День, когда мы были счастливы

Однако поначалу Сол выступил против.

– Ни в коем случае. Путешествовать одной слишком опасно, – сказал он. – Я не могу этого разрешить. Если с тобой что-нибудь случится, Яков никогда мне этого не простит.

Львов еще не сдался, но ходили слухи, что немцы окружили город.

– Пожалуйста, – умоляла Белла. – Хуже, чем здесь, быть не может. Яков не просил бы меня приехать, если бы не верил, что это безопасно. Я должна быть с ним. Мои родители согласились… Пожалуйста, пан Курц. Проше.

Три дня Белла упрашивала Сола, и три дня он отказывался. Наконец на четвертый день он уступил.

– Я найму повозку, – сказал он, качая головой, словно недовольный собственным решением. – Надеюсь, что не пожалею об этом.

Меньше чем через неделю все устроилось. Сол нашел пару коней, повозку и возницу – сговорчивого старика по имени Томек, с ногами колесом и седеющей бородой. Томек работал на него летом и хорошо знал маршрут. Сол сказал, что ему можно доверять и он хорошо управляется с лошадьми. Томеку же Сол пообещал, что тот может оставить себе коней и повозку, если доставит Беллу во Львов целой и невредимой. У старика не было работы, и он ухватился за предложение.

– Надень вещи, которые хочешь взять с собой, – сказал Сол. – Так будет менее приметно.

Перемещение гражданских лиц по бывшей территории Польши еще разрешалось, но нацисты каждый день издавали новые ограничения.

Белла сразу же написала Якову о своих планах и на следующий день уехала, надев две пары шелковых чулок, темно-синюю юбку-годе до колен (любимую юбку Якова), четыре хлопковые блузки, шерстяной свитер, желтый шелковый шарф (подарок от Анны на день рождения), фланелевое пальто и золотую брошку, которую повесила на цепочке на шею и спрятала под блузки, чтобы не увидели немцы. Она сунула в карман пальто маленький швейный набор, расческу и семейное фото вместе с сорока злотыми, взять которые настоял Сол. Вместо чемодана она несла зимнее пальто Якова и буханку крестьянского хлеба без мякиша, в которой был спрятан принадлежавший Якову фотоаппарат «Роллейфлекс».

Выехав из Радома, они миновали четыре немецких пропускных пункта, и каждый раз Белла засовывала хлеб под пальто и притворялась беременной.

– Пожалуйста, – умоляла она, положив одну руку на живот, а второй держась за поясницу, – я должна приехать к мужу во Львов до того, как родится ребенок.

До сих пор солдаты вермахта жалели ее и пропускали повозку.

Голова Беллы тихо покачивается на лавке. Они тащатся на восток одиннадцать дней. У них нет радио, а потому и доступа к новостям, но они привыкли к грозному рычанию самолетов люфтваффе, далеким хлопкам взрывов, предположительно во Львове. Несколько дней назад звуки были такими, словно город находился в осаде. Однако последовавшая затем тишина больше сбивала с толку. Город пал? Или полякам удалось отогнать немцев?

Белла постоянно думает, цел ли Яков. Ведь его наверняка послали защищать город. Дважды Томек спрашивал Беллу, не хочет ли она повернуть назад и попытаться поехать в другое время. Но Белла настаивала, чтобы они продолжали путь. Она написала Якову, что едет. И должна сдержать обещание. Отказаться сейчас, несмотря на неизвестность впереди, казалось ей трусостью.

– Тпру, – кричит Томек с козел, и его голос сразу же заглушают крики.

– Halt! Halt sofort![23]

Белла садится и опускает ноги на пол. Засунув хлеб под пальто, она отодвигает брезентовый клапан повозки в сторону. Снаружи заболоченный луг кишит мужчинами в зеленых мундирах, перетянутых ремнями. Вермахт. Солдаты повсюду. Это не пропускной пункт, понимает Белла. Должно быть, это немецкий фронт. По позвоночнику ползет холодок, когда к ним приближаются трое солдат с суровыми лицами, в серых фуражках и с карабинами в руках. Все в них: напряженные лица, твердая поступь, тщательно отутюженная форма, – неумолимо.

