Земля наша велика и обильна...

Белович показывает Бронштейну бумаги, но не тыкает пальцем в строчки, как делал бы Лукошин, а, перевернув ладонь кверху, легонько постукивает по распечатке кончиками ногтей. При моем приближении оба повернули головы, в очках Беловича отразился солнечный свет, словно от зеркальных, но только на миг, Белович прекрасно воспитан и никогда не позволит себе надеть очки с зеркальными или темными стеклами.

Я скупо улыбнулся, их трудно застать вместе, Белович очень обижается и переживает, когда из-за фамилии в нем подозревают еврея. К тому же и отчество – Маркович, Василий Маркович Белович, уже охрип доказывать, что в родной Белоруссии окончания фамилий на «ич» так же привычны, как в России на «ов», а на Украине на «енко». А имена Левко, Марко – самые распространенные как на Украине, так и в Белоруссии…

Бронштейн – да, еврей, он и не маскируется под Иванова или Петрова, Исаак Маркович Бронштейн – экономист, менеджер, бухгалтер, толковый работник, дело свое знает и делает с азартом. Для него РНИ – предприятие, которое должно процветать, вот и старается, чтобы с бумагами все в порядке, а то проверки идут одна за другой, эти проклятые демократы уже задолбали, он их ненавидит больше, чем коммунистов, те в прошлом, а эти придурки здесь, жить мешают.

– Приветствую, – сказал я.

– Слава России! – ответил Белович, а Бронштейн легко согласился: 

– Да-да, слава-слава России, родине слонов и самых лучших в мире дорог!

– А что дороги? – возразил Белович задиристо. – Танки уже не застревают!

– Наши танки все проходимее, – согласился Бронштейн. – Вот Борис Борисович подтвердит, он был на авиашоу в Тушине.

Белович закатил глаза под лоб, пробормотал:

– Ах, Биробиджан, Биробиджан… Многовековая мечта русского народа…

Бронштейн сказал обидчиво:

– Ах, ви таки антисемит?

Белович отмахнулся устало:

– Знаю-знаю, зачем вы напустили в Россию всяких черножопых! Как будто стал бы Гитлер антисемитом, если бы еще тогда в Германию понаехало столько турок и негров, как сейчас!..

Я постоял, послушал их пикировку, поинтересовался:

– О чем спор?

– Исаак Маркович говорит, что надо делать какие-то шаги вперед…

– В России? – возразил Бронштейн. – В России стремительный шаг вперед только после пинка в зад.

– Судя по рекламе, – возразил Белович, – в России всего три беды: перхоть, кариес и менструация! Так из-за чего нам давать пинка?

– В России по-прежнему только две беды, – запротестовал Бронштейн, – дураки и… дуры! Хотя, конечно, как все дураки, оптимисты. Только в России каждую пятницу в газетах печатают крупно объявление о конце света и мелким шрифтом печатают под ним программу передач на будущую неделю.

Белович помахал пальцем у него перед лицом:

– Вы никогда не задумывались, почему американцы, намекая на известный орган, показывают средний палец, а русские – руку по локоть? Это наш несимметричный ответ проклятому Западу. И намек, что если нам засадить палец, мы…

Я примирительно улыбнулся обоим, хорошо, хоть эти не заговорили ни о писсуарах, ни о церкви, пошел к себе, но по дороге передумал и направился к Власову, своему заместителю, этот приходит обычно раньше меня, сразу включается в работу, но, так как он не европеец, у которого это в крови, и не азиат, а нечто удивительное – евразиец, то иногда приходит ни свет ни заря, а иногда – после обеда.

Власов, как мой первый и единственный заместитель, занимает и должность начальника службы охраны, а заодно и службы безопасности РНИ. Правда, это делает из рук вон плохо, убежденный, что все мы здесь братья, из-за чего почти свободно ведут пропаганду всякие бронштейны. К счастью, его бездеятельность с лихвой компенсируется азартной работой Лукошина по выявлению врагов, он их находит десятками, и нельзя сказать, что у него паранойя.

В самом деле, если не считать Лысенко и Орлова, откровенных зубоскалов, эти над русскими смеются так же легко, как и над юсовцами, попадаются и откровенные враги, что проникли в наше движение с целью вести подрывную пропаганду, сеять смуту, недоверие, стараться расколоть движение на враждующие между собой фракции, как уже удалось проделать сперва с христианством, потом с исламом, Интернационалом, коммунистической партией и прочими-прочими движениями, что могут помешать наступлению того, что сейчас прячется под эвфемизмом «глобализация».

