Посещение

Александр Кушнер

Посещение

© Кушнер А. С., текст, 2019

© «Геликон Плюс», макет, 2019

Посещение

Я тоже посетилТу местность, где светилМне в молодости луч,Где ивовый настилПружинил под ногой.Узнать ее нет сил.Я потерял к ней ключ.Там не было такойЛожбины, и перилБерезовых, и круч –Их вид меня смутил.Так вот оно что! НетТой топи и цветов,И никаких примет,И никаких следов.И молодости следРастаял и простыл.Здесь не было кустов!О, кто за двадцать летНам землю подменил?Неузнаваем ликЗемли – и грустно так,Как будто сполз ледникИ слой нарос на слой.А фильмов тех и книгЧудовищный костяк!А детский твой дневник,Ушедший в мезозой!Элегии чуждыПривычкам нашим, – намИ нет прямой нуждыРаскапывать весь хлам,Ушедший на покой,И собирать тех летПодробности: киркойНаткнешься на скелетТой жизни и вражды.В журнале «Крокодил»Гуляет диплодок,Как символ грозных сил,Похожий на мешок.Но, может быть, всегоУжасней был бы видДля нас как раз того,Чем сердце дорожит.Есть карточка, где тыС подругой давних летЛюбителем заснят.Завалены ходы.Туманней, чем тот свет.Бледней, чем райский сад.Там видно колею,Что сильный дождь размыл.Так вот – ты был в раю,Но, видимо, забыл.Я «Исповедь» РуссоКак раз перечитал.Так буйно зарослоВсё новым смыслом в ней,Что книги не узнал,Страниц ее, частей.Как много новых лиц!Завистников, певиц,Распутниц, надувал.Скажи, знаток людей,Ты вклеил, приписал?Но ровен блеск полейИ незаметен клей.А есть среди страницТакие, что вполнеБыть вписаны моглиТолстым, в другой стране,Где снег и ковыли.Дрожание ресниц,Сердечной правды пыл.Я тоже посетил.Наверное, в наш векМеняются скорейЧерты болот и рек;Смотри: подорван тыл.Обвал души твоей.Не в силах человекЗамедлить жесткий бегЛужаек и корней.Я вспомнил москвичей,Жалеющих Арбат.Но берег и ручейТех улиц не прочнейИ каменных наяд.Кто б думал, что пейзажПроходит, как любовь,Как юность, как мираж, –Он видит ужас нашИ вскинутую бровь.Мемориальных букв,На белом – золотых,Экскурсоводок-бук,Жующих черствый стих,Не видно. МолочайОхраны стариныНе ведает. Прощай!Тут нашей нет вины.Луга сползают в смерть,Как скатерть с бахромой.Быть может, умереть –Прийти к себе домой,Не зажигая свет,Не зацепив ногойНи стол, ни табурет.Смеркается. ДрузейВсё меньше. Счастлив тем,Что жил, при грусти всей,Не делая проблемИз разности слепойМеж кем-то и собой,Настолько был важнейЗнак общности людей,Доставшийся ещеОт довоенных днейИ нынешних старух,Что шли, к плечу плечо,В футболках и трусах,Под липким кумачом,С гирляндами в руках.О тополиный пухИ меди тяжкий взмах!Ведь детство – это слухИ зренье, а не страх.Продрался напролом,Но луга не нашел.Давай и мы уйдемЛегко, как он ушел.Ты думал удивитьНабором перемен,Накопленных тобой,Но мокрые кустыНе знают, с чем сличитьОтцветшие черты,Поблекший облик твой,Сентиментальных сценСтыдятся, им что ты,Должно быть, что любой.И знаешь, даже радЯ этому: наш мир –Не заповедник; складЕго изменчив; дырНе залатать; затоНовехонек для тех,Кто вытащил в лотоСвой номер позже нас,Чей шепоток и смехТы слышишь в поздний час.1977

Шестидесятые

«Первое впечатление» (1962)

«Когда я очень затоскую…»

Когда я очень затоскую,Достану книжку записную,И вот ни крикнуть, ни вздохнуть –Я позвоню кому-нибудь.О голоса моих знакомых!Спасибо вам, спасибо вамЗа то, что вы бывали домаПо непробудным вечерам,За то, что в трудном переплетеЛюбви и горя своегоВы забывали, как живете,Вы говорили: «Ничего».И за обычными словамиБыла такая доброта,Как будто Бог стоял за вамиИ вам подсказывал тогда.

