День, когда мы были счастливы

Невозможно, чтобы до этого дошло.

Она обращается мыслями к собственному детству, к голосу матери, которая рассказывает о том, что во времена ее детства польские мальчишки частенько швыряли камни в ее покрытую платком голову, что, когда построили первую синагогу, по всему городу прокатились беспорядки. Мама Нехумы спокойно относилась к этому. «Мы просто научились не поднимать головы и держать детей рядом», – говорила она. И действительно, нападения, погромы – они прошли. Жизнь продолжалась, как и раньше. Как всегда.

Нехума знает, что германская угроза, как и другие угрозы до нее, тоже пройдет. И к тому же их теперешнее положение сильно отличается от того, которое было во время Великой войны. Они с Солом без устали трудились, чтобы заработать себе на жизнь, закрепиться среди лучших профессионалов города. Они говорят на польском даже дома, в то время как многие евреи в городе общаются только на идише. И живут не в Старом городе, как большинство менее состоятельных евреев, а в собственной внушительной квартире в центре города, с кухаркой и горничной, и позволяют себе такую роскошь, как домашний водопровод, ванну, которую они сами привезли из Берлина, холодильник и – особо почитаемую в их доме вещь – кабинетный рояль «Стейнвей». Их магазин тканей процветает: Нехума в своих поездках за покупками тщательно отбирает высококачественные ткани, и их клиенты, как поляки, так и евреи, приезжают даже из Кракова, чтобы приобрести женскую одежду и шелка. Их дети учились в элитных частных школах, где, благодаря сшитым на заказ рубашкам и прекрасному польскому языку, без проблем сливались с католическим большинством учеников. Сол и Нехума хотели не только обеспечить детям лучшее образование, но и надеялись дать им возможность обойти антисемитские настроения, которые с незапамятных времен определяли жизнь евреев в Радоме. Несмотря на то что их семья с гордостью почитала свое происхождение и участвовала в жизни местной еврейской общины, для своих детей Нехума выбрала путь, который, она надеялась, даст им больше возможностей и убережет от гонений. И этот путь она отстаивала, даже когда время от времени в синагоге или в одной из еврейских пекарен в Старом городе ловила на себе неодобрительные взгляды наиболее ортодоксальных евреев Радома. Как будто ее решение жить среди поляков каким-то образом уменьшает ее веру. Она отказывается волноваться из-за таких случаев. Она тверда в своей вере и, кроме того, считает, что религия – личное дело каждого.

Она расправляет плечи, и грудь перестает тянуть ее вниз. Так терзаться совсем не похоже на нее. «Соберись, – журит она себя. – С семьей все будет хорошо». У них изрядные сбережения. У них связи. Адди появится. На почту нельзя полагаться; скорее всего, письмо, объясняющее его отсутствие, прибудет со дня на день. Все будет хорошо.

Сол благословляет карпас[18], Нехума обмакивает побег петрушки в соленую воду и задевает руку Якова. Она вздыхает, чувствуя, как расслабляются напряженно сжатые челюсти. Милый Яков. Он ловит ее взгляд и улыбается, и сердце Нехумы наполняется радостью от того, что он еще живет под ее крышей. Она обожает его общество, его спокойствие. Он отличается от других ее детей. Его братья и сестры пришли в этот мир с красными личиками и громкими криками, а Яков родился белым, как ее больничная простыня, и молчаливым, словно подражая гигантским снежинкам, мирно падавшим за окном тем февральским утром двадцать три года назад. Нехума никогда не забудет мучительные мгновения перед тем, как он наконец закричал – в тот момент она была уверена, что он не проживет и дня, – или как она взяла его на руки и посмотрела в черные глазки, а он уставился на нее, наморщив лобик, будто глубоко задумался. Именно тогда она и поняла, какой он. Тихий, да, но смышленый. Как братья и сестры, родившиеся до и после него, крошечная версия человека, которым вырастет.

Нехума смотрит, как Яков наклоняется прошептать что-то Белле на ушко. Белла подносит к губам салфетку, пряча улыбку. Пламя свечей отражается на брошке у нее на воротнике. Золотая роза с кремовой жемчужиной в центре – подарок Якова, который он сделал через несколько месяцев после их первой встречи в гимназии. Ему было пятнадцать, а ей – четырнадцать. Тогда Нехума знала только, что Белла серьезно относится к учебе, что семья ее скромного достатка (Яков говорил, что ее отец, дантист, до сих пор выплачивает займы, которые брал, чтобы оплатить образование дочери) и что она сама шьет себе одежду. Последнее произвело на Нехуму сильное впечатление, и с тех пор она пыталась угадать, какая из элегантных блузок Беллы была покупной, а какая – сшитой дома. Вскоре после того, как Яков подарил Белле брошь, он объявил ее своей невестой.

