для тебя особенно. Пришло время, мой дорогой, расти.

Родион смело посмотрел Игнатию Васильевичу в лицо и хотел спросить, в чем будет состоять его интерес, но вовремя передумал. Вспомнился умерший друг. Он опустил глаза. «Казнить нельзя помиловать».

– Ну, ладно-ладно, – Игнатий Васильевич снова налил коньяку, – не напрягайся, сам решишь. Взамен предлагаю дополнительный пакет акций, благодаря которому войдешь в ведущую тройку совета, получишь основное право голоса, станешь моим замом и соучредителем. Ну и деньги, само собой, будут другие.

– Игнатий Васильевич, я не планировал жениться.

– А пора, мой друг, пора. Впрочем, увидишь Виолетту, сам захочешь, да и приданое солидное, не поскуплюсь для любимой дочери. Дам тебе время подумать, а пока иди.

Родион ушел, и, казалось, разговор остался без последствий. Шеф его больше к себе не вызывал, при встрече сухо здоровался, будто и не было никакой беседы.

Спустя два месяца Родион познакомился с Виолеттой на новогоднем балу. Это было чудесное воздушное создание двадцати пяти лет, ведущее собственный блог в Инстаграме – немного наивный, но весьма милый, с неглупыми комментариями. В апреле сыграли свадьбу. Позже выяснилось, что больше всего на свете это создание любило светские тусовки в элитных клубах, которыми была переполнена Москва, и от которых Родиона, привыкшего к степенной размеренной жизни, вскоре начало мутить. Красавица и умница Виолетта постоянно тянула его на скачки, презентации, открытия новых ресторанов и считала, что это и есть истинное семейное счастье – появляться на публике в сопровождении солидного мужа, сверкая бриллиантами и белоснежной улыбкой.

Родион попытался занять ее работой, предложив вести дела одного из благотворительных фондов, но Виолетта остыла к нему через месяц. Постоянно занятый днем, Родион мечтал об отдыхе и вскоре отказался проводить с ней время на вечеринках, начал придумывать несуществующие причины, чтобы приезжать домой как можно позднее. Скоро ложь стала привычной. Жена заскучала, начала упрекать его в равнодушии, а когда он заикнулся о ребенке, закатила первую в их совместной жизни истерику. Да какую! Она громко рыдала, исступленно кричала, что он хочет ее использовать и совсем не думает о ее духовных потребностях. У его жены, как выяснилось, было собственное видение семейных отношений, и она, не стесняясь в выражениях, его отстаивала.

Именно в тот момент Родиону впервые стало страшно. С Виолеттой нельзя было развестись – это был брак, скреплявший и без того прочные финансовые связи в корпорации. Вернее, развестись было можно, но тогда Родион приобретал смертельно опасного противника в лице ее отца. Размышлять о том, что он, такой рассудительный, ошибся, променяв свободу на дополнительный пакет акций, подаренный тестем на свадьбу, Беловерцев пока был не в состоянии. Это умозаключение было убийственным, потому что он на самом деле продешевил: свадебная сделка оказалась с обременением, о котором он на тот момент ничего не знал. А была ли у него свобода выбора? «Казнить нельзя помиловать».

Ни одной серьезной причины на самом деле не было, чтобы отказать шефу. Здоровый физически и морально, успешный, Родион был перспективным во всех отношениях. Противиться было опасно, от Игнатия Васильевича напрямую зависело его, Родиона, личное благополучие. Место в первой совещательной тройке директоров он действительно получил, но жизнь, отравленная Виолеттой, со временем стала неинтересной. Тогда он придумал проект филиала в Крыму и уехал строить бизнес в этом окраинном регионе, по которому ностальгировали пожилые москвичи – подальше от жены с ее неистребимым желанием развлечений, которые она называла духовными потребностями.

Родиона передернуло от отвращения. Проспект под окнами гудел, пробка перед кольцом стала похожей на свалку автомобилей, движение встало. Он подумал, что точно так же на мертвой точке невозврата остановилась его жизнь. Провинция от надвигающегося личного краха не спасла, и выбор ему сделать придется. Возможно, далеко не в свою пользу.