Вводные слова

Возьмите вводные слова.От них кружится голова,Они мешают суть сберечьИ замедляют нашу речь.И все ж удобны потому,Что выдают легко другим,Как мы относимся к тому,О чем, смущаясь, говорим.Мне скажут: «К счастью…»И потомПусть что угодно говорят,Я слушаю с открытым ртомИ радуюсь всему подряд.Меня, как всех, не раз, не дваСпасали вводные слова,И чаще прочих среди нихСлова «во-первых, во-вторых».Они, начав издалека,Давали повод не спешаСобраться с мыслями, покаБог знает где была душа.

«Прозаик прозу долго пишет…»

Прозаик прозу долго пишет.Он разговоры наши слышит,Он распивает с нами чайПри этом льет такие пули!При этом как бы невзначайГлядит, как ты сидишь на стуле.Он, свой роман в уме построив,Летит домой, не чуя ног,И там судьбой своих героевРаспоряжается, как бог.То судит их, то выручает,Им зонтик вовремя вручает,Сначала их в гостях сведет,Потом на улице столкнет,Изобразит их удивленье.Не верю в эти совпаденья!Сиди, прозаик, тих и нем.Никто не встретился ни с кем.

Два мальчика

А. Битову

Два мальчика, два тихих обормотика,ни свитера,ни плащика,ни зонтика,под дождичкомна досточкекачаются,а песенки у них уже кончаются,Что завтра? Понедельник или пятница?Им кажется, что долго детство тянется.Поднимется один,другой опустится.К плечу прибилась бабочкакапустница.Качаются весь день с утра и до ночи.Ни горя,ни любви,ни мелкой сволочи.Всё в будущем,за морем одуванчиков.Мне кажется, что я – один из мальчиков.

Рисунок

Ни царств, ушедших в сумрак,Ни одного царя –Ассирия! – рисунокОдин запомнил я.Там злые ассирийцыПри копьях и щитахПлывут вдоль всей страницыНа бычьих пузырях.Так чудно плыть без лодки!И брызги не видны,И плоские бородкиКасаются волны.Так весело со всемиКачаться на волне.«Эй, воин в остром шлеме,Не страшно на войне?Эй, воин в остром шлеме,Останешься на дне!»Но воин в остром шлемеНе отвечает мне.Совсем о них забуду.Бог весть в каком годуЯ в хламе рыться буду –Учебник тот найдуВ картонном переплете.И плеск услышу в нем.«Вы всё еще плывете?» –«Мы всё еще плывем!»

В защиту сентиментализма

Где кончаются ромашки,Начинаются замашки.Я признаюсь по секрету,Мне не нравится бензин.Дальновидней всех поэтовБыл историк Карамзин.Он открыл среди полянокМного милых поселянок,Он заметил средь полянМного мирных поселян.Что они любить умеют,Обнаружил тоже он.Пастушки, когда стемнеет,Ходят к милым на поклон.Так проходят дни недели…Что ж имеем, в самом деле?Люди лижут валидол,На язык кладут лекарства,А полезней вол и дол,Деревенское лукавство.Там и ста не встретишь лиц,Под окном не чинят кабель.Пребыванье вне столицЗдоровей сердечных капель.

Осень

Деревья листву отряхают,И солнышко сходит на нет.Всю осень грустят и вздыхаютПолонский, и Майков, и Фет.Всю осень, в какую беседкуНи сунься – мелькают впотьмахИх брюки в широкую клетку,Тяжелые трости в руках.А тут, что ни день, перемены:Слетает листок за листком.И снова они современныС безумным своим шепотком.Как штопор, вонзится листочекВ прохладный и рыхлый песок –Как будто не вытянул летчик,Неправильно взял, на глазок.Охота к делам пропадает,И в воздухе пахнет зимой.«Мой сад с каждым днем увядает».И мой увядает! И мой!

«Там, где на дне лежит улитка…»

Там, где на дне лежит улитка,Как оркестровая труба,Где пескари шныряют прыткоИ ждет их страшная судьбаВ лице неумолимой щуки, –Там нимфы нежные живутИ к нам протягивают руки,И слабым голосом зовут.У них особые подвиды.В ручьях красуются наяды,Среди густых дерев – дриады,И в море синем – нереиды.Их путать так же неприлично,Как, скажем, лютик водяной,И африканский, необычный,И ядовитый луговой.Отнюдь не праздное всезнайство!Поэт, усилий не жалей,Не запускай свое хозяйствоИ будь подробен, как Линней.

