Посещение

«Быть нелюбимым! боже мой!..»

Быть нелюбимым! боже мой!Какое счастье быть несчастным!Идти под дождиком домойС лицом потерянным и красным.Какая мука, благодатьСидеть с закушенной губою,Раз десять на день умиратьИ говорить с самим собою.Какая жизнь – сходить с ума!Как тень, по комнате шататься!Какое счастье – ждать письмаПо месяцам – и не дождаться.Кто нам сказал, что мир у ногЛежит в слезах, на всё согласен?Он равнодушен и жесток.Зато воистину прекрасен.Что с горем делать мне моим?Спи, с головой в ночи укройся.Когда б я не был счастлив им,Я б разлюбил тебя, не бойся!

«С утра по комнате кружа…»

С утра по комнате кружа,С какой готовностью душаСебе устраивает горе!(Так лепит ласточка гнездо.)Не отвлечет ее ничтоНи за окном, ни в разговоре.Напрасно день блестящ и чист,Ее не манит клейкий лист,Ни стол, ни книжная страница.Какой плохой знаток людейСказал, что счастье нужно ей?Лишь с горем можно так носиться.

«Показалось, что горе прошло…»

Показалось, что горе прошлоИ узлы развязались тугие.Как-то больше воды утеклоВ этот год, чем в другие.Столько дел надо было кончать,И погода с утра моросила.Так что стал я тебя забывать,Как сама ты просила.Дождик шел и смывал, и смывалБезнадежные те отношенья.Раньше в памяти этот провалНазывали: забвенье.Лишь бы кончилось, лишь бы не жгло,Как бы ни называлось.Показалось, что горе прошло.Не прошло. Показалось.

«Как люблю я полубред…»

Как люблю я полубредКниг, стареющих во мраке,Те страницы, что на свет –Словно денежные знаки.И поэтов тех люблю,Что плывут в поля иные,Словно блики по стеблюИли знаки водяные.Блеск бумаги желт и мглист.Как лошадка, скачет строчка.Всё разнять стремишься лист,Словно слиплось три листочка.Словно там-то, среди трех,Второпях пропущен нами,Самый тихий спрятан вздох,Самый легкий взмах руками.

В кафе

В переполненном, глухо гудящем кафеЯ затерян, как цифра в четвертой графе,И обманут вином тепловатым.И сосед мой брезглив и едой утомлен,Мельхиоровым перстнем любуется онНа мизинце своем волосатом.Предзакатное небо висит за окномПропускающим воду сырым полотном,Луч, прорвавшись, крадется к соседу,Его перстень горит самоварным огнем.«Может, девочек, – он говорит, – позовем?»И скучает: «Хорошеньких нету».Через миг погружается вновь в полутьму.Он молчит, так как я не ответил ему.Он сердит: рассчитаться бы, что ли?Не торопится к столику официант,Поправляет у зеркала узенький бант.Я на перстень гляжу поневоле.Он волшебный! хозяин не знает о том.Повернуть бы на пальце его под столом –И, пожалуйста, синее море!И коралловый риф, что вскипал у МонеНа приехавшем к нам погостить полотне,В фиолетово-белом уборе.Повернуть бы еще раз – и в Ялте зимойОказаться, чтоб угольщик с черной каймойШел к причалу, как в траурном крепе.Снова луч родничком замерцал и забил,Этот перстень… на рынке его он купил,Иль работает сам в ширпотребе?А как в третий бы раз, не дыша, повернутьЭтот перстень – но страшно сказать что-нибудь:Всё не то или кажется – мало!То ли рыжего друга в дверях увидать?То ли этого типа отсюда убрать?То ли юность вернуть для начала?

Белые ночи

Пошли на убыль эти ночи,Еще похожие на дни.Еще кромешный полог, скорчась,Приподнимают нам они,Чтоб различали мы в испуге,Клонясь к подушке меловой,Лицо любви, как в смертной мукеЛицо с закушенной губой.

«В тот год я жил дурными новостями…»

В тот год я жил дурными новостями,Бедой своей, и болью, и виною.Сухими, воспаленными глазамиСмотрел на мир, мерцавший предо мною.И мальчик не заслуживал вниманья,И дачный пес, позевывавший нервно.Трагическое миросозерцаньеТем плохо, что оно высокомерно.