– Яков, дорогой, тебе пятнадцать… и вы только недавно познакомились! – воскликнула Нехума.

Но Яков не из тех, кто преувеличивает, и вот, восемь лет спустя, они с Беллой неразлучны. Нехума думает, что лишь вопрос времени, когда они поженятся. Наверное, Яков сделает предложение, когда утихнут разговоры о войне. Или, может быть, он ждет, пока накопит достаточно, чтобы позволить себе собственное жилье. Белла тоже живет с родителями – всего в нескольких кварталах на запад, на бульваре Витольда. Как бы там ни было, Нехума уверена, что у Якова есть план.

Во главе стола Сол аккуратно разламывает мацу надвое. Одну половину кладет на блюдо, а вторую заворачивает в салфетку. Когда дети были младше, Сол неделями подыскивал идеальное место, чтобы спрятать мацу, и когда приходило время искать спрятанный афикоман[19], дети, словно мыши, разбегались по квартире на поиски. Тот, кому повезло, безостановочно хвастался, после чего неизменно уходил с гордой улыбкой и достаточным количеством злотых в кулачке, чтобы купить мешок сливочной помадки в кондитерской Помяновского. Сол был бизнесменом и играл жестко – его называли Королем торга, – но его дети прекрасно знали, что глубоко в душе он мягкий, как горка свежесбитого масла, и что при достаточном терпении и обаянии они могут выманить у него из карманов все до последнего злотого. Конечно, он уже давно не прячет мацу. В подростковом возрасте его дети стали бойкотировать ритуал («Папа, тебе не кажется, что мы уже взрослые для этого?» – сказали они), но Нехума знает: как только их внучка Фелиция научится ходить, он возобновит традицию.

Теперь очередь Адама читать вслух. Он берет свою Агаду и смотрит в нее через очки в толстой оправе. У него узкий нос, высокие, точеные скулы и гладкая кожа, которую подчеркивает свет свечей. Он выглядит почти царственно. Адам Эйхенвальд появился в доме Курцей несколько месяцев назад, когда Нехума разместила в витрине магазина тканей объявление «Сдаю комнату». Недавно умер ее дядя, и после него осталась свободная спальня, а квартира, хотя в ней еще жили двое младших, стала казаться Нехуме пустой. Больше всего Нехума любит, чтобы за обеденным столом было многолюдно. Когда Адам заглянул в магазин, чтобы узнать условия, она пришла в восторг и тут же предложила ему комнату.

– Какой симпатичный молодой человек! – воскликнула Терза, сестра Сола, когда он ушел. – Ему тридцать два? Выглядит на десять лет моложе.

– Он еврей, и он умный, – добавила Нехума.

Каковы шансы, шептались женщины, что юноша – выпускник архитектурного факультета Львовского политеха – покинет дом 14 по Варшавской улице неженатым? И действительно, через несколько недель Адам и Халина стали парой.

Халина. Нехума вздыхает. Обладательница необъяснимой гривы медово-светлых волос и сверкающих зеленых глаз, Халина самая младшая и самая миниатюрная из ее детей. Однако недостаток роста она десятикратно компенсирует характером. Нехума никогда не встречала настолько упорного ребенка, способного уговорить кого угодно. Она вспоминает, как пятнадцатилетняя Халина, пустив в ход свое обаяние, упросила профессора математики не выносить ей выговор, когда он обнаружил, что она пропустила урок, чтобы попасть на утренний сеанс «Неприятностей в раю»[20] в день премьеры, и как в шестнадцать она за несколько минут до отправления убедила Адди поехать с ней на ночном поезде в Прагу, чтобы встретить их общий день рождения в Городе тысячи шпилей. Адам, благослови Бог его сердце, явно очарован ею. К счастью, в присутствии Сола и Нехумы он исключительно почтителен.

Когда Адам заканчивает читать, Сол произносит благословение над оставшейся мацой, отламывает кусочек и передает блюдо дальше. Нехума слушает тихий хруст пресного хлеба, совершающего свой путь вокруг стола.