Графин

Вода в графине – чудо из чудес,Прозрачный шар, задержанный в паденье!Откуда он? Как очутился здесь?На столике, в огромном учрежденье?Какие предрассветные садыЗабыли мы и помним до сих пор мы?И счастлив я способностью водыПокорно повторять чужие формы.А сам графин плывет из пустоты,Как призрак льдин, растаявших однажды,Как воплощенье горестной мечтыНесчастных тех, что умерли от жажды.Что делать мне?Отпить один глоток,Подняв стакан? И чувствовать при этом,Как подступает к сердцу холодокНевыносимой жалости к предметам?Когда сотрудница заговорит со мной,Вздохну, но это не ее заслуга.Разделены невидимой стеной,Вода и воздух смотрят друг на друга.

Ваза

На античной вазе выступаетЧеловечков дивный хоровод.Непонятно, кто кому внимает,Непонятно, кто за кем идет.Глубока старинная насечка,Каждый пляшет и чему-то рад.Среди них найду я человечкаС головой, повернутой назад.Он высоко ноги поднимает,Он вперед стремительно летит,Но как будто что-то вспоминаетИ назад, как в прошлое, глядит.Что он видит? Горе неуместно.То ли машет милая рукой,То ли друг взывает – неизвестно!Потому и грустный он такой.Старый мастер, резчик по металлу,Жизнь мою в рисунок разверни, –Я пойду кружиться до отвалуИ плясать не хуже, чем они.И в чужие вслушиваться речи,И под бубен прыгать невпопад,Как печальный этот человечекС головой, повернутой назад.

«Ночной дозор» (1966)

«Декабрьским утром черно-синим…»

Декабрьским утром черно-синимТепло домашнее покинемИ выйдем молча на мороз.Киоск фанерный льдом зарос,Уходит в небо пар отвесный,Деревья бьет сырая дрожь,И ты не дремлешь, друг прелестный,А щеки варежкою трешь.Шел ночью снег. Скребут скребками.Бегут кто тише, кто быстрей.В слезах, под теплыми платками,Проносят сонных малышей.Как не похожи на прогулкиТакие выходы к реке!Мы дрогнем в темном переулкеНа ленинградском сквозняке.И я усилием привычнымВернуть стараюсь красотуДомам, и скверам безразличным,И пешеходу на мосту.И пропускаю свой автобус,И замерзаю, весь в снегу,Но жить, покуда этот фокусМне не удался, не могу.

«О здание Главного штаба!..»

О здание Главного штаба!Ты желтой бумаги рулон,Размотанный слева направоИ вогнутый, как небосклон.О море чертежного глянца!О неба холодная высь!О, вырвись из рук итальянцаИ в трубочку снова свернись.Под плащ его серый, под мышку.Чтоб рвался и терся о шов,Чтоб шел итальянец вприпрыжкуВ тени петербургских садов.Под ветром, на холоде диком,Едва поглядев ему вслед,Смекну: между веком и мигомОсобенной разницы нет.И больше, чем стройные зданья,В чертах полюблю городскихВеселое это сознаньеТаинственной зыбкости их.

Старик

Кто тише старика,Попавшего в больницу,В окно издалекаГлядящего на птицу?Кусты ему видны,Прижатые к киоску.Висят на нем штаныБольничные, в полоску.Бухгалтером он былИль стекла мазал мелом?Уж он и сам забыл,Каким был занят делом.Сражался в доминоИль мастерил динамик?Теперь ему одноОкно, как в детстве пряник.И дальний клен емуВесь виден, до прожилок,Быть может, потому,Что дышит смерть в затылок.Вдруг подведут чертуПод ним, как пишут смету,И он уже – по ту,А дерево – по эту.

