Две жены для Святослава

– Но постой. – Хакон вдруг нахмурился. – Ты говоришь, твоя сестра не умирала. Но ведь известно, что она знает будущее и вынесла это знание с того света. Выходит, она… выдумывает?

– Вовсе нет! – горячо возразила Ведома. – Она ничего не выдумывает. Но это у нее не от Кощея. Она – внучка нашей бабки Рагноры. Бабка мало чему успела Прияну научить, но ей досталось кое-что другое… Ах! – Ведома заломила руки, не зная, как это объяснить. – Мне сдается… духи тоже верят, что Прияна ближе к ним, чем другие живые! Но скажи мне, – она пристально посмотрела на Хакона, – разве для княгини это так уж плохо? Твоя мать, дроттнинг[5] Сванхейд, тоже умела говорить с духами!

– И она когда-то одобрила это обручение! – подхватил Хакон. – Я и об этом напомню Эльге. Наша мать никогда не ошибалась. Эльге придется признать это: ведь именно по воле нашей матери Святослав единолично владеет всем, что раздобыли его предки. А я, брат его отца, собираю для него дань с кривичей…

* * *

Рано утром, в глухой зимней тьме, в воеводскую избу постучали: Соколина послала за Ведомой.

– Совсем наш князь расхворался, – сказал Ведоме Оки, Хаконов оружник. Он когда-то приехал с молодым еще Хаконом сыном Ульва из Волховца и всю жизнь называл его князем. – Дрожит, как на морозе, а сам горячий, будто горшок в печи. Опять прихватило…

– Сейчас приду, – кивнула Ведома и устремилась к большому ларю, где хранила разнообразные лечебные травы.

Старая королева и колдунья Рагнора обучала Ведому до шестнадцати лет, и она немало переняла от наставницы. Бабка не успела научить ее накладывать проклятье: в ту самую ночь, когда она собиралась передать это умение внучке, Рагнору и погубил вышедший из могилы мертвец. Дети Ведомы, а заодно чада Станибора и Соколины обожали эту жуткую повесть и часто, особенно осенними и зимними вечерами, вновь просили ее рассказать. Только муж Ведомы, воевода Равдан, а с ним и сам князь Станибор этого не любили: менялись в лице и старались уйти подальше, чтобы ничего не слышать. Маленькие дети у них за спиной переглядывались и даже порой шептали друг другу с насмешкой: а бате-то стра-ашно про мертвецов слушать!

Знали бы они… Но Равдан и Станибор очень надеялись, что их жены и дети никогда не узнают, что случилось в ту жуткую ночь на самом деле…

Ведоме уже исполнилось двадцать четыре года. Несмотря на троекратные роды, она только сильнее похудела. Лицо ее, обрамленное белым женским убрусом, утратило девичью свежесть и мягкость, стало более жестким, щеки были чуть впалыми, подчеркивая скулы. Глаза казались большими, и взгляд их порой внушал жуть. В округе хорошо помнили все ее тогдашние приключения: и как мертвец утащил ее бабку, которая как раз привела внучку на погребальное поле творить черную ворожбу, и якобы трехлетнее замужество за Кощеем. Для красного словца Сверкер тогда говорил людям, что в мире мертвых миновало три года, но подземный владыка вернул его дочерей в те же дни, из которых они ушли, поэтому они не повзрослели. И Ведому до сих пор иногда спрашивали, так сколько же ей лет: двадцать четыре или все двадцать семь? Хорошо, что Равдан, ее муж, очень хорошо знал, что время своего отсутствия в Свинческе она провела с ним, а не с Кощеем, и ни на какие три года против природы не постарела. Но и он порой замечал в ее серых глазах могильную тень – наследство колдуньи Рагноры.

В избе лишь огонек лучины немного разгонял тьму, и Ведома велела Орче посветить. Подняв крышку ларя, она стала перебирать льняные мешочки с травами; часть ее припасов хранилась в многочисленных берестяных туесах на длинных полках.