– Благословен ты, – поет Сол, но внезапно замолкает, когда его прерывает пронзительный плач.

Фелиция. Покраснев, Мила извиняется и встает, чтобы взять малышку из колыбели в углу комнаты. Пританцовывая, она тихо шепчет на ушко Фелиции что-то успокаивающее. Как только Сол начинает снова, Фелиция изгибается в своих пеленках, ее личико кривится и краснеет. Когда она плачет во второй раз, Мила извиняется и торопливо уходит по коридору в спальню Халины. Нехума идет за ней.

– Что такое, любимая? – шепчет Мила, потирая пальцем верхнюю десну Фелиции. Она видела, как Нехума делала так. Фелиция поворачивает головку, выгибает спину и плачет еще громче.

– Может, она голодная? – спрашивает Нехума.

– Я недавно покормила ее. Думаю, она просто устала.

– Давай, – говорит Нехума, забирая внучку у Милы.

Глазки Фелиции крепко зажмурены, ручки сжаты в кулачки. Ее рыдания выходят короткими пронзительными криками.

Мила тяжело опускается в изножье кровати Халины.

– Мама, мне так жаль, – говорит она, стараясь не перекрикивать плач Фелиции. – Так неудобно, что мы нарушаем порядок. – Она трет глаза основанием ладоней. – Я едва слышу собственные мысли.

– Никто не возражает.

Нехума прижимает Фелицию к груди и тихонько покачивает. Через несколько минут крики переходят в хныканье, и скоро малышка снова затихает с умиротворенным лицом. «Это завораживает, радость держать младенца на руках», – думает Нехума, вдыхая сладкий миндальный аромат Фелиции.

– Глупо было думать, что будет легко, – говорит Мила.

Она поднимает покрасневшие глаза, кожа под ними прозрачно-фиолетовая, как будто недостаток сна оставил синяки. Она старается, Нехума это видит. Но быть молодой матерью тяжело. Период адаптации ее вымотал.

Нехума качает головой.

– Мила, не будь так строга к себе. Все оказалось не так, как ты думала, но этого и следовало ожидать. С детьми всегда все не так, как ты себе представляешь.

Мила смотрит на свои руки, и Нехума вспоминает, как в детстве ее старшая дочь больше всего на свете хотела быть матерью: как она ухаживала за куклами, качала их на ручках, пела им, даже понарошку кормила грудью; с какой гордостью она заботилась о младших братьях и сестрах, предлагала завязать им ботинки, перевязать марлей разбитые коленки, почитать перед сном. Но сейчас, когда у нее появился собственный ребенок, Мила, похоже, ошеломлена этим, как будто в первый раз держит ребенка на руках.

– Хотела бы я знать, что делаю не так, – говорит Мила.

Нехума тихонько садится радом с ней в ногах кровати.

– Мила, ты все делаешь так. Я говорила тебе, с детьми трудно. Особенно с первыми. Когда родился Генек, я чуть с ума не сошла, пытаясь разобраться. Просто нужно время.

– Прошло уже пять месяцев.

– Потерпи еще немножко.

Мила молчит.

– Спасибо, – наконец шепчет она, глядя на спокойно спящую Фелицию на руках у Нехумы. – Я чувствую себя жалкой неудачницей.

– Это не так. Ты просто устала. Почему бы тебе не позвать Эстию? Она управилась на кухне и может помочь, пока мы закончим трапезу.

– Хорошая идея, – вздыхает Мила с облегчением.

Она оставляет Фелицию с Нехумой и идет искать горничную. Когда они с Нехумой возвращаются за стол, Мила смотрит на Селима.

– Все хорошо? – одними губами спрашивает он, и она кивает.

Сол кладет на мацу ложку хрена, и остальные делают то же самое. Вскоре он снова поет. Когда благословение на корех[21] завершено, наконец настает время трапезы. Блюда передаются из рук в руки, и столовая наполняется гулом разговоров и звяканьем серебряных ложек по фарфору, на блюдах горкой лежат засоленная сельдь, жареный цыпленок, картофельный пудинг и сладкий яблочный харосет[22]. Члены семьи пьют вино и тихо разговаривают, опасливо избегая упоминаний о войне и громко интересуясь местонахождением Адди.