«Бог семейных удовольствий…»

Бог семейных удовольствий,Мирных сценок и торжеств,Ты, как сторож в садоводстве,Стар и добр среди божеств.Поручил ты мне младенца,Подарил ты мне жену,Стол, и стул, и полотенце,И ночную тишину.Но голландского покрояМастерство и благодатьНе дают тебе покояИ мешают рисовать.Так как знаем деньгам цену,Ты рисуешь нас в трудах,А в уме лелеешь сценуВ развлеченьях и цветах.Ты бокал суешь мне в руку,Ты на стол швыряешь дичьИ сажаешь нас по кругуИ не можешь нас постичь!Мы и впрямь к столу присядем,Лишь тебя не убедим,Тихо мальчика погладим,Друг на друга поглядим.

Велосипедные прогулки

Велосипедные прогулки!Шмели и пекло на проселке.И солнце, яркое на втулке,Подслеповатое – на елке.И свист, и скрип, и скрежетаньеИз всех кустов, со всех травинок,Колес приятное мельканьеИ блеск от крылышек и спинок.Какой высокий зной палящий!Как этот полдень долго длится!И свет, и мгла, и тени в чаще,И даль, и не с кем поделиться.Есть наслаждение дорогойЕще в том смысле, самом узком,Что связан с пылью, и морокой,И каждым склоном, каждым спуском.Кто с сатаной по переулкуГулял в старинном переплете,Велосипедную прогулкуИмел в виду иль что-то вроде.Где время? Съехав на запястье,На ремешке стоит постыдно.Жара. А если это счастье,То где конец ему? Не видно.

«Уехав, ты выбрал пространство…»

Уехав, ты выбрал пространство,Но время не хуже его.Действительны оба лекарства:Не вспомнить теперь ничего.Наверное, мог бы остаться –И был бы один результат.Какие-то степи дымятся,Какие-то тени летят.Потом ты опомнишься: где ты?Неважно. Допустим, Джанкой.Вот видишь: две разные Леты,А пить все равно из какой.

Ночной дозор

На рассвете тих и страненГородской ночной дозор.Хорошо! Никто не ранен.И служебный близок двор.Голубые тени башен,Тяжесть ружей на плече.Город виден и не страшен.Не такой, как при свече.Мимо вывески сапожной,Мимо старой каланчи,Мимо шторки ненадежной,Пропускающей лучи.«Кто он, знахарь иль картежник,Что не гасит ночью свет?» –«Капитан мой! То художник.И клянусь, чуднее нет.Никогда не знаешь сразу,Что он выберет сейчас:То ли окорок и вазу,То ли дерево и нас.Не поймешь по правде даже,Рассмотрев со всех сторон,То ли мы – ночная стражаВ этих стенах, то ли он».

Гофман

Одну минуточку, я что хотел спросить:Легко ли Гофману три имени носить?О, горевать и уставать за трех людейТому, кто Эрнст, и Теодор, и Амадей.Эрнст – только винтик, канцелярии юрист,Он за листом в суде марает новый лист,Не рисовать, не сочинять ему, не петь –В бюрократической машине той скрипеть.Скрипеть, потеть, смягчать кому-то приговор.Куда удачливее Эрнста Теодор.Придя домой, превозмогая боль в плече,Он пишет повести ночами при свече.Он пишет повести, а сердцу все грустней.Тогда приходит к Теодору Амадей,Гость удивительный и самый дорогой.Он, словно Моцарт, машет в воздухе рукой.На Фридрихштрассе Гофман кофе пьет и ест.«На Фридрихштрассе», – говорит тихонько Эрнст.«Ах нет, направо!» – умоляет Теодор.«Идем налево, – оба слышат, – и во двор».Играет флейта еле-еле во дворе,Как будто школьник водит пальцем в букваре,«Но все равно она, – вздыхает Амадей, –Судебных записей милей и повестей».

Два наводненья

Два наводненья, с разницей в сто лет,Не проливают ли какой-то светНа смысл всего?Не так ли ночью темнойСтук в дверь не то, что стук двойной, условный.Вставали волны так же до небес,И ветер выл, и пена клокотала,С героя шляпа легкая слетала,И он бежал волне наперерез.Но в этот раз к безумью был готов,Не проклинал, не плакал. ПовторенийБоялись все. Как некий скорбный гений,Уже носился в небе граф Хвостов.Вольно же ветру волны гнать и дуть!Но волновал сюжет Серапионов,Им было не до волн – до патефонов,Игравших вальс в Коломне где-нибудь.Зато их внуков, мучая и длясь,Совсем другая музыка смущала.И с детства, помню, душу волновалаДвух наводнений видимая связь.Похоже, дважды кто-то с фонаряЗаслонку снял, а в темном интервалеБумаги жгли, на балах танцевали,В Сибирь плелись и свергнули царя.Вздымался вал, как схлынувший точь-в-точьСто лет назад, не зная отклонений.Вот кто герой! Не Петр и не Евгений.Но ветр. Но мрак. Но ветреная ночь.