– Вот это брусничный лист, – вполголоса, чтобы не будить мужа и младших, поясняла Ведома старшей дочери. У Орчи просто не было иной судьбы, кроме как стать знаменитой травницей, наследницей матери и бабки. – Помнишь, как мы его собирали? А когда?

– Весной…

– Ранней весной, как снег сошел и пока брусника не зацветет. А потом – осенью, как ягода поспеет. Отвар брусничного листа жар унимает, кровь затворяет, раны заживляет…

Постепенно Ведома разложила вокруг себя мешочки: с травой душицей, корнем дудника, желтыми цветками коровяка, издающими тонкий запах меда. Лист липы, почки сосны. Гусиная травка – для снятия жара.

Все это она применяла и раньше. Хакона лихорадило весной и осенью, уже не первый год: это было у них в роду. Двоих его старших братьев лихорадки уморили еще детьми, то же случилось с его племянником Оддом – сыном сестры Мальфрид и Олега Моровлянина. Дважды за время жизни в Смолянске Пламень-Хакон тяжело болел и долго потом оправлялся. И вот огневица застигла его в третий раз, притом не дома.

В гостевой избе Ведому встретила хмурая и невыспавшаяся Соколина. Она еще не умывалась, и косы под повоем лежали криво, не чесанные со вчерашнего дня.

– Всю ночь то жар, то озноб, – вместо приветствия сказала она. – Ни он не спал, ни я сама.

Ведома прошла к лежанке. Хакон лежал в полузабытьи: у него как раз окончился приступ жара и теперь бил озноб. Он тяжело дышал, а на шее с правой стороны проступили большие красные пятна. Губы отливали синевой. Он покашливал и неосознанно морщился от боли. Ведома вздохнула: все так, как она и опасалась.

Не существует таких чудодейственных трав, что вылечивали бы хворь и прогоняли огневицу за один раз. Ведома поила воеводу отварами трав с медом, положила ему под изголовье руническую палочку, которая прогоняет болезнь за девять дней. Однако жар не спадал, кашель усиливался, в мокроте появилась кровь. От слабости Хакон не мог даже сесть на лежанке, и Соколина кормила мужа с ложки кашей из растертого овса, но и это он едва мог глотать.

Еще через пару дней началась «ржавая лихорадка» – от свернувшейся крови мокрота стала цвета ржавчины.

Соколина почти не спала, не доверяя челяди, и только один раз съездила домой проверить детей. Ведома предлагала привезти их в Свинческ, но Соколина не хотела, чтобы отец умирал у них на глазах. Сама она ходила молчаливая и мрачная. Днем отсыпалась понемногу, пока с Хаконом сидели другие женщины, а ночью вставала на стражу. Прияна не сомневалась: Соколина не столько стремится оказать больному помощь, сколько ждет. Ждет Марену. А дождавшись, вызовет на бой. Прияне так и виделось это: белая фигура хозяйки Закрадья с серебряным серпом – и Соколина, с копьем наготове стоящая между смертью и лежанкой мужа…

Увидев «ржавчину», Ведома решила изготовить дорогое, но сильное средство: смесь красного греческого вина, бычьей желчи, сока чеснока и лука. Готовить это зелье северных знахарей ее тоже научила бабка Рагнора: кривичи его не знали. Для его изготовления приходилось жертвовать целым быком, но Соколина согласилась без колебаний: муж дороже.

Только дней через десять руническая палочка и прочие средства оказали действие: жар и озноб отступили, кашель поунялся. Набравшись сил, чтобы хотя бы сидеть в постели, Хакон позвал к себе Равдана: ведь он уже пропустил время, когда обычно отправлялся в полюдье за данью для Киева. Обычно они выезжали вместе: дружина описывала круг по землям днепровских кривичей, останавливаясь в становищах, куда местные нарочитые мужи свозили собранные с родовичей шкурки, бочонки меда, круги воска или железные крицы. Размер дани был одинаков: куница с дыма, но выплачивалась она по уговору, кто что мог дать и в чем воеводы нуждались. Собранное делилось между князем Станибором и Хаконом, и последний две трети своей доли отсылал в Киев. Тем не менее на бедность он пожаловаться не мог, поскольку, как ближайший родич княжеской киевской семьи, отправлял свои товары в Греческую землю без пошлин.