При упоминании Адди в сердце Нехумы возвращается боль, принеся с собой целый хор тревог. Его арестовали. Бросили в тюрьму. Депортировали. Ему больно. Страшно. Он не может с ней связаться. Она снова бросает взгляд на пустой стул сына. «Где ты, Адди?» Она прикусывает губу. «Не смей», – предупреждает она, но уже поздно. Она слишком быстро пила свое вино и утратила равновесие. Горло сжимает спазм, и стол превращается в размытую белую полосу. Слезы грозят пролиться, когда под столом ее пальцы накрывает чья-то ладонь. Яков.

– Это все хрен, – шепчет Нехума, махая свободной рукой перед лицом и моргая. – Каждый раз пробирает.

Она украдкой промокает уголки глаз салфеткой. Яков понимающе кивает и крепко сжимает ее руку.

Через несколько месяцев, в другом мире, Нехума оглянется на этот вечер, последний Пейсах, когда они почти все были вместе, и каждой клеточкой тела пожелает прожить его вновь. Она вспомнит знакомый запах фаршированной рыбы, звон серебра по фарфору, вкус петрушки на языке, соленый и горький. Она будет тосковать по прикосновению нежной кожи малышки Фелиции, по тяжести руки Якова на ее руке под столом, по вызванному вином теплу в животе, которое убеждало ее поверить, что в итоге все действительно может закончиться хорошо. Вспомнит, как счастливо Халина смотрела на рояль после трапезы, как они все танцевали, как говорили о том, что скучают по Адди, и уверяли друг друга, что он скоро будет дома. Она будет снова и снова мысленно проигрывать каждый прекрасный момент этого вечера и смаковать их, как последние в сезоне сладкие груши.

23 августа 1939 года. Нацистская Германия и Советский Союз подписывают пакт Молотова-Риббентропа о ненападении – секретное соглашение, определившее границы будущего раздела большей части Северной и Восточной Европы между Германией и Советами.

1 сентября 1939 года. Германия вторгается в Польшу. В ответ на это через два дня Великобритания, Франция, Австралия и Новая Зеландия объявляют войну Германии. В Европе начинается Вторая мировая война.

Глава 4

Белла

Радом, Польша

7 сентября 1939 года

Белла сидит, притянув колени к груди, зажав в кулаке носовой платок. Возле двери спальни еле видны очертания прямоугольного кожаного чемодана. На самом краешке кровати у ее ног сидит Яков, холодный ночной воздух еще цепляется за его твидовое пальто. Слышали ли родители, как он поднимался к ним на второй этаж и на цыпочках крался по коридору в ее комнату? Она уже давно дала Якову ключ от своей квартиры, чтобы он мог приходить, когда захочет, но он никогда не был настолько дерзким, чтобы явиться в такой час. Белла сует пальцы ног между матрасом и его бедром.

– Нас отправляют сражаться во Львов, – запыхаясь, говорит Яков. – Если что-нибудь случится, давай встретимся там.

Белла пытается рассмотреть в полутьме его лицо, но видит только очертания подбородка и затененные белки глаз.

– Львов, – шепчет она и кивает.

Во Львове, городе в трехстах пятидесяти километрах к юго-востоку от Радома, живет младшая сестра Беллы, Анна, со своим мужем Даниелом. Анна уговаривала Беллу подумать о переезде поближе к ней, но Белла знала, что не сможет оставить Якова. За восемь лет своего знакомства они никогда не жили дальше, чем в четырехстах метрах друг от друга.

Яков переплетает ее пальцы со своими, подносит их к губам и целует. Этот жест напоминает Белле о том дне, когда он впервые признался ей в любви. Они так же держались за руки, переплетя пальцы, сидя лицом друг к другу на одеяле, расстеленном на траве в парке Костюшко. Ей было шестнадцать лет.

– Я люблю тебя, красавица, – нежно сказал Яков.

Его слова были такими чистыми, а выражение ореховых глаз таким искренним, что ей захотелось плакать, несмотря на то что тогда она подумала: что такой молодой юноша может знать о любви. Сегодня, в свои двадцать два, она уверена как никогда. Яков тот мужчина, с которым она проведет свою жизнь. А теперь он покидает Радом, без нее. Часы в углу бьют один раз, и они с Яковом вздрагивают, словно их ужалила пара невидимых ос.

– Как… как вы туда доберетесь?

Ее голос звучит тихо. Она боится, что если будет говорить громче, то сорвется и рыдание, застрявшее в горле, вырвется наружу.