Лукошин и к моему имени прицепился, что это за жидовское имя «Борис» среди истинно русских арийцев, да еще «Борис Борисович», на что первым вскинулся Лысенко, у них-де на Украине все великие герои-антисемиты из казачества носят имена Марк, Соломон, Лев, даже Богдан Хмельницкий на самом деле – Зиновий, а Богдан – казачья кличка. Церковью это имя, кстати, запрещено и проклято, ибо имена имеют право давать только священники, вот такие у нас рылы православные!

Бронштейн напомнил, что и Сталин не совсем жид, хоть Иосиф, под него, Бронштейна, косит, а Ленин не совсем русский, хоть Владимир.

Конец спорам положил Белович, принес распечатку из академического словаря. Борис – чуть ли не единственное чистейшее арийское имя, означающее «северный», в таком виде пришло и в Древнюю Элладу, где так стали называть все северное: борей – северный ветер, Борисфен, бор, даже народы в самой Европе, когда начинали дуть северные ветры, говорили: ого, подул бора…

Но и потом Лукошин не успокоился, все приглядывался ко мне, вдруг да жидовское мурло вылезет, история историей, но известно, кто борисами зовется теперь, а русские сейчас все – роланды, гарольды, ричарды и прочие генри. Я помалкивал, в любом обществе, партии, движении должен быть излишне бдительный, над которым хоть и посмеиваются, зато такой первым заметит и первые признаки вражеского проникновения.

– Борис Борисович!

Я оглянулся, по середине коридора идет в мою сторону, как линкор, Светлана Омельченко, замглавного редактора, правая рука Дмитрия Лысенко. Не сказать, что толстая, хотя близко, близко, а массивной выглядит от топающей походки и воинственного вида, жаждет отвоевать больше места для женщин, куда их не допускают злые мужчины.

Я приветливо улыбнулся.

– Привет, привет. Что так рано?

– Да у меня возникла идея, как расширить аудиторию нашей газеты, – ответила она. – А что, если…

Она излагала, я слушал, кивал, рассматривал сравнительно новое явление в жизни: женщину-политика. Понятно, что среди женщин нет ученых или изобретателей, не надо тыкать Склодовской-Кюри: единственный пример за всю историю человечества заставляет вообще подозревать одного из первых трансвеститов, подумаешь, в джазе только девушки! – но зато среди политиков они вполне, вполне, ибо изобретать ничего не надо, а только умело переставлять готовые фрагменты мозаики, созданной вообще-то мужчинами. Благодаря этому умелому комбинированию готовыми кусочками женщины хорошо сочиняют женские романы или детективы, где ничего придумывать не надо, а только рыться в чужом белье: кто к кому ходил, что сказал и кто кого за это убил.

Правда, и в политике женщины в основном уступают мужчинам, но уж если попадаются женщины-политики, то готовы спорить за место рядом с Талейраном или Макиавелли. Светлана как раз такая женщина, всегда мягко улыбающаяся, Карнеги почитывала, с хорошей фигурой, не спортивной, а именно женской: с приподнятым выменем, не шибко тонкая в поясе, зато с задиристо оттопыренным задом, напористая, целеустремленная и умеющая безошибочно оперировать тем арсеналом доводов, который удалось понять и усвоить.

Я слушал ее полную патетики речь, кивал, в то же время автоматически анализировал, наблюдая за ее преисполненным негодованием лицом и горящим взором. Хороший она политик, хороший. Даже, может быть, лучший из женщин, но все равно ей далеко до сильных политиков-мужчин. Слабеньких да, обходит, но до сильных никогда не дотянуться.

Пожалуй, я единственный политик, который говорит в любом случае правду, из-за чего мне никогда не выбраться из аутсайдеров, ведь я сразу теряю половину голосов – женские голоса. Даже больше чем половину: женщины добросовестнее посещают выборы, чем мужчины.

Распределение сил и талантов в связке «мужчина – женщина» везде такое же, как в спорте, только в спорте сразу видно, кто сильнее, а в науке, искусстве, политике, философии и прочих-прочих видах деятельности пока что можно разводить демагогию и рассказывать, что женщин зажимают, не дают ходу. Ну весь тот привычный набор обвинений, что предъявляют негритянские лидеры, когда выколачивают для своих черношкурых дополнительные льготы.

