От любви до судьбы

Прекрасно знала, что и Борис ждёт от неё весточек и хранит их у сердца, и перечитывает помногу раз. Незадолго перед отъездом Бориса они сфотографировались, и каждый взял себе фото. Теперь его фотография стояла на столике, и когда писала, смотрела на неё и разговаривала с Борисом. Иногда теряла реальность, ей казалось, что он тут рядом, стоит только протянуть руку и коснёшься его гимнастёрки.

Весна незаметно перешла в лето. Теперь можно было собирать в лесу грибы и ягоды, и это было хорошим подспорьем к бесконечным крупам, консервам и картошке.

Аля с подружками, такими же заводскими девчонками, иногда приходила в госпиталь ухаживать за ранеными. Это вносило некоторое разнообразие в монотонное существование. Раненые радовались их приходу, девушки напоминали им оставленных где-то родных.

В углу одной из палат лежал лётчик-капитан. Он почти всё время молчал, в общих разговорах участия не принимал, только смотрел своими чёрными глазами пристально, как будто сверлил человека. Аля чувствовала его взгляд на себе. Однажды, обернулась и нарочно уставилась в лицо, в глаза его, но он не отвёл взгляда.

Медсестра рассказала ей, что он сбил более двадцати немецких самолётов, дважды прыгал с парашютом из горящего самолёта. Звания Героя ему не дали потому, что нагрубил какому-то начальнику, послал того подальше. И ещё рассказала медсестра, что вся семья его погибла – расстреляли под Киевом, в Бабьем Яру.

После этого Аля внимательно рассмотрела капитана: он был красив, даже шрам на левой щеке не портил его, а только подчёркивал мужественность. Светлые, прямые волосы, разделённые пробором, спадали на лоб, и он отбрасывал их рукой. Вся его худощавая фигура выражала порывистость, резкость, решительность.

Ну, прямая противоположность Борису, подумала Аля и, вдруг поймала себя на мысли, что смотрит на капитана заинтересованно, как на мужчину, и от этой мысли покраснела.

Частенько, перед ранеными выступали школьники со стихами и песнями, после этого объявляли танцы. Госпиталь располагался в бывшем сельхозтехникуме, и всё происходило в актовом зале.

В один из таких дней девчонки уговорили Алю остаться на танцы. Она совсем не собиралась танцевать, животик уже немного выпирал, и приходилось надевать свободное платье, чтобы он был меньше заметен. Ей просто захотелось посмотреть, она давно не была на таких вечерах, только в школе, до войны. И атмосфера ожидания чего-то необыкновенного, которая всегда присутствовала на танцах, захватила её.

Капитан подошёл незаметно, и пригласил:

– Разрешите.

Она, неожиданно для себя, согласно кивнула головой. Они танцевали медленный фокстрот. Узнали, как зовут друг друга, и капитан начал рассказывать истории из своей, ещё довоенной жизни. Аля чувствовала запах мужского тела, он перебивал запах хозяйственного мыла, которым мылись раненые. И этот запах волновал её, она уже отвыкла от него. Они станцевали несколько танцев, Аля почти всё время молчала, говорил капитан. Он оказался неплохим рассказчиком.

Потом вышли на веранду подышать свежим воздухом. Капитан достал мятую пачку папирос, но, видимо, раздумав курить, положил её обратно в карман. Они стояли близко, Аля чувствовала рядом тепло его тела. Капитан положил руку ей на плечо, развернул, прижал к себе, и впился губами в её губы. Аля попробовала вырваться, но капитан держал крепко, другая его рука уже шарила по её телу, залезла под платье, скользнула по упругой попке, между ног. Аля напряглась всем телом, чуть отодвинулась, и со всей силы ударила его кулаком в лицо. От неожиданности и боли, капитан опустил руки, Аля отскочила к стене, обхватила руками живот, тихо охнула и сползла на пол. Теперь он боялся к ней приблизиться. Она справилась с собой, с трудом, раскорячась, поднялась и, молча, смотрела на капитана. Тот, держась за разбитую скулу, выдавил из себя:

– Простите.

И тогда она выпалила:

– У меня муж на фронте, – и добавила, чуть погодя, – и я жду ребёнка.

От этой последней фразы капитан вздрогнул и сжался, как будто снова получил удар:

– Простите… я не знаю, что со мной, я два года не касался женщины… вы так красивы.