Белла вылезает из повозки и ждет, приказывая себе сохранять спокойствие.

Идущий первым солдат сжимает ружье в одной руке, а другой тыкает в их сторону.

– Ausweis! – приказывает он и поворачивает руку ладонью вверх. – Papiere![24]

Белла холодеет. Она почти не знает немецкого.

– Белла, ваши документы, – шепчет Томек.

Второй солдат подходит к козлам, и Томек передает ему свои документы, оглядываясь через плечо на Беллу. Она медлит, потому что в ее удостоверении недвусмысленно указано, что она еврейка, – а это принесет ей, скорее, больше вреда, чем пользы, – но выбора нет. Она протягивает удостоверение и, затаив дыхание, ждет, пока солдат внимательно его рассматривает. Она не знает, куда смотреть, глаза перебегают со знаков различия на воротнике на шесть черных пуговиц на мундире, затем на выбитые на пряжке слова «Gott mit uns». Их она понимает: с нами Бог.

Наконец солдат поднимает глаза, серые и безжалостные, как облака над головой, и поджимает губы.

– Keine Zivilisten von diesem Punkt![25] – рявкает он, возвращая ей удостоверение.

Что-то про гражданских. Томек убирает свои документы в карман и берет поводья.

– Подождите! – выдыхает Белла, положив ладонь на живот, но первый солдат взводит курок и указывает подбородком на запад, откуда они приехали.

– Keine Zivilisten! Nach Hause gehen![26]

Когда Белла открывает рот, чтобы возразить, Томек едва заметно качает головой. «Не надо». Он прав. Поверят они в ее беременность или нет, эти солдаты не станут нарушать правила. Белла разворачивается и, опустошенная, забирается обратно в повозку.

Томек разворачивает коней, и они возвращаются по своим следам на запад, прочь от Львова, прочь от Якова. Голова у Беллы идет кругом. Она не находит себе места, слишком раздосадованная, чтобы оставаться спокойной. Вытащив хлеб из-под пальто, она садится на лавку, подползает к заднему клапану и выглядывает через щель наружу. Мужчины на лугу кажутся маленькими, как игрушечные солдатики, особенно по сравнению с нависающими сверху огромными тучами. Белла отпускает тяжелый брезент и снова погружается в полутьму.

Они уже столько проехали. Они так близко! Белла прижимает пальцы к вискам в поисках решения. Можно вернуться на следующий день и попытать удачу с менее строгими немцами. Нет. Она качает головой. Они на фронте. Каковы шансы, что им разрешат проехать? Внезапно почувствовав приступ клаустрофобии, она стягивает фланелевое пальто и передвигается по лавке к переду повозки, где еще один брезентовый клапан отгораживает ее от Томека. Подняв его, Белла, щуря глаза, смотрит на козлы. Начинает моросить.

– Мы можем попробовать завтра? – перекрикивает она глухой стук копыт по размытой дороге.

Томек качает головой:

– Не получится.

Белла, чувствует, как по шее к ушам поднимается жар.

– Но мы не можем вернуться! – она смотрит на коробку с продуктами у своих ног. – Нам не хватит еды еще на одиннадцать дней!

Плечи Томека покачиваются вперед-назад вместе с повозкой, его голова мотается, как будто он пьян. Он не отвечает.

Белла закрывает клапан и плюхается на лавку. После отъезда из Радома они с Томеком почти не разговаривали. В начале путешествия Белла пыталась завести беседу, но ей было странно разговаривать с едва знакомым человеком, и, кроме того, ей было нечего сказать. Наверняка Томек хочет добраться до Львова так же сильно, как и она. Он всего в нескольких километрах от обещанной Солом награды. Белла решает, что напомнит ему об этом, но когда снова тянется к клапану, кони резко сворачивают с дороги. Вцепившись в лавку, Белла старается удержаться, пока повозка подпрыгивает и трясется на неровной поверхности. «Что происходит? Куда мы едем?» Ветки трещат под колесами, словно петарды, и царапают крышу повозки сверху. Должно быть, они в лесу. Мысли Беллы принимают мрачное направление: «Томек же не бросит ее здесь, одну в лесу?» Достаточно просто солгать Солу, что он без происшествий доставил ее во Львов. Сердце Беллы срывается в галоп. Нет, решает она. Томек не посмеет. Но по мере того как повозка, шатаясь, едет дальше, ее одолевают сомнения. Или посмеет?