Монтень

Монтень вокруг сиянье льет,Сверкает череп бритый,И, значит, вместе с ним живетТот брадобрей забытый.Монтеня душат кружеваНа сто второй странице –И кружевница та жива,И пальчик жив на спице.И жив тот малый разбитной,А с ним его занятье,Тот недоучка, тот портной,Расшивший шелком платье.Едва Монтень раскроет рот,Чтоб рассказать о чести,Как вся компания пойдетБолтать с Монтенем вместе.Они судачат вкривь и вкось,Они резвы, как дети.О лжи. О снах. О дружбе врозь.И обо всем на свете.

«Удивляясь галопу…»

Удивляясь галопуКочевых табунов,Хоронили Европу,К ней любовь поборов.Сколько раз хоронили,Славя конскую стать,Шею лошади в мыле.И хоронят опять.Но полощутся флагиНа судах в тесноте,И дрожит Копенгаген,Отражаясь в воде,И блестят в АмстердамеЦеховые дома,Словно живопись в рамеИли вечность сама.Хорошо, на педалиПотихоньку нажав,В городок на каналеВъехать, к сердцу прижавНе сплошной, философский,Но обычный закат,Бледно-желтый, чуть жесткий,Золотящий фасад.Впрочем, нам и не надоУезжать никуда,Вон у Летнего садаРозовеет вода,И у каменных лестниц,Над петровской Невой,Ты глядишь, европеец,На закат золотой.

«Я в плохо проветренном зале…»

Я в плохо проветренном залеНа краешке стула сиделИ, к сердцу ладонь прижимая,На яркую сцену глядел.Там пели трехслойные хоры,Квартет баянистов играл,И лебедь под скорбные звукиУ рампы раз пять умирал.Там пляску пускали за пляской,Летела щепа из-под ног –И я в перерыве с опаскойНа круглый взглянул потолок.Там был нарисован зеленый,Весь в райских цветах небосвод,И ангелы, за руки взявшись,Нестройный вели хоровод.Ходили по кругу и пели.И вид их решительный весьСказал мне, что ждут нас на небеКонцерты не хуже, чем здесь.И господи, как захотелосьНа волю, на воздух, на свет,Чтоб там не плясалось, не пелось,А главное, музыки нет!

«Танцует тот, кто не танцует…»

Танцует тот, кто не танцует,Ножом по рюмочке стучит.Гарцует тот, кто не гарцует,С трибуны машет и кричит.А кто танцует в самом делеИ кто гарцует на коне,Тем эти пляски надоели,А эти лошади – вдвойне!

«Чего действительно хотелось…»

Чего действительно хотелось,Так это города во мгле,Чтоб в небе облако вертелосьИ тень кружилась по земле.Чтоб смутно в воздухе неясномСад за решеткой зеленелИ лишь на здании прекрасномШпиль невысокий пламенел.Чего действительно хотелось,Так это зелени густой.Чего действительно хотелось,Так это площади пустой.Горел огонь в окне высоком,И было грустно оттого,Что этот город был под бокомИ лишь не верилось в него.Ни в это призрачное небо,Ни в эти тени на домах,Ни в самого себя, нелепоДомой идущего впотьмах.И в силу многих обстоятельствЛюбви, схватившейся с тоской,Хотелось больших доказательств,Чем те, что были под рукой.

«Закрою глаза и увижу…»

Закрою глаза и увижуТот город, в котором живу,Какую-то дальнюю крышу,И солнце, и вид на Неву.В каком-то печальном прозреньеУвижу свой день роковой,Предсмертную боль, и хрипенье,И блеск облаков над Невой.О боже, как нужно бессмертье,Не ради любви и услад,А ради того, чтобы ветерДул в спину и гнал наугад.Любое стерпеть униженьеНе больно, любую хулуЗа легкое это движеньеС замахом полы за полу.За вечно наставленный ворот,За синюю невскую прыть,За этот единственный город,Где можно и в горе прожить.