Он достал ту самую, мятую пачку «Беломора», щёлкнул зажигалкой и выпустил клуб дыма, – а мои дети погибли, во рве лежат…

Но Аля уже повернулась к нему спиной и пошла, а он всё бормотал ей вслед:

– Простите…

Подходил к концу сентябрь, приближалось время рожать. Аля много наслушалась рассказов об этом процессе, но всё равно боялась. В большой пятиэтажной больнице родильного отделения не было, она вся была отдана под госпиталь. Гражданские в эти годы болели редко, а если и заболевали, лечились дома народными средствами. Но гинеколог был всегда загружен, от непосильной работы, простуд, плохого питания и переживаний, многие женщины болели.

Осень постепенно вступала в свои права, желтели и опадали листья, и шуршали под ногами, когда Аля выбиралась в недалёкий лес. Стояла чудная погода – «бабье лето». Аля не работала уже, и это блаженное состояние, согретое природой и взволнованными письмами Бориса, очень помогало ей перед родами.

Вот-вот, должны были начаться схватки, и доктор предложил ей лечь в больницу, чтобы не нервничать, и не бегать по улице, когда роды уже подойдут. В больнице ей отвели маленькую коморку рядом с туалетом, и она редко выходила оттуда, боясь встретиться с кем-нибудь из фронтовиков. Случай с капитаном-лётчиком не выходил из памяти. Девчонки передали ей, что он уже выписался и уехал на фронт.

Роды начались ночью, доктора вызвали из дома, и он прибежал весь заспанный и взлохмаченный, но в хорошем настроении, и сразу приступил к делу. Всё прошло легко, и Аля даже не поняла ничего, когда доктор поднёс к её лицу розоватого цвета младенца и весело закричал:

– Дочь у тебя, дочь!

Заботы о дочке полностью захватили Алю, она даже Борису стала реже писать. Самое главное, что у неё было молоко, и вначале этого было достаточно. Соседи и рабочие с завода старались проведать её, принести чего-нибудь съестного.

Долго тянуть с выбором имени она не могла, надо было регистрировать ребёнка, а обсудить это с Борисом никак не получалось. И тогда она выбрала имя сама. Имя, каких в этом городе отродясь не давали детям. Имя, напоминающее о далёкой, жаркой стране на берегу тёплого моря, о диковинных плодах, которые она никогда в своей жизни не пробовала.

Аля назвала свою дочь Оливией.

Она с тревогой ожидала, как воспримет Борис рождение дочери, ведь он так хотел сына. Но он даже обрадовался, дочь вносила какую-то нежность и таинственность в его представление о детях. Зима кончилась, и победная весна стучалась в заклеенные окна. Борис писал, что они уже идут по Германии. В один из таких тёплых солнечных дней, случилось то, что разделило её жизнь на две неравные части.

Пожилая почтальонша, которая всегда приносила ей письма от Бориса, в этот раз как-то неуклюже, зацепив стойку, протиснулась в ворота, и не глядя в лицо, вручила конверт. Потом согнувшись, поправив на плече тяжёлую сумку, быстро, быстро ушла. Аля поблагодарила, взяла письмо и даже не посмотрела на него, на руках крутилась и капризничала дочка. Наконец, успокоив дочь, воткнула ей в рот соску-пустышку, посадила на скамейку, и только тогда взглянула на письмо. Сердце бешено заколотилось, вместо треугольника – конверт, незнакомый почерк. Она трясущимися руками разорвала непослушную бумагу. Строчки запрыгали перед глазами: – «Ваш муж Борис Шаталов… погиб».

Солнце померкло… небо раскололось… она закричала, потом завыла, упала на рыхлый, мокрый снег и царапала его одеревеневшими пальцами. Неизвестно сколько прошло времени, очнулась, громко плакала замёрзшая на скамейке Оливия. Аля схватила дочку, прижала к груди:

– Одни мы теперь остались, доченька, нет уже нашего папы.

И слёзы ринулись из глаз её, и запричитала, и забилась в истерике. Такой застала её вернувшаяся с работы мать. Она увидела конверт и сразу всё поняла. Обняла Алю с дочкой и повела в дом, посадила на диван. Оливию уложила в кроватку, а сама вскипятила чай, заварила покрепче, и поставила на стол перед дочерью, уже час смотревшей куда-то в пространство пустыми, безумными глазами.