Наконец кони постепенно останавливаются, и Белла быстро выбирается из повозки. Небо потемнело на несколько оттенков, скоро оно станет одного цвета с гладкими черными шкурами коней. Томек слезает с козел. В своей черной шляпе и темном плаще он почти не различим в тенях. Белла смотрит на него, сердце все еще колотится, а он начинает распрягать коней.

– Извините за молчание, – говорит он, вынимая удила из конских ртов. – Никогда не знаешь, кто может подслушивать.

Белла кивает и ждет продолжения.

– Мы в трех километрах от объездной дороги, которая ведет во Львов. Впереди есть поляна. Луг. Думаю, там никого нет, но на всякий случай вам придется ползти. Трава достаточно высокая, чтобы скрыть вас из виду.

Белла, прищурившись, смотрит в сторону поляны, но ничего не видит – слишком темно. Томек кивает, словно убеждая самого себя, что план сработает.

– Когда пересечете луг, надо будет примерно час идти через лес на юго-восток, и вы выйдете на дорогу. К тому времени вы должны обогнуть фронт… – он замолкает. – Если только немцы не окружили город… в таком случае вам придется ждать, пока они продвинутся вперед, или пересекать линию фронта самой. Так или иначе, – говорит он, наконец глядя ей в глаза, – думаю, вам будет лучше без меня.

Белла таращится на Томека, переваривая его план. Путешествовать одной и пешком – звучит дико. Безумие даже рассматривать такую возможность. Она представляет, как объясняет эту идею Якову или его отцу. Их ответы звучали бы одинаково: «Не делай этого».

– Или же мы разворачиваемся и возвращаемся как можно скорее, а еду ищем по дороге, – тихо говорит Томек.

Вернуться домой безопаснее, но Белла знает, что не сможет. Мысли мечутся в голове. Она пытается сглотнуть, но горло похоже на наждачную бумагу, и получается кашель. Томек прав. Без повозки она будет вызывать меньше подозрений. И если она наткнется на немцев, они скорее отпустят ее одну, чем старика, молодую женщину и повозку с двумя конями. Она закусывает уголок нижней губы и минуту молчит.

– Так, – наконец говорит она, глядя в сторону поляны.

Да, решает она. Какой у нее выбор? Она всего в нескольких часах от Львова. От Якова. Своего ukochany[27], своего любимого. Она не может повернуть назад. Белла опирается на повозку, руки-ноги вдруг тяжелеют под грузом ее решения. Если луг патрулируют военные, вряд ли она пересечет его незамеченной. И если она все-таки доберется до противоположного края… невозможно сказать, кто или что может скрываться под пологом леса. «Довольно, – мысленно ворчит она. – Ты уже так близко. Ты сможешь».

– Так, – выдыхает она, кивая. – Да, должно получиться. Должно сработать.

– Тогда хорошо, – тихо говорит Томек.

– Хорошо. – Белла проводит по своим темно-рыжим волосам, которые после стольких дней без мытья стали похожи на шерсть; она уже оставила попытки их расчесать. – Я пошла.

– Лучше идти утром, – говорит Томек, – когда не так темно. Я побуду с вами до рассвета.

Конечно. Ей понадобится свет, чтобы найти дорогу.

– Спасибо вам, – шепчет Белла, понимая, что Томеку тоже предстоит опасное путешествие.

Она забирается в повозку и шарит в коробке с едой в поисках последнего яйца. Чистит найденное яйцо и возвращается к Томеку.