«Взметнутся голуби гирляндой черных нот…»

Взметнутся голуби гирляндой черных нот.Как почерк осени на пушкинский похож!Сквозит, спохватишься и силы соберешь.Ты старше Моцарта, и Пушкина вот-вотПереживешь.Друзья гармонии, смахнув рукой со лбаУсталость мертвую, принять беспечный видС утра стараются, и всё равно судьбаСкупа, слепа,К ним беспощадная, зато тебя щадит.О, ты-то выживешь! залечишь – и пройдет.С твоею мрачностью! без слез, гордясь собой,Что сух, как лед.А эта пауза, а этот перебой –Завалит листьями и снегом заметет.С твоею тяжестью! сырые облакаПо небу тянутся, как траурный обоз,Через века.Вот маска с мертвого, вот белая рука –Ничто не сгладилось, ничто не разошлось.Они не вынесли, им не понятно, какЖивем до старости, справляемся с тоской,Долгами, нервами и ворохом бумаг…Музейный узенький рассматриваем фрак,Лорнет двойной.Глядим во тьму.Земля просторная, но места нет на нейНи взмаху легкому, ни быстрому письму.И всё ж в присутствии их маленьких тенейНе так мучительно, не знаю почему.

«Исследовав, как Критский лабиринт…»

Исследовав, как Критский лабиринт,Все закоулки мрачности, на светЯ выхожу, разматывая бинт.Вопросов нет.Подсохла рана.И слезы высохли, и в мире – та же сушь.И жизнь мне кажется, когда встаю с дивана,Улиткой с рожками, и вытекшей к тому ж.От МинотавраОсталась лужица, точнее, тень одна.И жизнь мне кажется отложенной на завтра,На послезавтра, на другие времена.Она понадобится там, потом, кому-то,И снова кто-нибудь, разбуженный листвой,Усмотрит чудоВ том, что пружинкою свернулось заводной.Как в погремушке, в раковине слухаОбида ссохшаяся дням теряет счет.Пусть смерть-старухаЕе оттуда с треском извлечет.Звонит мне под вечер приятель, дуя в трубку.Плохая слышимость. Всё время рвется нить.«Читать наскучило. И к бабам лезть под юбку.Как дальше жить?»О жизнь, наполненная смыслом и любовью,Хлынь в эту паузу, блесни еще хоть разСтраной ли, музою, припавшей к изголовью,Постой у глазВодою в шлюзе,Всё прибывающей, с буксиром на груди.Высоким уровнем. Системою иллюзий.Еще какой-нибудь миражик заведи.

«Взамен любовной переписки…»

Сергею Коробову

Взамен любовной переписки,Ее свободней и точней.Слетают письма от друзейС нагорных троп и топей низких,Сырым пропахшие снежком,Дорожной гарью и мешком,Погодой зимней и ненастной.И на конверте голубомЧернеет штамп волнообразный.Собой расталкивая мрак,То из Тюмени, то с Алтая.И ходит строчка стиховаяМеж нами, как масонский знак.Родную душу узнаю,На дальний оклик отвечаю,Как будто на валу стою.Соединить бы всю семью,Да как собрать ее – не знаю.

«Голос» (1978)

Руины

Для полного блаженства не хваталоРуин, их потому и возводилиВ аллеях из такого матерьяла,Чтобы они на хаос походили,Из мрамора, из праха и развала,Гранитной кладки и кирпичной пыли.И нравилось, взобравшись на обломок,Стоять на нем, вздыхая сокрушенно.Средь северных разбавленных потемокВсплывал мираж Микен и Парфенона.Татарских орд припудренный потомокИ Фельтена ценил, и Камерона.Когда бы знать могли они, какиеУвидит мир гробы и разрушенья!Я помню с детства остовы нагие,Застывший горя лик без выраженья.Руины… Пусть любуются другие,Как бузина цветет средь запустенья.Я помню те разбитые кварталыИ ржавых балок крен и провисанье.Как вы страшны, былые идеалы,Как вы горьки, любовные прощанья,И старых дружб мгновенные обвалы,Отчаянья и разочарованья!Вот человек, похожий на руину.Зияние в его глазах разверстых.Такую брешь, и рану, и лавинуНе встретишь ты ни в Дрезденах, ни в Брестах.И дом постыл разрушенному сыну,И нет ему забвения в отъездах.Друзья мои, держитесь за перила,За этот куст, за живопись, за строчку,За лучшее, что с нами в жизни было,За сбивчивость беды и проволочку,А этот храм не молния разбила,Он так задуман был. Поставим точку.В развале этом, правильно-дотошном,Зачем искать другой, кроваво-ржавый?Мы знаем, где искать руины: в прошлом.А будущее ни при чем, пожалуй.Сгинь, призрак рваный, в мареве сполошном!Останься здесь, но детскою забавой.