Целую неделю Аля не могла прийти в себя: то плакала навзрыд, то сидела каменная, упёршись в стену невидящим взглядом. Потом вышла на работу, оставив Оливию на попечение матери. На заводе ей стало легче – знакомые участливые лица, люди, с которыми она проработала уже четыре года, и многие, из которых, так же, как и она, потеряли близких.

Теперь у неё осталась только дочка, как память о дорогом человеке, с которым и пожить-то как следует не успела.

Чтобы отметить Победу, начальство организовало банкет, наверное, впервые за всю войну. Аля сидела рядом со строгой табельщицей, которая проработала на этом заводе почти двадцать лет. Выпили водки уже по третьему разу, все захмелели. И тогда пожилая женщина, обняв Алю за плечи, сказала слова, которые сразу нашли отклик в душе её:

– А ты, девонька, не верь, что он умер, а жди его, и думай о нём. В жизни всё бывает, и мёртвые воскресают.

Лето подкралось незаметно. В том, победном году, лето на Урале стояло жаркое… Холодильников не было. Только крупы хранились, да овощи с огорода. Город за эти годы почернел, везде торчали груды неубранного мусора, старые гнилые доски, ржавые железные изделия.

По городу поползли заразные болезни. Сразу стали издаваться строгие приказы о прививках, поголовно и в обязательном порядке, в больнице организовали инфекционное отделение.

В выходной Аля с Оливией пошли на пруд купаться. Пруд был довольно большим, километров десять в длину, он расположился у подножья гор, после того, как лет двести назад заводчик Демидов построил плотину для нужд нового железоделательного завода.

Маленькая чистая горная речка с коротким татарским названием образовала водохранилище, куда весной и в летние дожди, огромные, жёлто-мутные потоки несли всю городскую грязь. Пруд служил единственным источником водоснабжения и, несмотря на всевозможную очистку, воду нельзя было пить без кипячения.

Воскресный день выдался солнечным, и Аля с удовольствием окунала в воду Оливию. Ей исполнилось недавно 10 месяцев.

Оливия смеялась и брызгалась, чем приводила Алю в восторг. Потом они лежали на крупной гальке, подставив солнышку свои белые тела. Вокруг было много народу, продавалась газировка и пирожки с ливером, которые все любили. Аля тоже взяла себе и Оливии. Та уже всё жевала зубками.

К вечеру Алю начало тошнить, болела голова и живот. Она легла спать пораньше. Ночью проснулась от тяжёлых хрипов и стонов. Подошла к дочке, Оливия горела, была высокая температура. Аля дала ей жаропонижающее, напоила чаем с мёдом, который они доставали в деревне. Дочка уснула.

Утром Аля чувствовала себя плохо, и у Оливии не спадала температура. Аля побежала к соседке, которая работала в её цехе, попросила вызвать врача и предупредить, что на работу не выйдет. Врач пришла через два часа, и вызвала машину скорой помощи, Оливия была без сознания, металась в жару. Аля с ней не поехала, она просто не могла уже двигаться, ей становилось всё хуже. Врач поставил диагноз – дизентерия.

Аля почти не вставала, не могла есть, и только пила теплую, противную воду. Мысль о дочке не давала ей покоя. Наконец, через несколько дней смогла выйти на улицу и медленно, пошатываясь, побрела к видневшемуся издалека больничному корпусу. В приёмном покое её попросили подождать. Вскоре, к ожидающим вышла розовощёкая, улыбчивая медсестра. Она начала сортировать находившихся в приёмном покое людей. Дошла очередь и до Али.

– Как вы сказали, фамилия?

Аля назвала и встала. Сестра долго проверяла что-то по спискам:

– Да, правильно, эта девочка умерла три дня назад.

Сестра произнесла эти слова легко и просто, как будто они ничего не значили, и она произносила их каждый день по нескольку раз.

– Этого не может быть, – Аля тяжело опустилась, просто рухнула на стул.

– Что вы мне говорите: – «Не может быть». Её и похоронили уже.

– Ну, пойдём, доченька, – мать гладила Алю по голове, – ну пойдём же.

Аля лежала на маленькой могилке и никуда не хотела идти. Она желала только одного – умереть. Шли вторые сутки, как она доковыляла сюда, упала лицом в свежую, влажную землю, обняла руками маленький холмик и решила, что никуда отсюда больше не уйдёт. Жизнь кончилась…

Мать еле держалась на ногах от усталости и переживаний, Аля не реагировала на её уговоры, а когда та попробовала её поднять, резко и грубо оттолкнула её.

