Посещение

«Жить в городе другом – как бы не жить…»

Жить в городе другом – как бы не жить.При жизни смерть дана, зовется – расстоянье.Не торопи меня. Мне некуда спешить.Летит вагон во тьму. О, смерти нарастанье!Какое мне письмо докажет: ты жива?Мне кажется, что ты во мраке таешь, таешь.Беспомощен привет, бессмысленны слова.Тебя в разлуке нет, при встрече – оживаешь.Гремят в промозглой мгле бетонные мосты.О ком я так томлюсь, в тоске ломая спички?Теперь любой пустяк действительней, чем ты:На столике стакан, на летчике петлички.На свете, где и так всё держится едва,На ниточке висит, цепляется, вот рухнет,Кто сделал, чтобы ты жива и неживаБыла, как тот огонь: то вспыхнет, то потухнет?

Памяти Анны Ахматовой

1

Волна темнее к ночи,Уключина стучит.Харон неразговорчив,Но и она – молчит.Обшивку руки гладят,А взгляд, как в жизни, тверд.Пред нею волны катятКоцит и Ахеронт.Давно такого грузаНе поднимал челнок.Летает с криком Муза,А ей и невдомек.Опять она нарядна,Спокойна, молода.Легка и чуть прохладнаПоследняя беда.Другую бы дорогу,В Компьен или Париж…Но этой, слава богу,Ее не удивишь.Свиданьем предстоящимВзволнована чуть-чуть.Но дышит грудь не чаще,Чем в Царском где-нибудь.Как всякий дух бесплотныйОчерчена штрихом,Свой путь бесповоротныйСверяет со стихом.Плывет она в туманеСредь чудищ, мимо скалТакой, как МодильяниЕе нарисовал.

2

Поскольку скульптор не снималС ее лица посмертной маски,Лба крутизну, щеки провалТы должен сам предать огласке.Такой на ней был грозный светИ губы мертвые так сжаты,Что понял я: прощенья нет!Отмщенье всем, кто виноваты.Ее лежание в гробуНа Страшный суд похоже было.Как будто только что в трубуОна за ангела трубила.Неумолима и строга,Среди заоблачного залаНа неподвижного врагаОдною бровью показала.А здесь от свечек дым не дым,Страх совершал над ней облёты.Или нельзя смотреть живымНа сны загробные и счеты?

«Вижу, вижу спозаранку…»

Вижу, вижу спозаранкуУстремленные в НевуИ Обводный, и Фонтанку,И похожую на склянкуРечку Кронверку во рву.И каналов без уздечкиВижу утреннюю прыть,Их названья на дощечке,И смертельной Черной речкиУскользающую нить.Слышу, слышу вздох неловкий,Плач по жизни прожитой,Вижу ЕкатерингофкиБлики, отблески, подковкиЖирный отсвет нефтяной.Вижу серого оттенкаМойку, женщину и зонт,Крюков, лезущий на стенку,Пряжку, Карповку, Смоленку,Стикс, Коцит и Ахеронт.

Венеция

Венеция, когда ты так блестишь,Как будто я тебя и вправду вижу,И дохлую в твоем канале мышь,И статую, упрятанную в нишу, –Мне кажется, во дворик захожуСвисает с галереи коврик. Лето.Стоит монах. К второму этажуС тряпьем веревку поднял Каналетто.Нет, Тютчев это мне тебя напел.Наплел. Нет, это Блок тебя навеял.Нет, это сам я фильм такой смотрел:Француз вояж в Италию затеял,Дурак француз, в двубортном пиджачке.Плеск голубей. Собор Святого Марка.О, как светло! Крутись на каблучке.О, как светло, о, смилуйся, как ярко!

«Четко вижу двенадцатый век…»

Четко вижу двенадцатый век.Два-три моря да несколько рек.Крикнешь здесь – там услышат твой голос.Так что ласточки в клюве моглиЗанести, обогнав корабли,В Корнуэльс из Ирландии волос.А сейчас что за век, что за тьма!Где письмо? Не дождаться письма.Даром волны шумят, набегая.Иль и впрямь европейский романОтменен, похоронен Тристан?Или ласточек нет, дорогая?