«Слово «нервный» сравнительно поздно…»

Слово «нервный» сравнительно поздноПоявилось у нас в словареУ некрасовской музы нервознойВ петербургском промозглом дворе.Даже лошадь нервически скороВ его желчном трехсложнике шла,Разночинная пылкая ссораИ в любви его темой была.Крупный счет от модистки, и слезы,И больной, истерический смех.Исторически эти неврозыОбъясняются болью за всех,Переломным сознаньем и бытом.Эту нервность, и бледность, и пыл,Что неведомы сильным и сытым,Позже в женщинах Чехов ценил,Меж двух зол это зло выбирая,Если помните… ветер в полях,Коврин, Таня, в саду дымоваяГоречь, слезы и черный монах.А теперь и представить не в силахРовной жизни и мирной любви.Что однажды блеснуло в чернилах,То навеки осталось в крови.Всех еще мы не знаем резервов,Что еще обнаружат, бог весть,Но спроси нас: – Нельзя ли без нервов?– Как без нервов, когда они есть! –Наши ссоры. Проклятые тряпки.Сколько денег в июне ушло!– Ты припомнил бы мне еще тапки.– Ведь девятое только число, –Это жизнь? Между прочим, и это.И не самое худшее в ней.Это жизнь, это душное лето,Это шорох густых тополей,Это гулкое хлопанье двери,Это счастья неприбранный вид,Это, кроме высоких материй,То, что мучает всех и роднит.

«Я шел вдоль припухлой тяжелой реки…»

Я шел вдоль припухлой тяжелой реки,Забывшись, и вздрогнул у моста ТучковаОт резкого запаха мокрой пеньки.В плащах рыбакиСтояли уныло, и не было клева.Свинцовая, сонная, тусклая гладь.Младенцы в такой забываются зыбке.Спать, глупенький, спать.Я вздрогнул: я тоже всю жизнь простоятьГотов у реки ради маленькой рыбки.Я жизнь разлюбил бы, но запах сильнейВелений рассудка.Я жизнь разлюбил бы, я тоже о нейНе слишком высокого мнения. Будка,Причал, и в коробках – шнурочки червей.Я б жизнь разлюбил, да мешает канатИ запах мазута, веселый и жгучий.Я жизнь разлюбил бы – мазут виноватГорячий. Кто мне объяснит этот случай?И липы горчат.Не надо, оставьте ее на меня,Меня на нее, отступитесь, махнитеРукой, мы поладим: реки простыня,И складки на ней, и слепящие нитиДождливого дня.Я жизнь разлюбил бы, я с вами вполнеСогласен, но, едкая, вот она рядомСвернулась, и сохнет, и снова в цене.Не вырваться мне.Как будто прикручен к ней этим канатом.

«Времена не выбирают…»

Времена не выбирают,В них живут и умирают.Большей пошлости на светеНет, чем клянчить и пенять.Будто можно те на эти,Как на рынке, поменять.Что ни век, то век железный.Но дымится сад чудесный,Блещет тучка; я в пять летДолжен был от скарлатиныУмереть, живи в невинныйВек, в котором горя нет.Ты себя в счастливцы прочишь,А при Грозном жить не хочешь?Не мечтаешь о чумеФлорентийской и проказе?Хочешь ехать в первом классе,А не в трюме, в полутьме?Что ни век, то век железный.Но дымится сад чудесный,Блещет тучка; обнимуВек мой, рок мой на прощанье.Время – это испытанье.Не завидуй никому.Крепко тесное объятье.Время – кожа, а не платье.Глубока его печать.Словно с пальцев отпечатки,С нас – его черты и складки,Приглядевшись, можно взять.