Тогда мать сказала:

– Я скоро приду, – скорее для себя потому, что Аля её не слышала, – принесу покушать.

День разгорался, в лесу, где находилась кладбище, просыпались птицы, солнышко припекало, но всё это было не для Али. Ночь опустилась на разум, и глаза её были закрыты.

– Эй, женщина, – грубоватый мужской голос, словно вернул её с того света, – ты что, ночевала тут?

Она попробовала открыть глаза и сквозь смежившиеся ресницы, увидела половину человека, колеблющуюся в утреннем мареве. Наверное, почудилось…

– Женщина, очнись, ты заснула?

Аля посмотрела внимательно, перед ней стоял мужчина, вернее, пол мужчины сидело на какой-то доске с колёсиками.

– Что так смотришь, ноги мне оторвало, вот теперь катаю сам себя.

Он криво улыбнулся, но глаза оставались серьёзными. Такие глаза бывают у тех, у кого боль глубоко внутри запрятана. Теперь она рассмотрела его внимательнее: суровое, мужское лицо в шрамах, пилотка на голове, гимнастёрка без погон, многочисленные ордена и медали на широкой груди.

– Вот приехал навестить своих – жену и дочку, кивнул на могилу рядом, – странно получилось, я на фронте четыре года «отбухал» и жив остался, а они здесь, в тылу, померли. – Он говорил, и ему неважно было, слушают его или нет, нужно было кому-то высказаться, открыться, – а у тебя кто тут?

– Дочка, – еле слышно прошептала Аля.

– Ну, что ж, живым – жить, ты молодая, красивая, нарожаешь ещё.

Аля чувствовала, что попадает под обаяние этого сильного, грубоватого, но мужественного человека.

– Аленька, – из-за сосен показалась мать, – я поесть принесла.

– Во, как раз, кстати, – мужчина достал из рюкзака бутылку водки, – помянем наших.

Он привычно плеснул в жестяную помятую кружку, и протянул Але. Она взяла, чуть помедлила и, вдруг, неожиданно для себя, выпила залпом. Мать уже расстелила на траве платок, выложила нехитрую снедь. Аля хрустнула огурцом, силы возвращались к ней. От мужчины исходила уверенность:

– Теперь заживём, война кончилась, мы остались живы, должны жить и за тех, кого уже нет.

Эти, такие простые и такие важные слова, перевернули всё в Але. Она слегка захмелела, щёки порозовели, в глазах появился блеск. «Мне ведь только девятнадцать лет, только девятнадцать лет, – пронеслось в мозгу, – впереди вся жизнь".

Глава вторая. Одна

Тополиный пух летал в воздухе, опускался на землю и сгребался дворниками в кучи. Эти кучи они складывали в большие мешки и носилки с высокими бортами. Если успевали. Потому, что пацаны стремились их обязательно поджечь. Тополиный пух горел как порох, вспыхивая в момент, и упустить такую возможность – устроить костёр, ребята просто не могли.

Город постепенно очищался от следов войны, восстанавливались разрушенные дома, а кое-где строились новые. Открывались магазины, в ларьках торговали вином на разлив, как когда-то.

На углу дородная женщина продавала с передвижной тележки газировку, добавляя в пузырившуюся воду тёмно-вишнёвый сироп из высокой колбы.

Аля взяла стакан газировки и пила, не спеша, маленькими глотками. Людей, в этот ранний час было ещё мало, и никто не торопил её, не мешал размышлять.

Она думала о человеке, со странным именем Мозель, который уже две недели хочет с ней заговорить, но она равнодушно передёргивает плечиком и проходит мимо. Он, далеко не первый, кто пытался завязать с ней знакомство за эти пять лет, что прошли с того времени, как они с матерью вернулись из эвакуации. Но девушка решительно пресекала все эти попытки. Ей казалось кощунством, предательством перед Борисом, сходиться близко с кем-либо из мужчин, и даже просто знакомиться.

Аля была очень привлекательна. Красота её расцвела, в светло-зелёных глазах отражалась мудрость, бледная тонкость лица скрывала в себе таинственность. Фигура оставалась по-девичьи стройной, походка была, как прежде, лёгкой и изящной. В то же время в ней уже угадывалась зрелая женщина. И это необыкновенное сочетание притягивало взгляды встречных мужчин. Ей, с равным успехом можно было дать, как и её реальные двадцать пять, так и значительно больше.