– Заждался я тебя, брат! – Равдан улыбнулся, бережно пожимая влажную от пота руку киевского воеводы. – Хоть и хорошо зимой у печки сидеть, да надо же и службу исполнять.

– Еще дней десять подожди, – слабым голосом попросил Хакон. Он старался делать короткие неглубокие вздохи, иначе опять нападал кашель и грудь пронзала резкая боль. – Скоро поднимусь.

– Куда ему ехать? – Соколина стояла рядом, сурово скрестив руки на груди. – Собирайся, воевода, я сама с тобой в полюдье пойду.

– Ты? – Равдан засмеялся от неожиданности.

Описывая когда-то Кощея, потустороннего супруга Ведомы, князь Сверкер говорил, что у того один глаз черен как ночь, а второй багрян, как пылающий уголь. На то время Сверкер уже однажды видел своего зятя, но не знал, что это он и есть. Над левым глазом у Равдана багровело родимое пятно, благодаря чему мать-голядка и дала ему имя, означавшее «багряный» или даже «кровавый» – при рождении это пятно приняли за не смытую с личика младенца кровь. Незнакомые вздрагивали при первом взгляде на воеводу, но близкие любили его за веселый нрав и сообразительность. И особенно отважным его считали потому, что он не побоялся взять за себя женщину, до того жившую в женах у Кощея… Высокий ростом, за прошедшие годы Равдан еще раздался в плечах и достиг расцвета телесных сил. Русая борода стала густой и красивой, но серые глаза смотрели по-прежнему с задором и вызовом.

– Мужа не пущу, – решительно продолжала Соколина. – Помрет он там, до Ольховичей не добравшись, дети сиротами останутся. Сама поеду. А если так уж нужны портки, – она уперла руки в бока и с вызовом глянула на Равдана, – то могу Войку взять! Ему уже пять сравнялось, в седле сидит крепко!

Равдан засмеялся, вообразив дружину под предводительством пятилетнего воеводы Владивоя Акуновича.

– Пусть едет! – Хакон лежа махнул рукой. – Эта баба не на то еще способна.

– Ну, тогда собирайся. – Равдан не стал спорить. – Ждать больше нечего, а то дороги развезет.

В тот же день Соколина уехала домой в Смолянск – готовить дружину к походу. Благодаря своему воспитанию в доме старика Свенельда она разбиралась в дружинных делах куда лучше, чем в женских.

Дней через пять Равдан выступил из Свинческа вверх по Днепру; через десять поприщ к нему присоединилась Соколина, и обе дружины двинулись на восток. И лишь дней через семь-восемь после их отъезда Хакон настолько окреп, что смог встать с постели. Он еще кашлял и был бледен, и вид его внушал Ведоме тревогу, но он больше не хотел лежать в чужом доме, зная, что Смолянск стоит без дружины и хозяев, а родные дети покинуты без отца и матери, под присмотром одной челяди.

Перед тем как отпустить его, женщины несколько дней обсуждали: кого бы послать с ним в Смолянск? Без хозяйки, хоть какой-нибудь, там сейчас нельзя: и дом не присмотрен, и дети при одних няньках, да и сам воевода еще нуждается в зельях и заботе. Пока муж в отъезде – Равдан ожидался назад одновременно с Соколиной, – Ведома не могла бросить собственный дом и всех домочадцев дружины.

– Может, ты поедешь? – не зная, что делать, Ведома взглянула на сестру.

– С ума сошла? – удивилась Еглута. – С мужиком девку молодую посылать, а у него жена уехавши! Срама не оберемся, кто ее возьмет потом?

– Да он чуть дышит! – воскликнула Ведома.