На прошлой неделе Беловерцев не выдержал и зачем-то поехал в Тополёвский монастырь, в горы. Здесь он не был ни разу и надеялся, что новые впечатления отвлекут его от сложных мыслей. Именно в этот холодный день невыносимо захотелось чистоты, воздуха, наполненного запахом сосен, созерцательного одиночества – как будто окончательно подступила к горлу чернота, и уже почти нечем стало дышать. Каково же было его удивление, когда настоятельницей, случайно встреченной у церквушки, оказалась его хорошая знакомая, бывшая москвичка. Матушка Ефросинья, в мирской жизни кандидат наук, умнейшая женщина, приняла постриг после смерти мужа, а несколько лет назад, переехав в Крым, так и осталась в Тополёвке.

В тот день они разговаривали почти час. Сначала вспоминали время после института, где она некоторое время была его научным руководителем, а потом как-то незаметно Родион расслабился и рассказал, почему оказался в Крыму.

– …Вроде все у меня хорошо. Вот, хотел здесь прожить год. Думал, успокоюсь, вернусь обратно другим человеком. И жену свою приму такой, какая она есть. Но что-то плохо получается. Наверное, это кризис возраста.

Матушка Ефросинья покачала головой, сказала тихо и сурово, будто отрезала.

– Примешь ее – себя потеряешь.

– Как это?

– У тебя есть выбор: деньги или ты сам. Вот и думай. Что тебе важнее? Если деньги, тогда смело возвращайся и не страдай, терпи ее капризы. А если сам себе важен…

– Да как это узнать? Я будто над пропастью – весь мир на ладони, а не дотянешься.

Родион начал злиться, разговор показался ему бесполезным, он пожалел, что затеял его. Нет у него выбора, нет! Ну что ему может посоветовать пожилая схимница, давно забывшая, каково это – жить среди людей? Ефросинья не обратила внимания на его раздражение, прикоснулась холодными пальцами к его руке, ощущение было неприятным.

– Я сегодня помолюсь за тебя, Родион, хоть ты и не особо верующий. Уверена, судьба тебе предоставит шанс. Может, будет встреча. Сам узнаешь, почувствуешь. А дальше – думай.

– Но почему нельзя сохранить и душу, и деньги? – он внезапно успокоился, стал равнодушным – слова матушки были похожи на шаманство, он перестал ей верить. Но невежливо было уйти, не закончив разговор. Родион задрал голову вверх и стал смотреть туда, где в кроне высокой сосны резвились две серые белки.

– Нельзя. Ты перешел границу, когда просят помощи у самого дьявола. Он тебе и предоставил в залог собственную дочь.

– Да какой он дьявол? Обычный мужик!

– Это образно. Если тебе нравится распоряжаться большими деньгами, и ты не можешь остановиться, так и не переживай, распоряжайся на здоровье. И живи с Виолеттой. Венчались, небось, красоты захотелось?

Родион обреченно вздохнул.

– Венчались.

– Никто тебя волоком под венец не тащил?

– Да нет, никто.

– Вот и принимай свою судьбу как данность. А хочешь другой жизни – значит, придется отказаться от многого. Это как в казино: накапливаешь фишки, пока везет, а потом можешь проиграть одним махом. Но поверь, жизнь души иногда в тысячу раз слаще любых денег.

Родион тогда сильно расстроился, после разговора остался странный осадок, будто Ефросинья окончательно подтвердила его наихудшие опасения.

После Тополёвки он повернул на Коктебель и два дня просидел затворником на своей даче, обдумывая странный разговор. Как ни отмахивался он от матушкиных слов, на душе стало совсем скверно – лучше бы не встречался с Ефросиньей, совсем она его покоя лишила. Каменный мешок, в который совершенно непостижимым образом превратилась его когда-то комфортная жизнь, становился все теснее. Еще можно было дышать, двигаться, принимать решения, но совсем скоро стены сомкнутся, и он перестанет существовать. Нет, не умрет, а именно перестанет существовать как свободная личность, имеющая право на собственные желания.

Он всеми силами сопротивлялся этим мрачным мыслям, находил весомые аргументы, оправдания и… понимал, что матушка права. Именно сейчас, к сорока двум годам, у него началась настоящая взрослая жизнь с очень серьезными деньгами, и, чем выше он будет взлетать, тем меньше в нем должно оставаться эмоций, иначе сгорит, оплавится. Хочет ли он стать таким же расчетливым и безжалостным, как его тесть? Нет, он не был готов. Родион до женитьбы жил слишком легко, был избалован своей внутренней свободой, и теперь жалким поползновениям его мятущейся испуганной души места не оказалось. Она мешала, словно изнеженное растение, за которым необходимо было присматривать день и ночь. И выкинуть было жаль – душа все же! – и оставить невозможно, все равно погибнет от недосмотра. В Москве он будет вынужден окончательно принять новые правила игры, зачерствеет, окостенеет, станет равнодушным, забудет о радости. Иначе ловушка захлопнется. А может, так и надо?