Аля шла на работу. Трудилась она в строительной конторе инженером, хотя никакого специального образования у неё, конечно, не было. Научилась быстро, и сейчас мечтала поступать в строительный институт. Для этого надо было получить аттестат зрелости, и Аля решила окончить вечернюю школу. Учёба давалась легко, она везде успевала, только на развлечения и мужчин времени не хватало, но была даже рада этому.

День пролетел незаметно. Алю радовало, что рабочие дни не похожи друг на друга, каждый приносил с собой что-то новое. Строительство, вообще, процесс со многими непредвиденными обстоятельствами, требующими принимать решения на ходу, и Але доводилось, если и не принимать эти решения самой, то просчитывать их по просьбе тех, кто принимает. А это было ответственно, и очень увлекательно.

Уже подходила к дому, когда издалека увидела Мозеля. Подумала: «Ну, сейчас для полного удовольствия надо столкнуться с ним лицом к лицу». Но и уйти в сторону или выждать, казалось ей унизительным.

– Здравствуйте, – Мозель вежливо приподнял шляпу и наклонил голову, обнажив лысеющее темечко, окружённое венчиком седеющих волос.

– Здравствуйте, – она хотела, как обычно, пройти мимо, но он загородил ей дорогу.

– Алевтина Григорьевна, у меня имеются два билета в театр на субботний день. Театр недавно восстановили, и он начал давать пиесы. Не желаете ли посмотреть?

Голос был приятен, а его обладатель вежлив и обходителен. Аля теперь рассмотрела его внимательнее: коренастый, лет под сорок, карие, прищуренные глаза, в которых трудно было что-то прочитать, нос с горбинкой, ранние морщины на лбу. Тонкие губы, зажатые в углах, могли говорить о твёрдом и жёстком характере. Одет аккуратно, со вкусом, но без броскости. Чувствовалось, что этот мужчина много повидал, и знает себе цену.

– Я не могу сказать, – Аля замялась, – у меня в субботу бывают занятия.

– Ну, так в пятницу сообщите мне.

– Хорошо.

Мать была уже дома, она приходила раньше. Взглянула на озабоченное лицо дочери:

– Доча, что-то случилось?

– Нет, мама, всё в порядке, – и, чуть погодя: – Мозель в театр пригласил.

Мать живо повернулась к Але:

– Иди, он очень приличный человек, – и, увидев замешательство на лице Али, – или он тебе совсем не нравится?

Аля покопалась в себе, пытаясь разобраться в своём отношении к Мозелю, но, так и не определившись, махнула рукой:

– Сто лет не была в театре, схожу, пожалуй.

В театре было торжественно, люди нарядно одеты, приветливые служащие в фирменной одежде принимали плащи и шляпы. Сидя в мягком, обитом бархатом кресле, Аля смотрела на сцену, где актёры старательно играли незнакомую ей драму. В антракте они пошли в буфет, и Мозель угощал её соками и пирожными. Домой возвращались на извозчике.

Аля была настолько насыщена впечатлениями, что всё внутри пело, она чувствовала себя на седьмом небе. Давно не испытывала такого восторга. Наверное, с тех пор, как ушёл на войну Боря. Воспоминания о Борисе наплыли внезапно, словно укоряя в том, что вот, она радуется и восторгается, а он лежит в земле. И сразу ощутив себя, как в железной клетке обязанности помнить, и поэтому лишать себя удовольствий, разрыдалась.

В начале осени Мозель попросил её руки. Аля не отказала ему, но и не сказала ничего утвердительного. Вечером состоялся тяжёлый разговор с матерью. Мать была в курсе, видимо, Мозель уже побывал в их квартире.

– Аля, – мать никогда так с ней не говорила, – уже шесть лет прошло, как погиб Борис. Если бы был жив, давно бы объявился. Ты, что, будешь ждать его до конца жизни. Тебе надо определяться. Мужиков нынче мало осталось, побили всех. Мозель приличный человек, хорошо зарабатывает, и должность у него по нынешним временам хлебная. Заботливый, внимательный, всё для семьи будет делать, чего ещё тебе надо? Кого ещё ждать будешь, и сколько?

Аля всхлипывала, как маленькая девочка, вытирая платком слёзы. Умом понимала, что мать права, но сердце сопротивлялось, и от этого такая боль рождалась в голове, что, казалось, плавились мозги.