– Он не такой! – одновременно с ней воскликнула Прияна. А потом, когда обе женщины повернулись к ней, добавила: – И я не такая!

– Правда, – согласилась Прибыслава. – Она уже не несмышленыш какой, а Акун – муж честный. Да ты ведь с ней челядь пошлешь, вот и присмотрят.

– За мной не надо присматривать! Я сама уже должна быть в дому хозяйкой!

– Если бы Святослав киевский поворачивался поживее, она уже была бы Хакону племянницей! – засмеялась Ведома. – Будет тебе, мать, воевода родного племянника не осрамит. Да и ему сейчас не девки, а зелья с медом на ночь нужны!

На ночь… Прияна закусила губу. Но подумала вовсе не о том, о чем, вероятно, думали старшие родственницы. Опасаться за свою честь ей в голову не приходило: хозяева Смолянска и Свинческа тесно общались и держались почти как одна, хоть и проживающая раздельно, семья. С детства обрученная с племянником Хакона, Прияна привыкла смотреть на воеводу как на родственника, почти дядю.

– Ладно, я сама поеду, – вздохнув, согласилась Еглута. – С моими старыми костями только и сновать по чужим домам…

– И я поеду! – упрямо заявила Прияна. – Буду помогать.

* * *

Назавтра выдался ясный день, солнце так сияло над широкими снеговыми полями над Днепром, что было больно смотреть. Прияна, одетая в куний кожух, крытый голубой шерстью, с белым платком на голове, из-под которого свешивалась длинная коса, вышла к саням. В одних сидела закутанная Еглута и лежали короба с их пожитками, в других устроился Пламень-Хакон.

Прияна вздохнула. Именно так, в солнечный день нынешней зимы, мечтала она отправиться в дальнюю дорогу – в Киев, к своему жениху. А вместо этого едет совсем в другую сторону, и всего за десять поприщ, с мужчиной, который вовсе не собирается брать ее в жены.

– Если тебя заставляет сестра, ты можешь не ехать. – Пламень-Хакон заметил ее расстроенный вид. – Я справлюсь и сам. Меня больше не надо кормить с ложки, для дома есть челядь, у детей есть няньки.

– Да мне не трудно. – Прияна вздохнула. – Только мне думалось, к своему мужу нынешней зимой поеду, не к чужому…

– Это верно, в мужья тебе я староват! – Хакон коротко засмеялся, стараясь не закашляться, и сжал ее руку в варежке. – Но если бы я мог сейчас увидеть моего братанича Святослава, то сказал бы ему, что он просто дурак…

– Молчи! – Прияна махнула на него варежкой. – А то холоду наглотаешься.

Вышедшая вслед за сестрой Ведома набросила на сидящих в санях медведину, укрыла их со всех сторон и махнула возчику: трогай! Прияна помахала ей и детям.

Сани легко скользили по накатанной дороге на льду Днепра. По пути Прияна немного развеселилась: в Свинческе ее томила тоска ежегодно повторявшегося разочарования, но хорошо было выбраться зимой из дома, подышать свежим воздухом, посмотреть на солнце. А то не успеет рассвести – уже тебе и сумерки, глухая тьма вокруг, где едва теплятся огоньки лучин. Утром не встать, пока не вытянет в оконце дым от топки, а наружу не выходишь – выбегаешь: до отхожего места и скорее назад. А в санях хорошо, под медвединой тепло. Сидя дома за пряжей, она бы извелась от обиды на киевлян, которые и сами за ней не едут, и за кого другого не пускают. Чужой дом, дети и хозяйство отвлекут ее от ходящих по кругу унылых дум…

Новый городец Смолянск начал строить еще Тородд, старший брат Хакона – на другой год после смерти Сверкера и соглашения о выплате дани Киеву. Это он выбрал высокий холм над Днепром, где у подножия уже стояла весь – Смоляничи, и возвел на вершине просторный двор. Уже имелся ров и вал, ограждавший городец со стороны берега, в будущем предполагалось поставить на валу стену с боевым ходом. Но и сейчас с горы открывался широкий вид на окрестные холмы и увалы, на крыши веси, заснеженные сейчас пашни, подступавшие к самому валу, луга, дальний лес на возвышенной гряде, темная накатанная полоса дороги по льду Днепра, убегающая в обе стороны. Даже дух занимался: от Свинческа так далеко не глянешь, поэтому Прияне нравилось бывать в Смолянске.