Сирень

Фиолетовой, белой, лиловой,Ледяной, голубой, бестолковойПеред взором предстанет сирень.Летний полдень разбит на осколки,Острых листьев блестят треуголки,И, как облако, стелется тень.Сколько свежести в ветви тяжелой,Как стараются важные пчелы,Допотопная блещет краса!Но вглядись в эти вспышки и блестки:Здесь уже побывал Кончаловский,Трогал кисти и щурил глаза.Тем сильней у забора с канавкойВосхищение наше, с поправкойНа тяжелый музейный букет,Нависающий в желтой плетенкеНад столом, и две грозди в сторонке,И от локтя на скатерти след.

Стог

Б. Я. Бухштабу

На стоге сена ночью южнойЛицом ко тверди я лежал.А. ФетЯ к стогу сена подошел.Он с виду ласковым казался.Я боком встал, плечом повел,Так он кололся и кусался.Он горько пахнул и дышал,Весь колыхался и дымился.Не знаю, как на нем лежалТяжелый Фет? Не шевелился?Ползли какие-то жучкиПо рукавам и отворотам,И запотевшие очкиПокрылись шелковым налетом.Я гладил пыль, ласкал труху,Я порывался в жизнь иную,Но бога не было вверху,Чтоб оправдать тщету земную.И голый ужас, без одежд,Сдавив, лишил меня движений.Я падал в пропасть без надежд,Без звезд и тайных утешений.Ополоумев, облакаЛетели, серые от страха.Чесалась потная рука,Блестела мокрая рубаха.И в целом стоге под рукой,Хоть всей спиной к нему прижаться,Соломки не было такой,Чтоб, ухватившись, задержаться!

«Еще чего, гитара!..»

Еще чего, гитара!Засученный рукав.Любезная отрава.Засунь ее за шкаф.Пускай на ней играетГригорьев по ночам,Как это подобаетРазгульным москвичам.А мы стиху сухомуПривержены с тобой.И с честью по-другомуСправляемся с бедой.Дымок от папиросыДа ветреный канал,Чтоб злые наши слезыНикто не увидал.

«Жизнь чужую прожив до конца…»

Жизнь чужую прожив до конца,Умерев в девятнадцатом веке,Смертный пот вытирая с лица,Вижу мельницы, избы, телеги.Биографии тем и сильны,Что обнять позволяют за суткиДвух любовниц, двух жен, две войныИ великую мысль в промежутке.Пригождайся нам, опыт чужой,Свет вечерний за полостью пыльной,Тишина, пять-шесть строф за душойИ кусты по дороге из Вильны.Даже беды великих людейДарят нас прибавлением жизни,Звездным небом, рысцой лошадейИ вином, при его дешевизне.

«Казалось бы, две тьмы…»

Казалось бы, две тьмы,В начале и в конце,Стоят, чтоб жили мыС тенями на лице.Но не сравним густойМрак, свойственный гробам,С той дружелюбной тьмой,Предшествовавшей нам.Я с легкостью смотрюНа снимок давних лет.«Вот кресло, – говорю, –Меня в нем только нет».Но с ужасом гляжуЗа черный тот предел,Где кресло нахожу,В котором я сидел.

«На Мойке жил один старик…»

На Мойке жил один старик.Я представляю горы книг.Он знал того, он знал другого.Но всё равно, не потомуПриятель звал меня к немуМеж делом, бегло, бестолково.А потому, что, по словамПриятеля, обоим намБыла бы в радость встреча эта.– Вы б столковались в тот же миг:Одна печаль, один языкИ тень забытого поэта!Я собирался много раз,Но дождь, дела и поздний час,Я мрачен, он нерасположен.И вот я слышу: умер он.Визит мой точно отменен.И кто мне скажет, что отложен?

«Зачем Ван Гог вихреобразный…»

Зачем Ван Гог вихреобразныйТомит меня тоской неясной?Как желт его автопортрет!Перевязав больное ухо,В зеленой куртке, как старуха,Зачем глядит он мне вослед?Зачем в кафе его полночномСтоит лакей с лицом порочным?Блестит бильярд без игроков?Зачем тяжелый стул поставленТак, что навек покой отравлен,Ждешь слез и стука башмаков?Зачем он с ветром в крону дует?Зачем он доктора рисуетС нелепой веточкой в руке?Куда в косом его пейзажеБез седока и без поклажиСпешит коляска налегке?