– Берите, – говорит она, разламывая яйцо пополам.

Помедлив, Томек берет половинку.

– Спасибо.

– Скажите пану Курцу, что вы сделали все возможное, чтобы доставить меня во Львов. Если… – она выпрямляется. – Когда я доберусь, то напишу ему, что я в безопасности.

– Я передам.

Белла кивает, и оба замолкают. Она размышляет, на что только что согласилась. Вдруг Томек проснется и одумается, осознав, что план слишком рискованный? Попытается ли он отговорить ее утром?

– Отдохните пока, – предлагает Томек, возвращаясь к коням.

Белла выдавливает улыбку.

– Попробую.

Но перед тем как залезть в повозку, останавливается.

– Томек, – окликает она, чувствуя себя виноватой за то, что сомневалась в его намерениях. Томек поднимает глаза. – Спасибо вам… за то, что довезли нас так далеко.

Томек кивает.

– Спокойной ночи, – говорит Белла.

Внутри повозки она расстилает на полу пальто Якова и вытягивается на нем, лежа на спине. Одну ладонь она кладет на сердце, вторую на живот и делает медленные вдохи и выдохи, заставляя себя расслабиться. «Это верное решение», – говорит она себе, моргая в темноте.

Следующим утром Белла просыпается на рассвете после неглубоко беспокойного сна. Потирая глаза, она нащупывает брезентовый клапан. Снаружи сквозь тучи пробиваются несколько солнечных лучей, едва освещая просветы между ветвями деревьев над головой. Томек уже сложил свою палатку и матрас и запряг коней. Он кивает ей и возвращается к своему занятию. Судя по всему, он не передумал. Белла сует в карман вареную картошку, оставив три для Томека. Она застегивает свое пальто, сверху надевает пальто Якова, берет хлеб и выбирается из повозки. Каким бы трудным ни было предстоящее путешествие, она не прочь оставить позади тесный, пораженный плесенью закуток, который почти две недели называла домом.

Томек чинит уздечку одного из коней. Белле хотелось бы знать его достаточно хорошо, чтобы обняться на прощание – какое-никакое объятие придало бы ей сил, наполнило храбростью, необходимой, чтобы осуществить план. Но она не знает. Она вообще едва его знает.

– Я хочу сказать, как сильно ценю то, что вы для меня сделали, – говорит она, протягивая руку. Ей вдруг очень важно признать скромную, но неизмеримо важную роль, которую Томек сыграл в ее жизни. Он пожимает ее руку. Его хватка на удивление сильная. Кони рядом с ними начинают волноваться. Один трясет головой, звеня поводьями; второй фыркает и бьет копытом. Они тоже готовы закончить путешествие.

– Ой, Томек, чуть не забыла, – добавляет Белла, доставая из кармана купюру в десять злотых. – Вам понадобится еда, пара картофелин не в счет. – Она протягивает ему деньги. – Возьмите. Прошу.

Томек опускает глаза, потом поднимает их на Беллу, берет деньги.

– Удачи вам, – желает Белла.

– И вам. Да хранит вас Господь.

Белла кивает, разворачивается и идет под деревьями в сторону луга.

Через несколько минут она выходит на край поляны и останавливается, высматривая признаки жизни на открытом пространстве. Насколько ей видно, луг пуст. Она оглядывается через плечо: смотрит ли Томек, но под дубами только тени. Он уже уехал? Белла дрожит, понимая, что осталась совсем одна. «Ты согласилась на это, – напоминает она себе. – Одной тебе будет лучше».

Она поднимает юбку выше колен, завязывает ее узлом на бедре, потом прячет хлеб под пальто Якова и передвигает его за спину. Вот так. Теперь ей будет легче двигаться. Она садится на корточки, затем опирается ладонями на землю и опускается на колени.