Просторные избы – жилые, гостевые, дружинные, рассчитанные на своих и приезжих, выглядели новыми и добротными: их поставили лет пять-семь назад. В первые годы Тородд, а потом Хакон каждую зиму в месяц сечен посылали людей валить деревья; потом бревна волоком по снегу притаскивали на берег и укладывали сохнуть. По мере того как дерево подсыхало, возводились постройки; все привыкли слышать с этой стороны стук топоров и крики, а по берегу лежали груды разнообразной щепы и корья. Даже сейчас они кое-где рыжели из-под снега.

– Немного похоже на Киев, – кивнул Прияне Хакон, когда сани поднялись на холм. – Там тоже кругом склоны: то вверх, то вниз. И тоже далеко видно. А внизу крыши, Днепр, лодьи, на том берегу бор…

Прияна жадно слушала и невольно воображала: это – Киев. Примерно такое же все: горы, склоны, кровли, кроны деревьев между ними, широкие дали и другие вершины по соседству – она увидит, когда приедет к жениху… Вот по этой реке, которая ведет в самый Киев, будто прямая дорога, делаясь постепенно шире и шире.

– Там, когда смотришь с Олеговой или со Святой горы, кажется, будто стоишь на верхушке мира. – Хакон кашлянул, прикрывая рот рукавицей. – На голове у волота. И чудится, будто ты сам не человек, а волот. Я думаю, поэтому наши предки выбрали именно это место и сели там. Точнее, Олег Вещий выбрал. Он сам был великаном, и ему там все пришлось под стать.

Прияна понимала его: с высоты Смолянской горы, глядя на заснеженные равнины, она и себя ощущала кем-то вроде богини, взирающей на землю с небес.

– Только в Киеве горы еще выше, и Днепр там шире, – добавил Хакон. – Раз в десять.

Ширь перед мысленным взором раздвинулась еще сильнее: Прияна так живо вообразила могучую реку и высокие горы под синим небом, что захватило дух. По коже побежали мурашки, на глазах выступили слезы… Она с усилием приказала себе успокоиться. Все это походило на хорошо знакомый ей прилив навьей силы, но ощущалось и нечто новое. Стало жутковато: а вдруг ее сейчас поднимет… и унесет?

И вот там, среди этих ширей и далей, родился и вырос ее почти незнакомый жених – Святослав Ингоревич. Вырос, стоя на макушке волота, и сам как волот. Потомок и наследник Олега Вещего, что сделал Русь владыкой всех земель между Полуночным морем и Греческим.

Но, как ни далеко видно с Киевских гор, верховий Днепра и городца Свинческа оттуда не разглядеть. И едва ли Святослав стоит на своих горах, глядя на север и пытаясь вообразить ее, смолянскую невесту.

– Пойдем! – Еглута, уже подойдя к двери избы, вернулась и потянула за рукав стоявшую в задумчивости Прияну. – Что замерла, как березка, иди грейся.

Навстречу им уже бежали дети Хакона – все трое сыновей-погодков с радостными воплями облепили отца, повисли на нем, едва не уронили. Войке исполнилось пять лет, Свену – четыре, Туру – три. Все трое уродились рыжими – в отца, и вместе напоминали семейку грибов-красноголовиков. Только очень бойких.

Отогревшись, Еглута принялась за дела: осмотрела скотину, припасы, велела кое-что прибрать и почистить, затеяла стирку. Тиун у Хакона был неплохой, но челядь без хозяев больше ждет распоряжений, чем работает. Хлеб весь вышел, а без хозяйки ставить его никто не решался. Значит, завтра месить квашню. Ну а вечером, когда все дела закончились, Войко подошел к Прияне и сказал что всегда:

– А ласскази пло Кассея!