Разговор в прихожей

Не наговорились. В прихожей, рукойС четвертой попытки в рукав попадая,О Данте, ни больше ни меньше, с такойНадсадой и страстью заспорить: – Ни рая,Ни ада его не люблю. – Подожди,Как можно… – (И столько же тщетных попытокОткрыть без хозяина дверь, позадиТорчащего.) – Вся эта камера пытокНе может нам искренне нравиться. – ОнПодобен всевышнему. – Что же так скучен?– Ну, знаешь… – И с новым запалом вдогонТрясущему дверь: – Если ты равнодушен,То это не значит еще… И потом,Он гений и мученик. – В чьем переводеЧитал ты его? Где мой зонт? – Не о томРечь, в чьем переводе. Подобен породеГранитной, с вкрапленьями кварца, слюды.И магма метафор, и шахта сюжета.Вот зонт. Кстати, в моде складные зонты.– Твой мрамор и шпат – из другого поэта,Не Данте нашедшего в них, а себя,Черты своего становленья и склада.По-моему, век наш, направо губяЛюдей и налево, от Дантова адаНаш взор отвратил: зарывали и жглиИ мыслимых мук превзошли варианты…Опомнюсь. Мы что, подобрать не моглиПросторнее места для спора о Данте?

«Заснешь и проснешься в слезах от печального сна…»

Заснешь и проснешься в слезах от печального сна.Что ночью открылось, то днем еще не было ясно.А формула жизни добыта во сне, и онаУжасна, ужасна, ужасна, прекрасна, ужасна.Боясь себя выдать и вздохом беду разбудить,Лежит человек и тоску со слезами глотает,Вжимаясь в подушку; глаза что открыть, что закрыть –Темно одинаково; ветер в окно залетает.Какая-то тень эту темень проходит насквозь,Не видя его, и в ладонях лицо свое прячет.Лежит неподвижно: чего он хотел, не сбылось?Сбылось, но не так, как хотелось? Не скажет. Он плачет.Под шорох машин, под шумок торопливых дождейОн ищет подобье поблизости, в том, что привычно,Не смея и думать, что всех ему ближе Орфей,Когда тот пошел, каменея, к Харону вторично.Уже заплетаясь, готовый в тумане пропасть,А ветер за шторами горькую пену взбивает,И эту прекрасную, пятую, может быть, часть,Пусть пятидесятую, пестует и раздувает.

«Сквозняки по утрам в занавесках и шторах…»

Сквозняки по утрам в занавесках и шторахЗанимаются лепкою бюстов и торсов.Как мне нравится хлопанье это и шорох,Громоздящийся мир уранид и колоссов.В полотняном плену то плечо, то коленоПроступают, и кажется: дыбятся в схватке,И пытаются в комнату выйти из плена,И не в силах прорвать эти пленки и складки.Мир гигантов, несчастных в своем ослепленье,Обреченных всё утро вспухать пузырями,Опадать и опять, становясь на колени,Проступать, прилипая то к ручке, то к раме.О, пергамский алтарь на воздушной подкладке!И не надо за мрамором в каменоломниЛезть; всё утро друг друга кладут на лопатки,Подминают, и мнут, и внушают: запомни.И всё утро, покуда ты нежишься, сонный,В милосердной ночи залечив свои раны,Там, за шторой, круглясь и толпясь, как колонны,Напрягаются, спорят и гибнут титаны.

«Придешь домой, шурша плащом…»

Придешь домой, шурша плащом,Стирая дождь со щек:Таинственна ли жизнь еще?Таинственна еще.Не надо призраков, теней:Темна и без того.Ах, проза в ней еще странней,Таинственней всего.Мне дорог жизни крупный план,Неровности, ознобИ в ней увиденный изъян,Как в сильный микроскоп.Биолог скажет, винт кружа,Что взгляда не отвесть.– Не знаю, есть ли в нас душа,Но в клетке, – скажет, – есть.И он тем более смущен,Что в тайну посвящен.Ну, значит, можно жить еще.Таинственна еще.Придешь домой, рука в мелу,Как будто подпиралИ эту ночь, и эту мглу,И каменный портал.Нас учат мрамор и гранитНе поминать обид,Но помнить, как листва летитК ногам кариатид.Как мир качается – держись!Уж не листву ль со щекСмахнуть решили, сделав жизньТаинственней еще?