Путешествие

Что-то мне волны лазурные снятся,Катятся, ластятся, жмутся, теснятся,Мчатся назад и в обход.Нет, не привычное Черное море,А миражи в незнакомом просторе,Белый, как соль, пароход.Плыть? Но куда? На огней вереницу.В Геную, Падую, Специю, Ниццу.Что там, не видно ль земли?Странно: в глаза не глядят мне матросы.Крепко натянуты мощные тросы.Нет, не Везувий вдали.Припоминаю, что был уже случай.Мне отвечают: «Себя ты не мучай,Детские страхи откинь».Нет, не в Италии мы и не в Польше.Что-то мне это не нравится больше:Гладь не такая и синь.Так Баратынский с его пироскафомДумал увидеть, как мячик за шкафом,Влажный Элизий земной,Башни Ливурны, а ждал его тесныйЯщик дубовый, Элизий небесный,Серый кладбищенский зной.

«Читая шинельную оду…»

Читая шинельную одуО свойствах огромной страны,Меняющей быт и погодуРаз сто до китайской стены,Представил я реки, речушки,Пустыни и Берингов лед –Всё то, что зовется: от КушкиДо Карских студеных Ворот.Как много от слова до словаПространства, тоски и судьбы!Как ветра и снега от ЛьвоваДо Обской холодной губы.Так вот что стоит за плечамиИ дышит в затылок, как зверь,Когда ледяными ночамиНе спишь и косишься на дверь.Большая удача – родитьсяВ такой беспримерной стране.Воистину есть чем гордиться,Вперяясь в просторы в окне.Но силы нужны и отвагаСидеть под таким сквозняком!И вся-то защита – бумагаДа лампа над тесным столом.

Буквы

В латинском шрифте, видим мы,Сказались римские холмыИ средиземных волн барашки,Игра чешуек и колец.Как бы ползут стада овец,Пастух вино сосет из фляжки.Зато грузинский алфавитНа черепки мечом разбитИль сам упал с высокой полки.Чуть дрогнет утренний туман –Илья, Паоло, ТицианСбирают круглые осколки.А в русских буквах «же» и «ша»Живет размашисто душа,Метет метель, шумя и пенясь.В кафтане бойкий ямщичок,Удал, хмелен и краснощек,Лошадкой правит, подбоченясь.А вот немецкая печать,Так трудно буквы различать,Как будто марбургские крыши.Густая готика строки.Ночные окрики, шаги.Не разбудить бы! Тише! Тише!Летит еврейское письмо.Куда? – Не ведает само,Слова написаны, как ноты.Скорее скрипочку хватай,К щеке платочек прижимай,Не плачь, играй… Ну что ты? Что ты?

«И если в ад я попаду…»

И если в ад я попаду,Есть наказание в адуИ для меня: не лед, не пламя!Мгновенья те, когда я могРискнуть, но стыл и тер висок,Опять пройдут перед глазами.Всё счастье, сколько упустил,В саду, в лесу и у перил,В пути, в гостях и темном море…Есть казнь в аду таким, как я:То рай прошедшего житья,Тоска о смертном недоборе.

«Вот сижу на шатком стуле…»

Вот сижу на шатком стулеВ тесной комнате моей,Пью вино «напареули»,Что осталось от гостей.Мы печальны – что причиной?Нас не любят – кто так строг.Всей спиною за гардинойБелый чувствую снежок.На подходе зимний праздник,Хвоя, вата, серпантин.С каждым годом всё прекраснейСнег и запах легких вин.И любовь от повтореньяНе тускнеет, просто в нейБольше знанья и терпеньяИ немыслимых вещей.

«Скатерть, радость, благодать!..»

Скатерть, радость, благодать!За обедом с проволочкойПод столом люблю сгибатьКрай ее с машинной строчкой.Боже мой! Еще живу!Всё могу еще потрогатьИ каемку, и канву,И на стол поставить локоть!Угол скатерти в горсти.Даже если это слабость,О бессмыслица, блести!Не кончайся, скатерть, радость!