Она не спала всю ночь. Рабочий день тянулся необычайно долго. После работы её встречал Мозель. Аля дала ему своё согласие.

Свадьба получилась пышной. Жених не пожалел денег, да и связи у него были немалые. Аля была печальна и, несмотря на громкий шёпот матери, никак не могла заставить себя улыбаться. Только после того, как выпила несчётное количество рюмок, отпустило. Жених не мешал ей, ни на чём не настаивал. Она представляла с неприязнью, что придётся ложиться с Мозелем в постель, и его руки будут ласкать её тело, которое предназначено для другого. Но этого, другого человека, уже не было на свете.

Первая брачная ночь ей совсем не запомнилась. Сквозь отуманенное алкоголем сознание, она расслабленно дала возможность Мозелю раздеть себя. Он жадными губами втягивал её тело, мял, кусал, щипал. В памяти осталось только его тяжёлое дыхание.

После свадьбы Мозель поселился в их квартире. Он строил дом, но дела продвигались медленно, и этому строительству не видно было конца. Молодожён, конечно, видел, что Аля холодна к нему и жаловался матери. Но та утешала:

– Перемелется, мука будет. Надо быстрее ребёночка родить, тогда она уже ни о ком другом думать не сможет.

Аля забеременела, но это состояние не доставляло ей радости, как тогда, на Урале. С досадой думала, что придётся пока расстаться с мечтой об институте.

Летом пятьдесят второго родила девочку. Её назвали Нелей. Говорят, что зачатие и роды предопределяют судьбу ребёнка. Но, вопреки всему, Неля найдёт своё счастье.

А пока она была симпатичной, смышлёной и самостоятельной девочкой, мама учила её ходить и разговаривать. Когда Неле исполнилось два года, Мозель заказал в какой-то мастерской большой манеж, чтобы она могла в нём двигаться и играть. Теперь не надо было следить за дочкой непрерывно. Но её «тихого» поведения хватило только на месяц. Она становилась на ножки, держась за сетку, и пыталась перевалиться через неё, чтобы выйти наружу. Когда ей это не удавалось, начинала кричать и реветь, и трясти сетку так, что та могла в любой момент рухнуть.

– Ну и характер у девки – свободолюбивый, привыкла всего добиваться, – с шутливой строгостью говаривала Алина мама.

А Мозель относился к дочке терпимо, но не более, она не вызывала в нём никаких нежных чувств.

Отношения у Али с мужем сложились ровные. Она ничего у него не просила. Сделает, и ладно, не сделает – тоже не страшно. Она и сама умеет всё. Да и Мозель, хотя и обеспечивал семью продуктами и деньгами, не требовал от Али того, что было против её воли. Спали они в одной кровати потому, что так было принято, да и места в квартире лишнего не нашлось бы, но близость уже ушла.

Несмотря на его уговоры, Аля никак не могла себя пересилить и называть Мозеля на «ты», в отличие от него самого, однако величал он её полным именем – Алевтина.

Такое положение могло бы, наверное, продолжаться долго. Они зависели друг от друга, и прожить поодиночке было затруднительно.

Но, однажды, произошло то, что перевернуло их жизнь.

Аля каждый день ходила к живущей на соседней улице женщине за молоком. Той привозили его из деревни, с расчётом и на Алю, так они договорились. Иногда, она брала сметану и вкусное деревенское масло. Вот и сегодня, зайдя к соседке, и наполнив бидончик молоком, заболталась с ней, хоть с кем-то поделиться наболевшим, и сейчас заторопилась, вспомнив о дочке. Неля, хотя и спит в это время, но может проснуться, а её присматривает древняя бабуля, что вечно сидит на скамейке у подъезда. Аля попросила её посмотреть за дочкой на всякий случай, вдруг та проснётся.

Быстрыми шагами, Аля приближалась к подъезду и, вот-вот, должна была войти в него, но какая-то неодолимая сила заставила её на секунду замешкаться и оглянуться. По улице шёл высокий мужчина в военной форме, он удалялся, и видна была только спина. Аля прислонилась к дверному косяку, руки её дрожали. Эту спину она узнала бы из тысяч, нет, из миллионов других спин.

Она рванулась и пошла за этим человеком, ноги сами понесли её, как когда-то давно, в сорок третьем. Она шла, а спина удалялась, тогда она пошла быстрее.