Пока она ползет, земля под ней чавкает, холодная грязь просачивается между пальцами, пачкает руки и ноги. Травинки высокие, острые и мокрые от росы, они постоянно лезут в лицо и царапают шею. Через несколько минут одна щека начинает кровить, а сама Белла промокает до нижнего белья. Не обращая внимания на грязь, сырость и боль в щеке, она на мгновение встает на колени, чтобы осмотреть линию деревьев в ста метрах впереди, а затем оглядывается через плечо. «Немцев по-прежнему не видно. Хорошо». Она снова опускается на руки, жалея, что не надела брюки, и понимая, каким бесполезным и тщеславным было ее желание хорошо выглядеть для Якова.

Хлюпая, она ползет по лугу и вспоминает родителей, последний семейный ужин перед отъездом. Мама приготовила вареники с грибами и капустой, ее любимые, и они с папой жадно на них набросились. А вот Густава едва притронулась к своей тарелке. Сердце Беллы сжимается, когда она мысленно видит маму, сидящую над нетронутыми варениками. Она всегда была худенькой, но после прихода немцев стала изможденной. Белла винила в этом переживания из-за войны, но уходить, оставляя мать такой слабой, было больно. Она вспоминает, как на следующий день, залезая в повозку Томека, подняла голову и увидела в окне родителей: отец обнимал одной рукой тонкую фигурку матери, а мама прижимала ладони к стеклу. Белла видела только их силуэты, но по тому, как вздрагивали плечи Густавы, поняла, что та плачет. Ей очень хотелось помахать им, подарить родителям улыбку, говорящую, чтобы они не беспокоились, что все будет хорошо, она обязательно вернется. Но на бульваре Витольда было полно солдат вермахта, она не могла выдать своего отъезда прощанием. Вместо этого она отвернулась, отодвинула брезентовый клапан и залезла в повозку.

Белла ударяется коленкой обо что-то твердое – камень – и морщится. Глубоко дыша, она пережидает боль и ползет дальше, осознавая, как быстро развивались события в последние две недели. Отъезд Якова, немецкое вторжение, письмо, договоренность с Томеком. Она была сама не своя, когда покидала Радом, думая только о том, как попасть во Львов к Якову. А как же родители? Справятся ли они одни? Что, если с ними что-то случится, пока ее не будет? Как она им поможет? Что, если с ней что-нибудь случится? Что, если она так и не доберется до Львова? «Стоп, – одергивает она себя. – С тобой все будет хорошо. С родителями все будет хорошо». Она повторяет это снова и снова, пока в мыслях не остается никаких других сценариев.

Пока ползет, Белла прислушивается к звукам опасности, но в ушах грохочет пульс. Она и подумать не могла, что для того, чтобы ползти на четвереньках, требуется столько усилий. Все налилось тяжестью: руки, ноги, голова. Как будто она прикована к земле, прижата весом своих конечностей, бесчисленных слоев одежды, фотоаппарата Якова, мышц, которые крепятся к костям, пота, который покрывает кожу, несмотря на утреннюю прохладу. Суставы болят, все до одного: тазовые, колени, локти, даже пальцы, – и с каждой минутой все больше коченеют. Проклятая грязь. Остановившись, Белла вытирает лоб тыльной стороной руки и выглядывает из травы: она на полпути к деревьям. Осталось пятьдесят метров. «Ты почти доползла, – говорит она себе, сопротивляясь желанию прилечь на несколько минут. – Сейчас нельзя останавливаться. Отдохнешь, когда доберешься до леса».

Сосредоточившись на дыхании – вдох через нос на два счета, выдох через рот на три, – Белла поглощена исступленным ритмом, когда тишину разбивает резкий хлопок, прокатившийся под утренним небом. Белла быстро падает на живот и прижимается к земле, прикрывая голову руками. Она безошибочно узнает звук. Выстрел. Последуют ли за ним еще? С какой стороны он раздался? Целились в нее? Напрягшись всем телом, она ждет, решая: бежать или прятаться дальше? Интуиция подсказывает ей притвориться мертвой. И она лежит, почти уткнувшись носом в дерн, вдыхая запах страха и влажной земли, считая секунды. Проходит минута, затем вторая, Белла напряженно прислушивается. Луг дурачит ее: это шаги или ветер шуршит травой?