Но какое зажимание, когда вот вам шахматная доска, по одну сторону садится негр или женщина, без разницы, по другую – мужчина. Вот и докажите, что у вас интеллект, а не только требования на равное участие в управлении обществом. Но что-то ни негры, ни женщины не преуспевают там, где требуются мозги, творчество! Не случайно даже лучшие повара – мужчины. А уж политика – это и наука, и искусство, и соревнование, и философия. Потому слабость и дурость партии прежде всего заметны по тому, сколько в ее руководстве женщин. Чем больше, тем партия ниже по боевитости, интеллектуальному уровню и прочим показателям. Женщины могут быть прекрасными бойцами и командирами младшего и даже среднего звена, но только не генералами.

Это не значит, что женщины хуже мужчин. Напротив, лучше, ценнее, потому природа благоразумно оставляет их в пещерах, а наружу выпускает мужчин, чтобы исследовали мир, гибли массово, зато выжившие принесут и добычу, и ценную информацию для выживания вида.

А стремление женщин отметиться и в политике – то же самое, что нынешнее увлечение тяжелой атлетикой, бодибилдингом, женским боксом…

– Хорошо, – согласился я. – На редколлегии и обсудим. Мне понравилась сама идея. Спасибо, Светик!

Она кисло улыбнулась, предпочитает быть не Светиком, а Светланой Омельченко, я взялся за ручку двери, но не успел потянуть на себя, из-за поворота вышли Лукошин и Белович. Лукошин горячится, размахивает руками, я видел, как морщится аккуратист Белович, отстраняется, стараясь делать это незаметно, вдруг да Лукошин забрызгает с головы до ног слюной. Белович до перехода к нам занимался разработкой каких-то систем на молекулярном уровне, там не погорячишься, наука не терпит суеты и эмоций… Вообще политика вся от начала и до конца подвержена влиянию человеческих эмоций, далеко не всегда идущих от коры головного мозга, гораздо чаще – от спинного. Все влияет на суждения в области политики: воспитание в детстве, окружение дома и на работе, увиденная толпа кавказцев на улице, повышение или понижение на службе…

Я вздохнул, сам из стаза ученых, люблю ясность, но как раз политику алгеброй не проверишь. Это чуть ли не единственное, чем занимается человек, что в такой мере подвержено сиюминутному влиянию, переменчивости. Каждый из нас занимается политикой, хочет этого или нет. Даже пьяненькие мужички на детской площадке – занимаются политикой, разница между ними и лидерами крупных партий лишь в степени влияния. Единственное, что надо стараться делать всегда, – соблюдать беспристрастность… хотя это и недостижимо. Достижимо разве что, хоть и крайне трудно, оценивать случившееся без предвзятости.

Да, повторил я себе, без предвзятости, хотя это очень трудно. Это в науке правильный результат всегда один, остальные – неверные. В политике даже честные люди отстаивают ту или иную концепцию, когда она выдвинута их партией, но яростно набрасываются на нее же, если ее предлагает противник. И не всегда потому, что «грязные политики», зачастую те же самые тезисы у противника звучат совсем иначе…

Белович наконец сумел освободиться, улизнул, пустившись по коридору чуть ли не вприпрыжку, а Лукошин ухватил за рукав проходившего мимо Володю Гвоздева, верстальщика из команды Лысенко, стал объяснять ему, все так же размахивая руками и багровея лицом. Гвоздев, просто недалекий малый, хоть и прекрасный работник, горбился, пугливо поглядывал по сторонам, пытался отстраниться, но Лукошин держал крепко. Я вспомнил, что во всех партиях, как в движениях и сектах, самые невежественные – обязательно самые целеустремленные и фанатичные.

Мне еще предстоит с ними столкнуться на выборах, Лукошин сформировал большую группу таких же фанатичных сторонников поисков древних русичей на просторах Малой Азии, в древней Европе и даже по ту сторону океана, куда, оказывается, еще раньше викингов заплывали русские поморы и создали там русское государство, по ошибке называемое цивилизацией инков и майя.

– Нет-нет, – сказал я быстро, когда Лукошин обратил горящий взор в мою сторону, – меня ждет Власов, архисрочное дело-с!