«Но и в самом легком дне…»

Но и в самом легком дне,Самом тихом, незаметном,Смерть, как зернышко на дне,Светит блеском разноцветным.В рощу, в поле, в свежий сад,Злей хвоща и молочая,Проникает острый яд,Сердце тайно обжигая.Словно кто-то за кустом,За сараем, за буфетомДержит перстень над виномС монограммой и секретом.Как черна его спина!Как блестит на перстне солнце!Но без этого зернаВкус не тот, вино не пьется.

«Два лепета, быть может бормотанья…»

Два лепета, быть может бормотанья,Подслушал я, проснувшись, два дыханья.Тяжелый куст под окнами дрожал,И мальчик мой, раскрыв глаза, лежал.Шли капли мимо, плакали на марше.Был мальчик мал,куст был намного старше.Он опыт свой с неведеньем сличилИ первым звукам мальчика учил.Он делал так: он вздрагивал ветвямиИ гнал их вниз, и стлался по земле,А мальчик то же пробовал губами,И выходило вроде «ле-ле-ле»И «ля-ля-ля». Но им казалось: мало!И куст старался, холодом дыша,Поскольку между ними не вставалаТа тень, та блажь по имени душа.Я тихо встал, испытывая трепет,Вспугнуть боясь и легкий детский лепет,И лепетанье листьев под окном –Их разговор на уровне одном.

«Приметы» (1969)

«То, что мы зовем душой…»

То, что мы зовем душой,Что, как облако, воздушноИ блестит во тьме ночнойСвоенравно, непослушноИли вдруг, как самолет,Тоньше колющей булавки,Корректирует с высотНашу жизнь, внося поправки;То, что с птицей наравнеВ синем воздухе мелькает,Не сгорает на огне,Под дождем не размокает,Без чего нельзя вздохнуть,Ни глупца простить в обиде;То, что мы должны вернуть,Умирая, в лучшем виде, –Это, верно, то и есть,Для чего не жаль стараться,Что и делает нам честь,Если честно разобраться.В самом деле хороша,Бесконечно старомодна,Тучка, ласточка, душа!Я привязан, ты – свободна.

«Свежеет к вечеру Нева…»

Свежеет к вечеру Нева.Под ярким светомРябит и тянется листваЗа нею следом.Посмотришь: рядом два коняНа свет, к заливуБегут, дистанцию храня,Вздымая гриву.Пока крадешься мимо нихПутем чудесным,Подходит к горлу новый стихС дыханьем тесным.И этот прыгающий шагСтиха живогоТебя смущает, как пиджакС плеча чужого.Известный, в сущности, наряд.Чужая мета:У Пастернака вроде взят,А им – у Фета.Но что-то сердцу говорит,Что всё – иначе.Сам по себе твой тополь мчитИ волны скачут.На всякий склад, что в жизни естьС любой походкой –Всех вариантов пять иль шестьСтроки короткой.Кто виноват: листва ли, ветр?Невы волненье?Иль тот, укрытый, кто так щедрНа совпаденья?

«Нет, не одно, а два лица…»

Нет, не одно, а два лица,Два смысла, два крыла у мира.И не один, а два отцаВзывают к мести у Шекспира.В Лаэрте Гамлет видит боль,Как в перевернутом бинокле.А если этот мальчик – моль,Зачем глаза его намокли?И те же складочки у рта,И так же вещи дома жгутся.Вокруг такая теснота,Что невозможно повернуться.Ты так касаешься плеча,Что поворот вполоборота,Как поворот в замке ключа,Приводит в действие кого-то.Отходит кто-то второпях,Поспешно кто-то руку прячет,И, оглянувшись, весь в слезах,Ты видишь: рядом кто-то плачет.

«Среди знакомых ни одна…»

Среди знакомых ни однаНе бросит в пламя денег пачку,Не пошатнется, впав в горячку,В дверях, бледнее полотна.В концертный холод или сквер,Разогреваясь понемногу,Не пронесет, и слава богу,Шестизарядный револьвер.Я так и думал бы, что бредВсе эти тени роковые,Когда б не туфельки шальные,Не этот, издали, привет.Разят дешевые духи,Не хочет сдержанности мудрой,Со щек стирает слезы с пудройИ любит жуткие стихи.