«Ты так печальна, словно с уст…»

Ты так печальна, словно с устСлететь признание готово.Но ты молчишь, а впрочем, ПрустСказал об этом слово в слово,Что лица женские поройУ живописцев на полотнахПолны печали неземной,Последних дум бесповоротных,Меж тем как смысл печали всейИ позы их, и поворота –Они глядят, как МоисейЛьет воду в желоб – вся забота!

Мужчина с розой

Мужчина с розой на портрете,Ее он держит меж двух пальцевЗа стебель гибкий и точеный,Перевернув к себе затылком, –Молодцевато и брезгливо,Как все мужчины.Что он мужчина, нет сомнений.Напрасно б венский аналитикСтарался розу допроситьС пристрастьем: нет ли фетишизма,Инверсионных отклонений, –Их нет, им неоткуда быть.К тому же, роза бессловесна,Полузамучена верченьемВ руке, не помнит, где мучитель,Где стол, где кресло, где букет.В кафтане, с пышными усами,Мужчина с розой полумертвойГлядит, не зная, что с ней делать.Вдохнуть тончайший ароматЕму и в голову, конечно,Прийти не может (то ли дело –Сорвать и даме поднести!).Так и должны себя вести,Так и должны чуть-чуть небрежноМужчины к жизни относиться,К ее придушенной красе,Как этот славный офицер(тут нету места укоризне), –Чуть-чуть неловко, неумело,Затем что нечто, кроме жизни,Есть: долг и доблесть, например.

«Любил – и не помнил себя, пробудясь…»

Любил – и не помнил себя, пробудясь,Но в памяти имя любимой всплывало,Два слога, как будто их знал отродясь,Как если бы за ночь моим оно стало;Вставал, машинально смахнув одеяло.И отдых кончался при мысли о ней,Недолог же он! И опять – наважденье.Любил – и казалось: дойти до дверейНельзя, раза три не войдя в искушеньеРасстаться с собой на виду у вещей.И старый норвежец, учивший враждеЛюбовной еще наших бабушек, с полкиНа стол попадал и читался в бедеЗапойней, чем новые; фьорды и елки,И прорубь, и авторский взгляд из-под челки.Воистину мир этот слишком богат,Ему нипочем разоренные гнезда.Ах, что ему наш осуждающий взгляд!Горят письмена, и срываются звезды,И заморозки забираются в сад.Любил – и стоял к механизму пружинЗемных и небесных так близко, как позжеУже не случалось; не знанье причин,А знанье причуд; не топтанье в прихожей,А пропуск в покои, где кресло и ложе.Любил – и, наверное, тоже любимБыл, то есть отвержен, отмечен, замучен.Какой это труд и надрыв – молодымБыть; старым и всё это вынесшим – лучше.Завидовал птицам и тварям лесным.Любил – и теперь еще… нет, ничегоПодобного больше, теперь – всё в порядке,Вот сны еще только не знают того,Что мы пробудились, и любят загадки:Завесы, и шторки, и сборки, и складки.Любил… о, когда это было? Забыл.Давно. Словно в жизни другой или векеДругом, и теперь ни за что этот пылПонять невозможно и мокрые веки:Ну что тут такого, любил – и любил.

Куст

Евангелие от куста жасминового,Дыша дождем и в сумраке белея,Среди аллей и звона комариногоНе меньше говорит, чем от Матфея.Так бел и мокр, так эти грозди светятся,Так лепестки летят с дичка задетого.Ты слеп и глух, когда тебе свидетельстваЧудес нужны еще, помимо этого.Ты слеп и глух, и ищешь виноватого,И сам готов кого-нибудь обидеть.Но куст тебя заденет, бесноватого,И ты начнешь и говорить, и видеть.

«Какое чудо, если есть…»

Какое чудо, если естьТот, кто затеплил в нашу честьНочное множество созвездий!А если всё само собойУстроилось, тогда, друг мой,Еще чудесней!Мы разве в проигрыше? Нет.Тогда всё тайна, всё секрет.А жизнь совсем невероятна!Огонь, несущийся во тьму!Еще прекрасней потому,Что невозвратно.