Так и пошло. Еглута ставила опару, присматривала за челядинками, а Прияна вставала до свету – приглядеть, как доят коров и собирают яйца, потом кормила и занимала детей. Трое мальчишек к тому времени уже перестали реветь и спрашивать «где мамка», привыкнув к ее отсутствию. Вечерами Прияна рассказывала им про поездку Соколины, легко воображая, где та находится и что делает: повести о точно таких же объездах она слушала всякий год. Присочинить о встречах с лешими не составляло труда, чада оставались довольны. И нередко Прияна вздыхала: так и чудилось, что это она занимается своим собственным хозяйством в доме своего собственного мужа… Святослава, который и думать о ней забыл…

Но почему? Глядя на себя, Прияна не видела причин для такого пренебрежения. Она и собой хороша, и хозяйка не хуже других. Может, у них там, в Киеве, девки такой красоты, что ей и не сравниться? Ведь говорят же, что у Святослава есть где-то там другая невеста…

Кто говорит? Хакон и говорит! Прияне очень хотелось расспросить его, но она не решалась: ведь тогда он поймет, что она целыми днями только и думает, чем же хуже той, другой!

Первые дни казались ей очень долгими: так всегда бывает в новом, непривычном месте. Но вскоре Прияна запомнила всю челядь: как кого зовут и кто за что отвечает; изучила нрав и ценность коров и лошадей, запомнила телят, и сколько есть каких припасов, и где лежат.

Уложив детей спать, остаток вечера Прияна с Еглутой проводили в просторной беседе, куда сходились бабы и девки из окрестных весей. Конечно, Прияне и здесь пришлось раз или два рассказать «про Кощея», но за последние восемь лет она привыкла, что все хотят об этом слушать, и относилась к этому рассказу как к своей первейшей обязанности. Помогите чуры, чтобы в Киеве, когда она наконец туда попадет, никто об этом не узнал и ей не пришлось повторять этот рассказ до самой смерти!

Но по большей части девки сами рассказывали ей свои родовые предания, пели, загадывали загадки. Ближе к полуночи Прияна позволяла позвать парней: те приносили рожки и даже гудец, на котором один умел играть, тогда начинались пляски, игры. Прияна в плясках не участвовала и смотрела на веселье со снисходительностью госпожи. Оно и отвлекало, и огорчало ее одновременно. Это веселье молодежи ведет к свадьбам: кого-то сосватают по уговору еще зимой, кого-то поздней весной уведут с Купалий. И только ее жених не придет, не поклонится под низкой притолокой, не стряхнет снег с шапки, не бросит черный кожух в кучу других, не взглянет на нее блестящими глазами, в которых светится вызов и надежда… Незачем смотреть на дверь, как все.

– А ты давно видел его? – однажды решилась Прияна спросить у Хакона, когда Еглута с нянькой повели детей гулять. В Свинческе она не смела говорить с ним об этом, но здесь никто не мог их подслушать, и она верила, что он не станет смеяться над девкой, проглядевшей глаза в ожидании жениха. – Ну, Святослав? Каков он собой теперь? Какого нрава?

– Я видел его… года три назад, когда в последний раз ездил в Киев, – припомнил Хакон. Он уже был достаточно взрослым, чтобы понять, что за человек из него выйдет.

– Он удался в вашу породу?

– Он немного похож на нашего отца и на своего отца – тоже среднего роста и с широкими плечами. Но лицом скорее походит на мать, только у него курносый нос. Волосы светлые, как у матери. И брови светлые. Не знаю, насколько он хорош собой… Понимаешь, у него всегда столь решительный вид, что задуматься о его красоте как-то не приходит в голову. – Хакон усмехнулся. – Представляешь, о чем я говорю?