Наконец она не выдерживает и, вжав ладони в грязь, медленно приподнимается. Осматривает горизонт сквозь траву. Насколько она видит, все чисто. Может быть, звук выстрела показался ближе, чем на самом деле? Игнорируя вероятность того, что выстрел раздался с той стороны, куда ей надо, Белла снова ползет, теперь быстрее, мышцы больше не тяжелеют от усталости, их подстегивает ужасающее ощущение срочности.

«Ты сможешь. Осталось немного. Яков, только будь там, когда я приду. По адресу, который ты прислал. Дождись меня, – она повторяет эти слова с каждым вдохом. – Прошу, Яков. Только будь там».

12 сентября 1939 года. Оборона Львова. Битва за контроль над городом начинается со столкновений между польскими и осаждающими их немецкими силами, которые значительно превосходят поляков по численности как пехоты, так и боевой техники. Поляки выдержали почти две недели наземных боев, артобстрелов и бомбардировок люфтваффе.

17 сентября 1939 года. Советский Союз разрывает все договоры с Польшей и вторгается в нее с востока. Красная армия полным ходом продвигается ко Львову. Поляки сопротивляются, но к 19 сентября советские и немецкие войска берут город в кольцо.

Глава 5

Мила

Радом, Польша

20 сентября 1939 года

Едва открыв глаза, Мила сразу чувствует: что-то не так. В квартире слишком тихо. Резко вдохнув, она садится. Фелиция. Она выбирается из кровати и босиком пробегает по коридору в детскую.

Дверь беззвучно открывается, и Мила моргает, вглядываясь в темноту, понимая, что забыла посмотреть на часы. Она тихонько подходит к окну и отодвигает плотную штору из дамаста, в комнату падает луч мягкого света, в котором пляшут пылинки. Должно быть, сейчас рассвет. За деревянными решетками кроватки угадываются очертания комочка. Мила на цыпочках подходит к кроватке.

Фелиция лежит на боку, не шевелясь, личико заслоняет розовое одеяльце, накинутое на голову. Мила поднимает маленькое хлопковое одеяло, осторожно кладет ладонь на затылок Фелиции и напряженно ждет дыхания, шороха, чего угодно. И почему, даже когда дочь спит, она беспокоится, что с ней случилось что-то ужасное? Наконец Фелиция вздрагивает, вздыхает и переворачивается на другой бок; через несколько секунд она снова неподвижна. Мила выдыхает и выскальзывает из комнаты, оставив дверь приоткрытой.

Касаясь пальцами стены, она тихонько идет в кухню, бросив взгляд на часы в конце коридора. Без малого шесть утра.

– Дорота? – тихонько зовет Мила.

Чаще всего по утрам она просыпается от свиста чайника, когда Дорота готовит себе чай. Но сейчас еще рано. Дорота, которая на неделе живет в маленькой комнатке рядом с кухней, обычно начинает свой день в половине седьмого. Должно быть, она еще спит.

– Дорота? – снова окликает Мила, понимая, что не хорошо ее будить, но не в состоянии избавиться от чувства, что что-то не так.

Наверное, находит объяснение Мила, ей еще не привычно просыпаться без Селима. Прошло почти две недели с тех пор, как ее мужа вместе с Генеком, Яковом и Адамом отправили во Львов на соединение с польской армией. Селим обещал написать сразу же, как только они прибудут на место, но письма до сих пор нет.

Мила пристально следит за новостями из Львова. Газеты пишут, что город в осаде. И, как будто мало угрозы от немцев, два дня назад по радио передали сообщения, что Советский Союз присоединился к нацистской Германии. Подписанные с Польшей мирные договоры расторгнуты, и теперь, говорят, Красная армия Сталина наступает на Львов с востока. Без сомнений, скоро поляки будут вынуждены сдаться. Втайне Мила надеется на это: может быть, тогда ее муж вернется домой.