Семидесятые

«Письмо» (1974)

«Эти вечные счеты, расчеты, долги…»

Эти вечные счеты, расчеты, долгиИ подсчеты, подсчеты.Испещренные цифрами черновики.Наши гении, мученики, должники.Рифмы, рядом – расходы.То ли в карты играл? То ли в долг занимал?Было пасмурно, осень.Век железный – зато и презренный металл.Или рощу сажал и считал, и считал,Сколько высадил елей и сосен?Эта жизнь так нелепо и быстро течет!Покажи, от чего начинать нам отсчет,Чтоб не сделать ошибки?Стих от прозы не бегает, наоборот!Свет осенний и зыбкий.Под высокими окнами, бурей гоним,Мчится клен, и высоко взлетают над нимМедных листьев тройчатки.К этим сотням и тысячам круглым твоимПриплюсуем десятки.Снова дикая кошка бежит по пятам,Приближается время платить по счетам,Всё страшней ее взгляды:Забегает вперед, прижимает к кустам –И не будет пощады.Всё равно эта жизнь и в конце хороша,И в долгах, и в слезах, потому что свежа!И послушная рифма,Выбегая на зов, и легка, как душа,И точна, точно цифра!

«У меня зазвонил телефон…»

У меня зазвонил телефон.То не слон говорил. Что за стон!Что за буря и плач? И гудки?И щелчки, и звонки. Что за тон!Я сказал: «Ничего не слыхать».И в ответ застонало опять,Загудело опять, и едваДолетали до слуха слова:«Вам звонят из Уфы». – Перерыв.«Плохо слышно, увы». – Перерыв.«Все архивы Уфы перерыв,Не нашли мы, а вы?» – Перерыв.«Все труды таковы, – говорю. –С кем, простите, сейчас говорю?»«Нет, простите, с кем мы говорим?В прошлый раз говорили с другим!»Кто-то в черную трубку дышал.Зимний ветер ему подвывал.Словно зверь, притаясь, выжидал.Я нажал рычажок – он пропал.

Сон

Я ли свой не знаю город?Дождь пошел. Я поднял ворот.Сел в трамвай полупустой.От дороги ТурухтаннойПо Кронштадтской… вид туманный…Стачек, Трефолева… стой!Как по плоскости наклонной,Мимо темной Оборонной.Всё смешалось… не понять…Вдруг трамвай свернул куда-то,Мост, канал, большого садаТемень, мост, канал опять.Ничего не понимаю!Слева тучу обгоняю,Справа в тень ее вхожу,Вижу пасмурную воду,Зелень, темную с исподу,Возвращаюсь и кружу.Чья ловушка и причуда?Мне не выбраться отсюда!Где Фонтанка? Где Нева?Если это чья-то шутка,Почему мне стало жуткоИ слабеет голова?Этот сад меня пугает,Этот мост не так мелькает,И вода не так бежит,И трамвайный бег бесстрастныйПриобрел уклон опасный,И рука моя дрожит.Вид у нас какой-то сирый.Где другие пассажиры?Было ж несколько старух!Никого в трамвае нету.Мы похожи на комету,И вожатый слеп и глух.Вровень с нами мчатся рядомВсе, кому мы были радыВ прежней жизни дорогой.Блещут слезы их живые,Словно капли дождевые.Плачут, машут нам рукой.Им не видно за дождями,Сколько встало между намиУлиц, улочек и рек.Так привозят в парк трамвайныйНе заснувшего случайно,А уснувшего навек.

«Кто-то плачет всю ночь…»

Кто-то плачет всю ночь.Кто-то плачет у нас за стеною.Я и рад бы помочь –Не пошлет тот, кто плачет, за мною.Вот затих. Вот опять.«Спи, – ты мне говоришь, – показалось».Надо спать, надо спать.Если б сердце во тьме не сжималось!Разве плачут в наш век?Где ты слышал, чтоб кто-нибудь плакал?Суше не было век.Под бесслезным мы выросли флагом.Только дети – и те,Услыхав: «Как не стыдно?» – смолкают.Так лежим в темноте.Лишь часы на столе подтекают.Кто-то плачет вблизи.«Спи, – ты мне говоришь, – я не слышу».У кого ни спроси –Это дождь задевает за крышу.Вот затих. Вот опять.Словно глубже беду свою прячет.А начну засыпать –«Подожди, – говоришь, – кто-то плачет!»

«Человек привыкает…»

Человек привыкаетКо всему, ко всему.Что ни год получаетПо письму, по письму.Это в белом конвертеЕму пишет зима.Обещанье бессмертья –Содержанье письма.Как красив ее почерк!Не сказать никому.Он читает листочекИ не верит ему.Зимним холодом дышитУ реки, у пруда.И в ответ ей не пишетНикогда, никогда.