– Нам сказали собраться на вокзале в четверть второго, – говорит Яков, бросая взгляд на дверь и отпуская ее руки. Он накрывает ее колени ладонями, и сквозь хлопок ночной сорочки Белла чувствует, какие они холодные. – Мне пора.

Яков прислоняется грудью к ее коленям и прижимается своим лбом к ее.

– Я люблю тебя, – выдыхает он, их носы соприкасаются. – Больше всего на свете.

Белла закрывает глаза, когда он целует ее. Все кончается слишком быстро. Когда она открывает глаза, Якова уже нет, а ее щеки мокрые.

Белла вылезает из кровати и подходит к окну, деревянные половицы под голыми ступнями холодные и гладкие. Слегка отодвинув занавеску, она смотрит со второго этажа вниз на бульвар Витольда в поисках признаков жизни: мигания фонарика, чего угодно, – но в городе уже несколько недель режим светомаскировки, даже уличные фонари не горят. Ей ничего не видно. Как будто она вглядывается в бездну. Белла открывает окно, прислушиваясь к шагам, к далекому вою немецкого пикирующего бомбардировщика. Но улица, как и небо над ней, пуста, тишина лежит тяжелым одеялом.

Так много произошло за одну неделю. Всего шесть дней назад, первого сентября, немцы напали на Польшу. На следующий же день, перед рассветом, на предместья Радома посыпались бомбы. Временный аэродром был уничтожен, а вместе с ним десятки кожевенных заводов и обувных фабрик. Ее отец заколотил окна, и они укрылись в подвале. Когда взрывы закончились, жители Радома копали траншеи – поляки и евреи плечом к плечу – в последнем усилии защитить город. Но траншеи оказались бесполезны. Белла с родителями были вынуждены снова прятаться, когда начали падать новые бомбы, на этот раз среди бела дня из низко летевших «Штук» и «Хейнкелей», в основном на Старый город. Некоторые разрывались метрах в пятидесяти от квартиры Беллы. Авианалеты продолжались несколько дней, пока немцы не захватили Кельце, город в шестидесяти пяти километрах к юго-западу от Радома. Тогда и поползли слухи, что скоро прибудет вермахт, вооруженные силы Третьего Рейха, а на всех углах по радио стали громко передавать приказ всем молодым и дееспособным записываться в армию. Тысячи мужчин покидали Радом и направлялись на восток, торопясь на соединение с польской армией, их сердца были полны патриотизма и неопределенности.

Белла представляет, как Яков, Генек, Селим и Адам молча идут мимо городских магазинчиков одежды и металлоизделий в сторону вокзала, который каким-то образом уцелел во время бомбежек. В их чемоданах минимум вещей. Яков сказал, что во Львове ждет пехотная дивизия. Но правда ли это? Почему Польша так долго тянула с мобилизацией? С момента вторжения прошла всего неделя, а сводки уже обескураживают: армия Гитлера слишком велика, слишком быстро продвигается и больше чем в два раза превосходит польскую по численности. Великобритания и Франция обещали помощь, но до сих пор Польша не видит признаков военной поддержки.

Белле становится нехорошо. Такого не должно было случиться. К этому времени они уже должны были жить во Франции. Они планировали переехать, как только Яков окончит юридическую школу. Он нашел бы место в какой-нибудь конторе в Париже или Тулузе, поближе к Адди, а параллельно работал бы фотографом, совсем как его брат, который в свободное время сочиняет музыку. Они с Яковом очарованы рассказами Адди про Францию и ее свободы. Там они поженились бы и завели семью. Если бы только им хватило предусмотрительности уехать до того, как путешествие во Францию стало слишком опасным, до того, как мысли оставить семьи стали слишком пугающими. Белла пробует представить Якова с винтовкой в руках. Способен он застрелить человека? Невозможно. Это же Яков. Он не создан для войны, в нем нет ни капли агрессии. Единственный спусковой крючок, который ему суждено нажимать, находится в его фотокамере.

Она осторожно опускает окно. «Пусть только мальчики невредимыми доберутся до Львова», – снова и снова молится она, глядя на бархатную черноту внизу.

Три недели спустя измотанная, но не способная заснуть Белла лежит на узкой деревянной лавке вдоль борта конной повозки. «Сколько времени?» Где-то после полудня, решает она. Под брезентовой крышей повозки недостаточно света, чтобы увидеть стрелки на наручных часах. Даже снаружи это почти невозможно. Когда дождь заканчивается, небо, плотно затянутое тучами, остается свинцово-серым. Как возница выдерживает столько часов под дождем, Белла понятия не имеет. Вчера лило так сильно и долго, что дорога скрылась под потоками жидкой грязи, и коням с трудом удавалось удержать равновесие. Дважды повозка чуть не опрокинулась.