Власов склонился над бумагами, от двери я увидел только плотные и жесткие, как у лесного волка, но совершенно белые волосы. Власов – руководитель тоже европейского типа, как и Белович с Бронштейном, хотя по возрасту старше обоих, вместе взятых, однако сразу видно, что все-таки европеец в духе а-ля рюс, что значит, евразиец: справа монитор, слева коробка компьютера, сам же с огромным брюхом теснится между ними с россыпью бумаг, где поверх дымится ароматным паром вместительная чашка с кофе, коричневые круговые следы на всех документах, там же телефон, похожий на старинный калькулятор, и калькулятор, смахивающий на компьютер будущего. Везде разбросаны разноцветные листочки с нацарапанными указаниями себе не забыть: сделать, позвонить, принять, напомнить, проверить, сделать к такому-то числу. Эти листочки приклеены на видных местах, но в хаосе бумаг их не очень-то и заметно.

Кучи карандашей и авторучек, часть выглядывает из стаканчика, но куда больше раскатилось по столу, прячутся под бумагами, подобно минам, да и срабатывают как мины, когда Власов торопливо ставит чашку с кофе на стол и хватает трубку трезвонящего телефона. У него лицо законченного неудачника, как у Джорджа Вашингтона на долларовой купюре. Однако, как у первого американского президента, так и у Власова, обманчивое выражение, а проистекает всего лишь потому, что Власов видит дальше других и за первыми победными шагами обычно рассматривает массу трудностей, которых еще не заметили соратники.

Он поднял голову, на лице выражение вселенской скорби, как у ослика Иа. Он настолько похож на Расула Гамзатова, что однажды в книжном магазине раздавал автографы. Показалось проще отвязаться, чем объяснять, что не Гамзатов. Впрочем, он повыше Гамзатова, да и брюхо побольше, выпирает так, что сразу видно – большой начальник, очень большой, вечный номенклатурный работник…

Кто так сказал бы, не ошибся: Власов всю жизнь состоял в номенклатуре, начиная еще с комсомольской юности, за долгую жизнь побывал и директором бани, и начальником главка, руководил леспромхозом в Коми АССР, ловил рыбу в Тихом океане, отвечал за исход битвы за урожай на Кубани и создавал на базе укрупненных колхозов совнархозы, а потом, после брежневского переворота, сам же распускал свой совнархоз и снова восстанавливал колхозы и совхозы. В то время он уже был на партийной работе. К слову сказать, на любой работе он справлялся вполне успешно, ни одного срыва, и только нежелание подлаживаться под вышестоящих не позволило ему вскарабкаться на самые высокие ступеньки власти.

Сейчас этот семидесятилетний государственный муж у нас в партии. Его огромный опыт и знание людей служат делу и приносят пользу, но я еще никогда не видел, чтобы с его лица полностью исчезла эта мировая скорбь. Даже когда улыбается, видно, что улыбка только сейчас, а вообще-то, ребята, нам не до смеха, разве не видите?

Он взглянул с подозрением.

– Ты чего такой затравленный? Уже по своему учреждению передвигаешься перебежками?

– Подсмотрел?

Он хмыкнул с превосходством старого опытного волка над молодым волчонком.

– А иначе нельзя. Все руководители так начинают. Есть только два пути: или прятаться от подчиненных, или делать так, чтобы сами разбегались.

Я пожал ему руку, кивнул на загроможденный стол.

– Зачем тебе факс? Да еще такой допотопный! Столько места занимает!

Он проворчал уязвленно:

– Да я им пользуюсь же…

– Не позорь движение, – посоветовал я. – Ты бы еще ямщиков завел! Все давно перешли на емэйлы, электронные подписи, видеоконференции. Не делай из нас посмешище.

Он скривился.

– Мы по имиджу должны быть консерваторами!

– Почему?

Он сдвинул плечами.

– Не знаю. Но так принято.

– Плюнь, – посоветовал я. – Мало ли что кем-то когда-то для кого-то принято. Обнови технику. Мы небогатая организация, но выделенка у нас пашет неплохо. Почему не пользуешься?

– Ладно, – проворчал он – Главное, чтобы дело шло. А то у других такие навороты в технике, а сами как были идиотами, так и остались.