«Конверт какой-то странный, странный…»

Конверт какой-то странный, странный,Как будто даже самодельный,И штемпель смазанный, туманный,С пометкой давности недельной,И марка странная, пустая,Размытый образ захолустья:Ни президента Уругвая,Ни Темзы, – так, какой-то кустик.И буква к букве так теснятся,Что почерк явно засекречен.Внизу, как можно догадаться,Обратный адрес не помечен.Тихонько рву конверт по краюИ на листе бумаги плотномС трудом по-русски разбираюСлова в смятенье безотчетном.«Мы здесь собрались кругом теснымТебя заверить в знак вниманьяВ размытом нашем, повсеместном,Ослабленном существованье.Когда ночами (бред какой-то!)Воюет ветер с темным садом,О всех не скажем, но с тобой-то,Молчи, не вздрагивай, мы рядом.Не спи же, вглядывайся зорче,Нас различай поодиночке».И дальше почерк неразборчив,Я пропускаю две-три строчки.«Прощай! Чернила наши блеклы,А почта наша ненадежна,И так в саду листва намокла,Что шага сделать невозможно».

Лавр

Не помнит лавр вечнозеленый,Что Дафной был, и бог влюбленныйЕго преследовал тогда;К его листве остроконечнойПодносит руку первый встречныйИ мнет, не ведая стыда.Не помнит лавр вечнозеленый,И ты не помнишь, утомленныйПутем в Батум из Кобулет,Что кустик этот глянцевитый,Цветами желтыми увитый,Еще Овидием воспет.Выходит дождик из тумана,Несет дымком из ресторана,И Гоги в белом пиджакеНе помнит, сдал с десятки сдачуИль нет… а лавр в окне маячит…А сдача – вот она, в руке.Какая долгая разлука,И блекнет память, и подругаЗабыла друга своего,И ветвь безжизненно упала,И море плещется устало,Никто не помнит ничего.

«Ну прощай, прощай до завтра…»

Ну прощай, прощай до завтра,Послезавтра, до зимы.Ну прощай, прощай до марта.Зиму порознь встретим мы.Порознь встретим и проводим.Ну прощай до лучших дней.До весны. Глаза отводим.До весны. Еще поздней.Ну прощай, прощай до лета.Что ж перчатку теребить?Ну прощай до как-то, где-то,До когда-то, может быть.Что ж тянуть, стоять в передней.Да и можно ль быть точней?До черты прощай последней,До смертельной. И за ней.

«Я к ночным облакам за окном присмотрюсь…»

Я к ночным облакам за окном присмотрюсь,Отодвинув суровую штору.Был я счастлив – и смерти боялся. БоюсьИ сейчас, но не так, как в ту пору.Умереть – это значит шуметь на ветруВместе с кленом, глядящим понуро.Умереть – это значит попасть ко дворуТо ли Ричарда, то ли Артура.Умереть – расколоть самый твердый орех,Все причины узнать и мотивы.Умереть – это стать современником всех,Кроме тех, кто пока еще живы.

«Расположение вещей…»

Расположение вещейНа плоскости стола,И преломление лучей,И синий лед стекла.Сюда – цветы, тюльпан и мак,Бокал с вином – туда.«Скажи, ты счастлив?» – «Нет». – «А так?»«Почти». – «А так?» – «О да!»

«Какое счастье, благодать…»

Какое счастье, благодатьЛожиться, укрываться,С тобою рядом засыпать,С тобою просыпаться!Пока мы спали, ты и я,В саду листва шумелаИ с неба темные краяСверкали то и дело.Пока мы спали, у столаЧудак с дремотой спорил,Но спал я, спал, и ты спала,И сон всех ямбов стоил.Мы спали, спали… НаравнеС любовью и бессмертьемДавалось даром то во сне,Что днем – сплошным усердьем.Мы спали, спали, вопреки,Наперекор, вникалиВ узоры сна и завитки,В детали, просто спали.Всю ночь. Прильнув к щеке щекой.С доверчивостью птичьей.И в беззащитности такойСходило к нам величье.Всю ночь в наш сон ломился гром,Всю ночь он ждал ответа:Какое счастье – сон вдвоем,Кто нам позволил это?