«Быть классиком – значит стоять на шкафу…»

Быть классиком – значит стоять на шкафуБессмысленным бюстом, топорща ключицы.О Гоголь, во сне ль это всё, наяву?Так чучело ставят: бекаса, сову.Стоишь вместо птицы.Он кутался в шарф, он любил мастеритьЖилеты, камзолы.Не то что раздеться – куска проглотитьНе мог при свидетелях, – скульптором голыйПоставлен. Приятно ли классиком быть?Быть классиком – в классе со шкафа смотретьНа школьников; им и запомнится Гоголь –Не странник, не праведник, даже не щеголь,Не Гоголь, а Гоголя верхняя треть.Как нос Ковалева. Последний урок:Не надо выдумывать, жизнь фантастична!О юноши, пыль на лице, как чулок!Быть классиком страшно, почти неприлично.Не слышат: им хочется под потолок.

«Ребенок ближе всех к небытию…»

Ребенок ближе всех к небытию.Его еще преследуют болезни,Он клонится ко сну и забытьюПод зыбкие младенческие песни.Его еще облизывает тьма,Подкравшись к изголовью, как волчица,Заглаживая проблески умаИ взрослые размазывая лица.Еще он в белой дымке кружевнойИ облачной, еще он запеленат,И в пене полотняной и льнянойРумяные его мгновенья тонут.Туманящийся с края бытия,Так при смерти лежат, как он – при жизни,Разнежившись без собственного «я»,Нам к жалости живой и укоризне.Его еще укачивают, онЧто помнит о беспамятстве – забудет.Он вечный свой досматривает сон.Вглядись в него: вот-вот его разбудят.

«Контрольные. Мрак за окном фиолетов…»

Контрольные. Мрак за окном фиолетов,Не хуже чернил. И на два вариантаПоделенный класс. И не знаешь ответов.Ни мужества нету еще, ни таланта.Ни взрослой усмешки, ни опыта жизни.Учебник достать – пристыдят и отнимут.Бывал ли кто-либо в огромной отчизне,Как маленький школьник, так грозно покинут!Быть может, те годы сказались в особойТоске и ознобе? Не думаю, впрочем.Ах, детства во все времена крутолобыйВид – вылеплен строгостью и заморочен.И я просыпаюсь во тьме полуночнойОт смертной тоски и слепящего светаТех ламп на шнурах, белизны их молочной,И сердце сжимает оставленность эта.И все неприятности взрослые наши:Проверки и промахи, трепет невольный,Любовная дрожь и свидание даже –Всё это не стоит той детской контрольной.Мы просто забыли. Но маленький школьникЗа нас расплатился, покуда не вырос,И в пальцах дрожал у него треугольник.Сегодня бы, взрослый, он это не вынес.

«Был туман. И в тумане…»

Я. Гордину

Был туман. И в туманеНаподобье загробных тенейВ двух шагах от французов прошли англичане,Не заметив чужих кораблей.Нельсон нервничал: он проморгал Бонапарта,Мчался к Александрии, топтался у стен Сиракуз,Слишком много азартаОн вложил в это дело: упущен француз.А представьте себе: в эту ночь никакого тумана!Флот французский опознан, расстрелян, развеян, разбит.И тогда – ничего от безумного шага и плана,Никаких пирамид.Вообще ничего. Ни империи, ни Аустерлица.И двенадцатый год, и роман-эпопея – прости.О туман! Бесприютная взвешенной влаги частица,Хорошо, что у Нельсона встретилась ты на пути.Мне в истории нравятся фантасмагория, фанты,Всё, чего так стыдятся историки в ней.Им на жесткую цепь хочется посадить варианты,А она – на корабль и подносит им с ходу – сто дней!И за то, что она не искусство для них, а наука,За обидой не лезет в карман.Может быть, она мука,Но не скука. Я вышел во двор, пригляделся: туман.