Разговор

Мне звонят, говорят: – Как живете– Сын в детсаде. Жена на работе.Вот сижу, завернувшись в халат.Дум не думаю. Жду: позвонят.А у вас что? Содом? Суматоха?– И у нас, – отвечает, – неплохо.Муж уехал. – Куда? – На восток.Вот сижу, завернувшись в платок.– Что-то нынче и вправду не топят.Или топливо на зиму копят?Ну и мрак среди белого дня!Что-то нынче нашло на меня.– И на нас, – отвечает, – находит.То ли жизнь в самом деле проходит,То ли что… Я б зашла… да потомБудет плохо. – Спасибо на том.

Этот вечер свободный

Т.

Этот вечер свободныйМожно так провести:За туманный ОбводныйНевзначай забрестиИль взойти беззаботней,Чем гуляка ночной,По податливым сходнямНа кораблик речной.В этот вечер свободныйМожно съежиться, чтобХолодок мимолетныйПо спине и озноб,Ощутить это чудо,Как вино винодел,За того, кто отсюдаРаньше нас отлетел.Наконец, этот вечерМожно так провести:За бутылкой, беспечно,Одному, взаперти.В благородной манере,Как велел Корнуолл,Пить за здравие Мери,Ставя кубок на стол.

«Он встал в ленинградской квартире…»

Он встал в ленинградской квартире,Расправив среди тишиныШесть крыл, из которых четыре,Я знаю, ему не нужны.Вдруг сделалось пусто и звонко,Как будто нам отперли зал.– Смотри, ты разбудишь ребенка! –Я чудному гостю сказал.Вот если бы легкие ночи,Веселость, здоровье детей…Но кажется, нет средь пророчествТаких несерьезных статей.

«Когда тот польский педагог…»

Когда тот польский педагог,В последний час не бросив сирот,Шел в ад с детьми и новый ИродТоржествовать злодейство мог,Где был любимый вами бог?Или, как думает Бердяев,Он самых слабых негодяевСлабей, заоблачный дымок?Так, тень среди других теней,Чудак, великий неудачник.Немецкий рыжий автоматчикЕго надежней и сильней,А избиением детейПолны библейские преданья,Никто особого вниманьяНе обращал на них, ей-ей.Но философии урокТоски моей не заглушает,И отвращенье мне внушаетНездешний этот холодок.Один возможен был бы бог,Идущий в газовые печиС детьми, под зло подставив плечи,Как старый польский педагог.

Поклонение волхвов

В одной из улочек Москвы,Засыпанной метелью,Мы наклонялись, как волхвы,Над детской колыбелью.И что-то, словно ореол,Поблескивало тускло,Покуда ставились на столБутылки и закуска.Мы озирали полумглуИ наклонялись снова.Казалось, щурились в углуТеленок и корова.Как будто Гуго ван дер ГусНарисовал всё это:Волхвов, хозяйку с ниткой бус,В дверях полоску света.И вообще такой покойНа миг установился:Не страшен Ирод никакой,Когда бы он явился.Весь ужас мира, испоконСтоящий в отдаленье,Как бы и впрямь заворожен,Подался на мгновенье.Под стать библейской старинеВ ту ночь была Волхонка.Снежок приветствовал в окнеРождение ребенка.Оно собрало нас сюдаПроулками, садами,Сопровождаясь, как всегда,Простыми чудесами.

Два голоса

Озирая потемки,расправляя рукойс узелками тесемкина подушке сырой,рядом с лампочкойсиней не засну в полутьмена дорожной перине,на казенном клейме.– Ты, дорожные знакиподносящий к плечу,я сегодня во мраке,как твой ангел, лечу.К моему изголовьюподступают кусты.Помоги мне! С любовьюне справляюсь, как ты.– Не проси облегченьяот любви, не проси.Согласись на мученьеи губу прикуси.Бодрствуй с полночьювместе, не мечтай разлюбить.Я тебе на разъездепосвечу, так и быть.– Ты, фонарь подносящий,как огонь к сургучу,я над речкой и чащей,как твой ангел, лечу.Синий свет худосочный,отраженный в окне,вроде жилки височной,не погасшей во мне.– Не проси облегченьяот любви, его нет.Поздней ночью – свеченье,днем – сиянье и свет.Что весной развлеченье,тяжкий труд к декабрю.Не проси облегченьяот любви, говорю.