– Тебя апгрейды не испортят, – сообщил я. – Зато пахать на тебе можно будет глубже.

– Эксплуататор!

– Человек человека, – согласился я. – Это тебе не прошлое время, когда человека человек!

Он нахмурился, стараясь понять, где же тут мина, я улыбнулся, хлопнул по плечу, хотя и нехорошо хлопать того, кто вдвое старше, но я ведь начальник и отец народа, в отдельных случаях допустимо, а границы допустимости определяем сами.

Закрывая двери его кабинета, огляделся, в коридоре пусто, все уже знают о прибытии шефа, разбежались по рабочим местам. Я поднялся к себе. У двери с надписью «Секретариат РНИ» дежурит молодой парень в ладно скроенном костюме. Слегка вытянулся при моем приближении, просветлел лицом, в глазах восторг и преданность. Даже неудобно чуточку, как будто обманываю таких вот чистых и преданных движению. А этот парень, как и все в нашем РНИ, чист и предан Отечеству, для него слова: «…сперва думай о Родине, а потом о себе» – не пустые слова.

У нас не столько людей, чтобы я не знал всех членов партии в лицо, и хотя этот новичок появился два дня назад, я сказал дружелюбно:

– Здравствуй, Кирилл. Ты с ночи?

– Нет, заступил час назад, – ответил он, донельзя счастливый, что с ним заговорил сам фюрер.

– А, ну тогда терпи, – сказал я и хотел толкнуть дверь, но Кирилл поспешно открыл ее для меня, вождя движения. Это еще не мой кабинет, предбанник, за длинным и настолько узким столом, что абсолютно не скрывает изумительно длинных и совершенных ног, Юлия разговаривает по телефону, держа трубку в левой руке, правая на раскрытой тетради, тонкая серебристая ручка подрагивает в ожидании. Слева широкий экран плоского монитора, беспроводная клава и грызун, справа папки с бумагами. Увидев меня, улыбнулась одними глазами, красивая, элегантная, в строгом светлом костюме, что так идет к ее милому и очень неглупому лицу. Она выглядит не как секретарь, подумал я, а как энергичный бизнесмен в юбке, очень деловая, активная, все мгновенно схватывающая, никогда ничего не забывающая, в то же время умеющая так очаровательно улыбнуться, что самое холодное сердце дрогнет и чуточку подтает.

Как и Белович, она в дорогих очках в массивной оправе, такие раньше называли профессорскими, но у Юлии почему-то именно эти профессорские выглядят, я бы сказал, скорее эротически, чем профессорски. Так ничем не примечательные девчушки становятся гораздо симпатичнее, когда одеваются в сугубо мужскую форму: военную, милицейскую или пожарную. Юлия не относится к непримечательным, в ней чувствуется порода и воспитание, закончила престижный институт по модной ныне профессии или специальности имиджмейкера. Не знаю, что это такое, но работает совсем не имиджмейкером, а обыкновенным секретарем у такого неприхотливого босса, как я.

Она снова улыбнулась мне, а невидимому собеседнику сказала мягко:

– Да-да, вы совершенно правы… мы это примем к сведению. Спасибо. До свидания.

Она опустила трубку, рукав соскользнул и скрыл элегантную тонкую кисть с блестящим браслетом. Не целебным, естественно, националистам в такую дурь верить – смешно, неприлично, да и на всякий случай запрещено, а просто сделан нарочито массивным, толстым, чтобы подчеркнуть изящество и красоту ее руки.

– Советуют, как нам жить? – спросил я. – Да, Россия – все еще Страна Советов. Здравствуй, Юля. Что известно про Андыбина?

Она улыбнулась:

– Здравствуйте, Борис Борисович. Сейчас посмотрим.

Легким толчком проехала на кресле с колесиками к монитору, стол настолько узок, что перед монитором не помещается даже клава, приходится работать чуть сбоку, поглядывая на монитор, зато узкий стол не отделяет от посетителей, напротив, создает атмосферу открытости и сердечности, не говоря уже о том, что позволяет любоваться длинными ногами совершенной формы. А если учесть, что приходят почти исключительно мужчины, то такой пустячок тоже срабатывает, еще как срабатывает.

– Вот, – сказала она деловито, – его последние сообщения из командировки по регионам. Завтра к вечеру обещает быть в Москве. Послезавтра выйдет на работу.

– Послезавтра суббота.