«Уходит лето. Ветер дует так…»

Уходит лето. Ветер дует так,Что кажется, не лето – жизнь уходит,И ежится, и ускоряет шаг,И плечиком от холода поводит.По пням, по кочкам, прямо по воде.Ей зимние не по душе заботы.Где дом ее? Ах, боже мой, везде!Особенно, где синь и пароходы.Уходит свет. Уходит жизнь сама.Прислушайся в ночи: любовь уходит,Оставив осень в качестве письма,Где доводы последние приводит.Уходит муза. С кленов, с тополейЛетит листва, летят ей вслед стрекозы.И женщины уходят всё быстрей,Почти бегом, опережая слезы.

«О, слава, ты так же прошла за дождями…»

О, слава, ты так же прошла за дождями,Как западный фильм, не увиденный нами,Как в парк повернувший последний трамвай, –Уже и не надо. Не стоит. Прощай!Сломалась в дороге твоя колесница,На юг улетела последняя птица,Последний ушел из Невы теплоход.Я вышел на Мойку: зима настает.Нас больше не мучит желание славы,Другие у нас представленья и нравы,И милая спит, и в ночной тишинеПусть ей не мешает молва обо мне.Снежок выпадает на город туманный.Замерз на афише концерт фортепьянный.Пружины дверной глуховатый щелчок.Последняя рифма стучится в висок.Простимся без слов, односложно и сухо.И музыка медленно выйдет из слуха,Как после купанья вода из ушей,Как маленький, теплый, щекотный ручей.

«Умереть, не побывав в Париже…»

Умереть, не побывав в Париже,Не такая уж беда.Можно выбрать что-нибудь поближе.Есть другие города.Спутник наш в метелях и вожатый,Разве он угрюмОттого, что вместо луврских статуйОн увидел Арзрум?Всё же кое-что в тумане видно:Обелиск, Мулен де ла Галетт…Александр Сергеевич, мне стыдно,Что я был в Париже, а вы – нет.Как у вас лимоном полночь дышитИ Лаура для гостей поет,А вдали, на севере – в ПарижеДождь идет.Побывав дней пять в чужой столице,Поглазев на Нотр-Дам,Кто у нас стихов о заграницеНе писал, с бравадой пополам?Только вы, в сугробах утопаяНа глухом Конюшенном мосту.Ненавижу НиколаяЗа его железную узду!Страшен Мойки вид мемориальный,Роковой оттенок синевы,Полумертвый и полуподвальный,Где лежали вы.Как боюсь я вот таких диванов,Скрытых тех пружин.Взгляд бежит от хроник и романовСловно впрыснут атропин.От любви. От выстуженной Леты.От зимы, сжимающей виски.От чего еще с ума поэтыСходят? От тоски.Ах какой широкою метельюК ночи тянет ледяной.Говорят, вы учите весельюИ гармонии сплошной.Сделайте ученику плохомуМилость, дайте знак,Что теперь у вас всё по-другому,Веселей, не так…Как при хмурой он хорош погоде,Фиолетов, рыж!Или там, где вы теперь живете,Не проблема – дождик и Париж?

Вместо статьи о Вяземском

Я написать о Вяземском хотел,Как мрачно исподлобья он глядел,Точнее, о его последнем цикле.Он жить устал, он прозябать хотел.Друзья уснули, он осиротел;Те умерли вдали, а те погибли.С утра надев свой клетчатый халат,Сидел он в кресле, рифмы невпопадДразнить его под занавес являлись.Он видел: смерть откладывает срок.Вздыхал над ним злопамятливый бог,И музы, приходя, его боялись.Я написать о Вяземском хотел,О том, как в старом кресле он сидел,Без сил, задув свечу, на пару с нею.Какие тени в складках залегли,Каким поэтом мы пренебрегли,Забыв его, но чувствую: мрачнею.В стихах своих он сам к себе жесток,Сочувствия не ищет, как листок,Что корчится под снегом, леденея.Я написать о Вяземском хотел,Еще не начал, тут же охладелНе к Вяземскому, а к самой затее.Он сам себе забвенье предсказал,И кажется, что зла себе желалИ медленно сживал себя со светуВ такую тьму, где слова не прочесть.И шепчет мне: оставим всё как есть.Оставим всё как есть: как будто нету.