Родион на самом деле оттягивал этот момент сколько мог, Крым помог ему выиграть целый год, но, видимо, время вышло. Пожалуй, хватит сантиментов, мечты и желания – в сторону, и вперед – к себе новому, незнакомому. Надо просто сделать шаг, а потом он забудет и о Крыме, и о своих переживаниях. Возможно, это глупый неосознанный страх, и он даже не подозревает, как ему станет хорошо в новой московской жизни. Увлекательный мир больших финансовых возможностей не так уж и плох. Зря он переживает. А с Виолеттой он справится.

Почти смирившийся с неизбежным, настроившийся на скорый отъезд в Москву, Родион на следующее утро вернулся в Симферополь, чтобы решить срочные дела.

А вечером, как и пообещала матушка, встретил Александру с ее глупой фуршетной тарелочкой. И даже пригласил на обед. Он так и не понял, чем она его так сильно зацепила. Ей было далеко до юной свежей Виолетты, но почему-то именно ее захотелось защитить, расшевелить, заставить улыбнуться. Рядом с этой женщиной он вдруг почувствовал себя сильным, почти всемогущим, способным свернуть горы.

И вот теперь ему сообщили, что она убийца.

…Его размышления прервала секретарша, глаза ее были испуганными.

– Родион Михайлович, к вам из милиции. Следователь.

– Зови.

Он сел за стол и приготовился отвечать на вопросы. Рассказывать было нечего. О том, что они договорились c Александрой о встрече в «Княжей Втихе», он решил не сообщать, это теперь было слишком личное.

Редакция стала похожа на разгромленный революционный штаб. Для журналистов, всегда искавших интересный сюжет или сенсацию, оказаться в центре внимания общественности было бы крайне престижно, но только не для сотрудников журнала «Бизнес ₰ Время».

Имя Александры Романовой не сходило со страниц газет и журналов, везде были опубликованы ее фотографии. В одной из статей «желтой» прессы какой-то ретивый писака-фантазер предположил, что она тайный агент, но какой разведки – не уточнил. Эту сплетню тут же подхватили и разнесли, приправив соусом домыслов и самых невероятных фантазий. Первые полосы почти всех периодических изданий, кроме «целителей» и «гороскопов», напечатали статьи, в которых фигурировало название редакции в самом уничижительном смысле по принципу «мы же говорили». Подразумевалось, что престижное, отлично финансируемое издание с главным офисом в Киеве пригрело в своих рядах чуть ли не шпионку, зато крымские весьма скромные газеты и журналы оказались с «незапятнанной репутацией». Это был неслыханный, грандиозный скандал, на котором пиарились все кому не лень. В социальных сетях происходящее назвали бы емким словом «срач», другого правильного определения всей той грязи, в которой по уши увязло издание «Бизнес ₰ Время», попросту не было.

Звонки раздавались постоянно, секретарша Алиме как заведенная носилась с папками, главред в голос кричал на всех подчиненных без разбору и швырялся бумагами, его заместитель Инна Николаевна беспрерывно отвечала на звонки. Подготовка очередного номера к выходу в печать забуксовала. К двенадцати часам дня, в довершение всей суматохи, явился следователь с группой оперативников, редакцию закрыли, сотрудников разогнали по кабинетам и приказали не выходить.

Антон Коваленко сидел за своим компьютером злой как черт. Вчера его долго спрашивали о подозреваемой: с кем дружила, общалась, переписывалась, как вела себя в коллективе, не было ли тайных увлечений. Антон, скупо отвечая, никак не мог представить в роли убийцы Ксану. Она единственная всегда была на его стороне, на совещаниях смело отстаивала именно его макеты. Делала она это не по причине хорошего отношения, а потому что была настоящим профессионалом, безошибочно определяя наиболее правильную подачу текста, подходящий размер и фон фотографий. Если ей что-то не нравилось, Коваленко никогда не спорил и переделывал, а мнение других его не интересовало.