– Ну, вы же знаете Андыбина…

– Знаю.

Я улыбнулся, нельзя не ответить тем же на ее улыбку, отпер ключом дверь кабинета. С порога охватил цепким взглядом, не заметно ли обыска, в нашей партии это обычное дело, правительство до свинячьего писка страшится патриотов, только мы и являемся защитниками страны, потому всеми силами старается прижать нас, заставить умолкнуть.

Компьютер включился по щелчку пальцами, на экране зажегся мягкий приглашающий к работе свет. Высветилась заставка: три переплетенные буквы РНИ, то есть Русская Национальная Идея. Кто-то из великих мудрецов сказал однажды: кто не был националистом в молодости – тот равнодушный скот. Не помню кто, но сказано прекрасно и точно. Конечно, этих равнодушных скотов, озабоченных только своим существованием, в стране и в мире абсолютное большинство. И «простых людей», и с высшим образованием, но не они определяют характер общества, не они его ведут или тащат по той или иной дороге.

Да, националистов в любом обществе меньшинство, почти все они проходят обязательные стадии национализма: мой дом – хорошо, а все остальное – чужое, потом вычленяется общность микрорайона или улицы, потом осознается единство с народом и начинаются поиски героических деяний в прошлом, чтобы было чем гордиться сейчас. Это не последняя ступень, впереди еще одна линька, хотя до нее не все попросту доживают – осознание общности с национальностью людей и тревоги за их существование: ведь и ядерного оружия многовато, и блуждающий астероид может сослепу столкнуться с Землей, и еще много напастей впереди, не хрен драться в семье, когда жукоглазые строят империи в космосе…

Но сейчас мы – русские националисты, единственная партия, кто действительно живет мыслями о России, страстно желает вытащить ее из того дерьма, в котором оказалась по вине демократов. У всех остальных партий – борьба за власть, за жирные куски, за место у кормушки. Быть националистом – крайне невыгодно в современном обществе, где и не скрывают, что сперва нужно думать о собственном желудке, а потом… нет, и потому о Родине думать как-то глупо, нужно думать о себе и только о себе.

Некоторое время я стоял у порога, сообразил вдруг, почему заходил к Власову, почему заглянул к Лысенко, газета – только предлог, почему сейчас не хочется за свой рабочий стол, хотя еще полгода назад вбегал в кабинет и сразу же бросался к компу.

На экране появились пункты: это сделать, с этим встретиться, такого-то принять, там-то побывать, и я деревянными шагами направился к рабочему креслу.

Голова стала тяжелой, в висках начало покалывать. Циферблат в уголке монитора бесстрастно сообщил, что я неотрывно всматриваюсь в проплывающие по экрану документы три часа кряду, пора бы маленький перерыв, да чтоб еще бросить в желудок что-нить калорийное.

В коридоре третьего этажа, все там же у открытого окна, все те же Белович, Лукошин, только место Лысенко занял Файзуллин. Все трое нещадно дымят сигаретами, дым столбом, почему-то идет не в окно, а опускается к полу и тихо-тихо темной волной протискивается под дверь бухгалтерии.

Мне показалось, что оттуда доносится кашель Бронштейна, но его заглушил веселый похохатывающий голос Беловича:

– Ох и нажрался я вчера!.. Не помню, как и домой добрался. Сперва бухали с Мишей и Колей, потом к нам заглянули Вадим с Наталкой, у них с собой два коньяка, а мы уже и так тепленькие, а затем уж и не знаю как у Мишки отыскалось в загашнике две «столичной»!.. Вадим с Наталкой куда-то делись, или то был не Вадим, а Мишка, а Наташа еще была с нами, очень веселая девка, теплая такая и мягкая… Глеб, ты ничего не помнишь?

Лукошин мотал головой:

– Меня с вами не было, я пил в это время со своим шурином. Тот явился с одним приятелем и тремя бутылками водки…

Он тоже начал рассказывать, сколько вчера выпил и как едва добрался до дому, я слушать не стал, просто поставил воображаемую галочку и напротив имени Лукошина. Есть житейское правило, что взрослые люди не преувеличивают, а преуменьшают количество выпитого, но у большинства мужчин остается этот комплекс подростковости: охотно рассказывают о пьянках, бахвалятся ими, словно это нечто достойное похвалы, даже преувеличивают.