– Да! – Прияна засмеялась. Это описание понравилось ей куда больше, чем если бы Хакон стал заверять, что красотою кудрей и румянца ее жених превосходит самого Ярилу.

– И он упрям, как его отец, – продолжал Хакон. – Всегда знает, чего хочет. И как этого добиться. С ним будет легко только очень покладистой жене… Эльге, мне кажется, не всегда приходилось легко с Ингваром. Но она умна и понимала: покорный муж недорого стоит как князь. Именно благодаря своему упрямству Ингвар когда-то и получил ее в жены… Не думаю, что она когда-либо жалела об этом.

Прияна вздохнула. Если Святослав так же упрям, как его отец, почему он все никак не отправится добывать обещанную невесту, то есть ее?

* * *

И все же новый дом, где Прияна могла считать себя «почти настоящей» хозяйкой, воодушевил ее, как перемены воодушевляют юность. Раз Прияне даже подумалось, что если бы ей в мужья достался сам Хакон, она сочла бы свою долю очень счастливой. Но эта мысль ее лишь позабавила. И тем более она удивилась, узнав, что подобное приходило в голову не только ей…

Дней через десять на Смолянской горе вдруг поднялась суета. Близился вечер, но еще не стемнело, и даже на супрядки еще не настала пора идти, зато с горы был хорошо виден Днепр, и люди издали заметили приближение обоза.

При первых криках: «Обоз! Обоз идет!» у Прияны ёкнуло сердце. А вдруг… А что, если все же… Она так много думала о Святославе, что казалось, он уже где-то близко, притянутый ее мыслями. И если бы однажды он вдруг вышел въяве из предвечерней мглы, она взволновалась бы, но не удивилась. Перехватило дыхание, стало жарко, в сердце вскипели восторг и недоверие.

И второе оказалось оправданным: обоз шел не с запада – как приходят с нижнего Днепра, а с востока – со стороны верховий.

При жизни последних поколений, особенно после Олега Вещего, оживилась торговля между полуденной и полуночной стороной. А ведь через земли смолян гораздо раньше, чем по Днепру, возник торговый путь по Волге, куда выходили через Угру и Оку. В той стороне лежали земли вятичей, а за ними – булгар и хазар. А через хазар можно попасть за Хазарское море, в те неведомые края, откуда привозят самую красивую цветную посуду с дивными зверями и птицами, яркие шелка, серебряные ногаты. Правда, отсюда в такую даль никто не ездил, обмен товарами происходил через хазар, в чьих руках меха становились дешевле, а шелка, серебро и красивые яркие бусины – дороже. Прияна не раз слышал, как Станибор, Равдан и Хакон сетовали на необходимость вести торговлю через посредство хазар, что делало ее куда менее выгодной, чем с греками, к которым через Киев ездили напрямую. Тоже благодаря Олегу Вещему и Ингорю киевскому, которые воевали с греками и заключали с ними договора, дававшие право прямой торговли и Киеву, и еще двум десяткам князей и бояр. Сверкер, отец Прияны, владел серебряной печатью, с которой его купцы ездили в Царьград. Станибор теперь, после нового Ингорева договора, посылал купцов к Святославу, который снабжал их особой грамотой на право входа в град Константина и Романа.

В восточную же сторону даже княжеские купцы ехали только до границ каганата. А там, в хазарских приграничных городках, приходилось продавать тамошним купцам свои меха, мед, воск и челядь, а взамен, тоже по их ценам, покупать заморские товары. И то удавалось все это не каждый год. Езда через обширную и лесистую страну вятичей тоже считалась непростым испытанием: известную часть дорогих товаров приходилось раздавать и князьям, и боярам, и старейшинам лишь за то, чтобы пропускали. Иначе можно сгинуть без следа… Прияна знала немало преданий о том, как иные князья вятичей вовсе отказывались пропускать купцов и смолянам приходилось ходить на них войной. Ради дружбы в каждом поколении бралась невеста из вятичей, но и это не всегда помогало.