Пойдем же вдоль Мойки, вдоль Мойки…

Пойдем же вдоль Мойки, вдоль Мойки,У стриженых лип на виду,Глотая туманный и стойкийБензинный угар на ходу,Меж Марсовым полем и садомМихайловским, мимо былыхКонюшен, широким обхватомДержавших лошадок лихих.Пойдем же! Чем больше названий,Тем стих достоверней звучит,На нем от решеток и зданийТень так безупречно лежит.С тыняновской точной подсказкойПойдем же вдоль стен и колонн,С лексической яркой окраскойОт собственных этих имен.Пойдем по дуге, по изгибу,Где плоская, в пятнах, волнаТо тучу качает, как рыбу,То с вазами дом Фомина,Пойдем мимо пушкинских окон,Музейных подобранных штор,Минуем Капеллы широкойОвальный, с афишами, двор.Вчерашние лезут билетыИз урн и подвальных щелей.Пойдем, как по берегу Леты,Вдоль окон пойдем и дверей,Вдоль здания Главного штаба,Его закулисной стены,Похожей на желтого крабаС клешней непомерной длины.Потом через Невский, с разбегу,Всё прямо, не глядя назад,Пойдем, заглядевшись на рекуИ Строганов яркий фасад,Пойдем, словно кто-то однаждыУехал иль вывезен былИ умер от горя и жаждыБез этих колонн и перил.И дальше, по левую рукуУзнав Воспитательный дом,Где мы проходили науку,Вдоль черной ограды пойдем,И, плавясь на шпиле от солнца,Пускай в раздвижных небесахКорабль одинокий несется,Несется на всех парусах.Как ветром нас тянет и тянет.Длинноты в стихах не любя,Ты шепчешь: читатель устанет! –Не бойся, не больше тебя!Он, ветер вдыхая холодный,Не скажет тебе, может быть,Где счастье прогулки свободнойЕму помогли полюбить.Пойдем же по самому краюТоски, у зеленой воды,Пойдем же по аду и раю,Где нет между ними черты,Где памяти тянется свиток,Развернутый в виде домов,И столько блаженства и пыток,Двузначных больших номеров.Дом Связи – как будто коробкаИ рядом еще коробок.И дом, где на лестнице робкоЯ дергал висячий звонок.И дом, где однажды до часуВ квартире чужой танцевал.И дом, где я не был ни разу,А кажется, жил и бывал.Ну что же? Юсуповский желтыйОстался не назван дворецДа словно резинкой подтертыйГолландии Новой багрец.Любимая! Сколько упорства,Обид и зачеркнутых строк,Отчаянья, противоборстваИ гребли, волнам поперек!Твою ненаглядную рукуТак крепко сжимая в своей,Я всё отодвинуть разлукуПытаюсь, но помню о ней…И может быть, это сверканьеЛиствы, и дворцов, и рекиВозможно лишь в силу страданьяИ счастья, ему вопреки!

«Прямая речь» (1975)

«Приятель мой строг…»

Приятель мой строг,Необщей печатью отмечен,И молод, и что ему Блок?– Ах, маменькин этот сынок?– Ну, ну, – отвечаю, – полегче.Вчера я прилег,Смежил на мгновенье ресницы –Вломился в мой сонный високОбугленный гость, словно рок,С цветком сумасшедшим в петлице.Смешался на миг,Увидев, как я растерялся.И в свитере снова возник,И что-то бубнил, и на крик,Как невская чайка, срывался.Вздымала НеваЗа ним просмоленную барку.Полдня разгружал он дрова.На небо взглянул – синева.Обрадовался, как подарку.Потом у перилСтоял, выправляя дыханье.Я счастлив, что он захватилДругую эпоху, ходилЗа справками и на собранье.Как будто привык.Дежурства. Жилплощадь. Зарплата.Зато – у нас общий язык.Начну предложенье – он вмигПоймет. Продолжать мне не надо.

«Себе бессмертье представляя…»

Себе бессмертье представляя,Я должен был пожать плечом:Мне эта версия благаяНе говорила ни о чем.Как вдруг одно соображеньеБлеснуло ярче остальных:Что, если вечность – расширеньеВсех мимолетностей земных?Допустим, ты смотрел на вилку,Не видя собственной руки,Двух слив, упавших за бутылку,И раскрасневшейся щеки.Теперь ты сможешь на досугеУвидеть вдруг со всех сторонНакрытый стол, лицо подруги,Окно, деревья, небосклон.