Сложив крылья

Крылья бабочка сложит,И с древесной корой совпадет ее цвет.Кто найти ее сможет?Бабочки нет.Ах, ах, ах, горе нам, горе!Совпадут всеми точками крылья: ни щелки, ни шва.Словно в греческом хореСтрофа и антистрофа.Как богаты мы были, да всё потеряли!Захотели б вернуть этот блеск – и уже не могли б.Где дворец твой? Слепец, ты идешь, спотыкаясь в печали.Царь Эдип.Радость крылья сложилаИ глядит оборотной, тоскливой своей стороной.Чем душа дорожила,Стало мукой сплошной.И меняется почерк,И, склонясь над строкой,Ты не бабочку ловишь, а жалкий, засохший листочек,Показавшийся бабочкою под рукой.И смеркается время.Где разводы его, бархатистая ткань и канва?Превращается в теменьЖизнь, узор дорогой различаешь в тумане едва.Сколько бабочек пестрых всплывало у глаз и прельщало:И тропический зной, и в лиловых подтеках Париж!И душа обмирала –Да мне голос шепнул: «Не туда ты глядишь!»Ах, ах, ах, зорче смотрите,Озираясь вокруг и опять погружаясь в себя.Может быть, и любовь где-то здесь, тольков сложенном виде,Примостилась, крыло на крыле, молчаливо любя?Может быть, и добро, если истинно, то втихомолку.Совершёное втайне, оно совершенно темно.Не оставит и щелку,Чтоб подглядывал кто-нибудь, как совершенно оно.Может быть, в том, что бабочка знойные крылья сложила,Есть и наша вина: слишком близко мы к ней подошли.Отойдем – и вспорхнет, и очнется принцесса БрамбилаВ разноцветной пыли!

«Сентябрь выметает широкой метлой…»

Сентябрь выметает широкой метлойЖучков, паучков с паутиной сквозной,Истерзанных бабочек, ссохшихся ос,На сломанных крыльях разбитых стрекоз,Их круглые линзы, бинокли, очки,Чешуйки, распорки, густую пыльцу,Их усики, лапки, зацепки, крючки,Оборки, которые были к лицу.Сентябрь выметает широкой метлойХитиновый мусор, наряд кружевной,Как если б директор балетных теплицОчнулся – и сдунул своих танцовщиц.Сентябрь выметает метлой со двораЗа поле, за речку и дальше, во тьму,Манжеты, застежки, плащи, веера,Надежды на счастье, батист, бахрому.Прощай, моя радость! До кладбища ос,До свалки жуков, до погоста слепней,До царства Плутона, до высохших слез,До блеклых, в цветах, элизийских полей!

«С той стороны любви, с той стороны смертельной…»

С той стороны любви, с той стороны смертельнойТоски мерещится совсем другой узор:Не этот гибельный, а словно акварельный,Легко и весело бегущий на простор.О боль сердечная, на миг яви изнанку,Как тополь с вывернутой на ветру листвой,Как плащ распахнутый, как край полы, беглянкуВдруг вынуждающий прижать пальто рукой.Проси, чтоб дунуло, чтоб с моря в сад пахнулоБодрящей свежестью волн, бьющихся о мыс,Чтоб слово ровное нам ветерком загнуло –И мы увидели его ворсистый смысл.

«Как клен и рябина растут у порога…»

Как клен и рябина растут у порога,Росли у порога Растрелли и Росси,И мы отличали ампир от барокко,Как вы в этом возрасте ели от сосен.Ну что же, что в ложноклассическом стилеЕсть нечто смешное, что в тоге, в туманеСгустившемся, глядя на автомобили,Стоит в простыне полководец, как в бане?А мы принимаем условность, как данность.Во-первых, привычка. И нам объяснилиВ младенчестве эту веселую странность,Когда нас за ручку сюда приводили.И эти могучие медные складки,Прилипшие к телу, простите, к мундиру,В таком безупречном ложатся порядке,Что в детстве внушают доверие к миру,Стремление к славе. С каких бы мы точекНи стали смотреть – всё равно загляденье.Особенно если кружится листочекИ осень, как знамя, стоит в отдаленье.

«Если камешки на две кучки спорных…»

Е. Невзглядовой

Если камешки на две кучки спорныхМы разложим, по разному их цвету,Белых больше окажется, чем черных.Марциал, унывать нам смысла нету.Если так у вас было в жестком Риме,То, поверь, точно так и в Ленинграде,Где весь день под ветрами ледянымиКамни в мокром красуются наряде.Слышен шелест чужого разговора.Колоннада изогнута, как в Риме.Здесь цветут у Казанского собораТрагедийные розы в жирном гриме.