После отъезда Селима из Радома Мила отказывалась спать, потому что, заснув, просыпалась в холодном поту, дрожа от страха, уверенная в том, что ее кровавые кошмары реальны. В одну ночь это был Селим, в другую – один из ее братьев. Мертвые тела, пропитанная кровью форма. Мила находилась на грани срыва, и именно Дорота, чьего сына тоже призвали, спасла ее от дальнейшего падения в бездну.

– Нельзя так думать, – упрекнула она, когда Мила ковыряла свой завтрак после очередной беспокойной ночи. – Твой муж врач, его не пошлют на фронт. А твои братья умные. Они присмотрят друг за другом. Думай о хорошем. Ради себя. И ради нее, – кивнула она в сторону детской.

– Дорота? – зовет Мила в третий раз, включая в кухне свет. На плите стоит холодный чайник. Мила тихонько стучит в дверь Дороты. Но на стук никто не отвечает. Мила дергает за ручку и, приоткрыв дверь, заглядывает внутрь.

Комната пуста. Постельное белье и одеяло сложены аккуратной стопкой в ногах кровати. Из противоположной стены торчит одинокий гвоздь, на котором висело распятие, а маленькие полки, повешенные Селимом, пусты. Только на одной – сложенный треугольником листок бумаги. Мила опирается рукой о косяк, у нее вдруг слабеют ноги. Через минуту она заставляет себя взять записку и развернуть. Дорота оставила всего два слова: «Przykro mi». Прости меня.

Мила закрывает рот ладонью.

– Что ты наделала? – шепчет она, словно Дорота стоит рядом, в своем заляпанном едой переднике, с убранными в тугой пучок тронутыми сединой волосами.

Мила слышала разговоры об увольнениях среди прислуги: некоторые бежали из страны до того, как она оказалась в руках немцев, а некоторые уходили просто потому, что семьи, в которых они работали, были евреями. Но она даже не рассматривала возможность, что Дорота ее бросит. Селим хорошо ей платил, и она казалась искренне довольной своей работой. Они ни разу не сказали друг другу плохого слова. И она обожает Фелицию. Но еще важнее то, что за прошедшие десять месяцев, пока Мила пыталась справиться с новым для нее материнством, Дорота стала для нее не только служанкой, она стала наперсницей, другом.

Мила медленно садится на кровать, матрас Дороты стонет под ней. «Но что же я буду делать без тебя?» – думает она. Глаза медленно наполняются слезами. Радом в состоянии хаоса, сейчас ей как никогда нужен союзник. Мила опирается ладонями о колени и опускает голову, чувствуя, как от тяжести головы тянет мышцы между лопатками. Сначала Селим, братья, Адам, а теперь Дорота. Ушли. Где-то глубоко прорастает зернышко паники, и пульс Милы учащается. Как она прокормится в одиночку? Солдаты вермахта показали себя извергами, и непохоже, чтобы они собирались уходить в ближайшее время. Они осквернили прекрасную кирпичную синагогу на Подвальной улице, ограбили ее и переделали в конюшни; они закрыли все еврейские школы; они заморозили банковские счета евреев и запретили полякам вести с ними дела. Каждый день бойкотируют еще один магазин: сначала это была булочная Фридмана, потом магазин игрушек Бергмана, потом ремонт обуви Фогельмана. Куда ни посмотри, повсюду висят красные флаги со свастикой, расклеены плакаты «Иудаизм – преступление» с отвратительными карикатурами, изображающими крючконосых евреев, на окнах надписи Jude, как будто еврейство – это какое-то проклятье, а не часть личности человека. Часть ее личности. Раньше она назвала бы себя матерью, женой, одаренной пианисткой. А теперь она просто-напросто еврейка. Она больше не может пойти куда-то не став свидетельницей, как кого-то травят на улице или выволакивают из домов, грабят и избивают ни за что. Все, что она считала само собой разумеющимся, например прогулки в парке с Фелицией – да и просто выйти из квартиры, – теперь небезопасно. В последнее время именно Дорота покупала продукты, забирала почту в отделении, носила записки ее родителям на Варшавскую улицу и обратно.