Белла отсчитывает дни по вареным яйцам, оставшимся в корзинке с едой. В начале поездки их было двенадцать, а сегодня утром осталось последнее, значит, сегодня двадцать девятое сентября. В обычное время дорога на повозке до Львова заняла бы самое большее неделю. Но непрерывные дожди усложнили продвижение. Воздух внутри повозки влажный и пахнет плесенью. Белла уже привыкла к ощущению липкой кожи и постоянно влажной одежды.

Под скрип повозки она закрывает глаза и думает о Якове, вспоминает ночь, когда он пришел попрощаться, его холодные ладони на своих коленках, тепло его дыхания, когда он целовал ее пальцы.

Восьмого сентября, всего на следующий день после его отправления во Львов, в Радом вошли силы вермахта. Сначала немцы послали одинокий самолет, и Белла с отцом следили, как он летел низко над городом, сделал круг и выпустил оранжевую ракету.

– Что это значит? – спросила Белла, пока самолет удалялся, чтобы исчезнуть в сером скоплении набрякших, низко висевших туч.

Отец молчал.

– Папа, я взрослая женщина. Просто скажи, – прямо попросила Белла.

Генри отвел глаза в сторону.

– Это значит, что они идут, – ответил он, и Белла заметила на его лице – в опущенных уголках плотно сжатых губ, в складках морщин между бровей – то, чего никогда раньше не видела. Отец боялся.

Через час, как раз когда начался дождь, Белла смотрела из окна квартиры, как в Радом, не встретив никакого сопротивления, входят колонны наземных частей. Она услышала их раньше, чем увидела: танки, лошади и мотоциклы с грохотом продвигались по грязи с запада. Когда они показались, она задержала дыхание, боясь смотреть и одновременно боясь отвернуться. Ее взгляд прикипел к ним, когда они проезжали по бульвару Витольда, в форме бутылочно-зеленого цвета и испещренных каплями дождя защитных очках. Такая мощь, такая лавина. Они наводнили пустые улицы города и к наступлению ночи заняли правительственные учреждения, объявив город своим и развесив повсюду флаги со свастикой, сопровождая это пылкими возгласами «Хайль Гитлер!». Белла никогда не забудет этого зрелища.

Когда город официально оккупировали, насторожились все, и евреи, и поляки, но с самого начала стало очевидно, что главными целями нацистов были евреи. Тот, кто осмеливался выйти на улицу, рисковал подвергнуться травле, унижениям, побоям. Жители Радома быстро научились покидать свои дома, где они чувствовали себя в безопасности, только по самым неотложным делам. Белла вышла только один раз, купить хлеба и молока, но обнаружила, что еврейский рынок в Старом квартале, на который она часто ходила, разграблен и закрыт, так что пришлось идти в ближайшую польскую бакалейную лавку. Она старалась идти по задворкам быстрым, целеустремленным шагом, но на обратном пути наткнулась на сцену, которая еще много недель стояла перед глазами. Солдаты вермахта окружили раввина со связанными за спиной руками. Старик безуспешно пытался освободиться, бешено тряся головой из стороны в сторону, а они смеялись. И только проходя мимо, Белла поняла, что солдаты подожгли старику бороду.

Через несколько дней после занятия Радома немцами пришло письмо от Якова. «Любимая, – писал он торопливым почерком, – приезжай во Львов как можно скорее. Нас расселили по квартирам. Моя достаточно большая для двоих. Мне плохо, когда ты так далеко. Ты нужна мне здесь. Пожалуйста, приезжай».

Яков приложил адрес. К удивлению Беллы, родители согласились ее отпустить. Они знали, как сильно она скучала по Якову. И по крайней мере во Львове, рассуждали Генри и Густава, Белла и ее сестра Анна смогут присматривать друг за другом. С огромным облегчением и благодарностью Белла прижала к щеке отцовскую ладонь. На следующий день она отнесла письмо Якова его отцу, Солу. У ее родителей не было денег, чтобы нанять возницу. Семья Курцей, напротив, обладала средствами и связями, и Белла была уверена, что они согласятся помочь.