Полная версия
По лезвию катаны
– Благодарю, мне ничего больше не нужно, – с достоинством ответствовал Артем, сопроводив слова легким, аристократическим наклоном головы. Ну, и ничего в результате больше не получил, ну, кроме разве затребованного благородного одиночества.
Когда гимнаст Топильский выбрался из-под шкур, то обнаружил оченно малоприятную вещь: его знобило. И легкое першение в горле, на которое он сперва не обратил внимания, теперь превращалось в еще один симптом. До простуды, конечно, пока далеко, но нет никаких сомнений в том, что простуда прокралась в его измученный приключениями организм и к вечеру предъявит себя во всей красе – температурой, кашлем и соплями.
Ая-яй-яй, как некстати! Отлежаться никто не даст, и вообще весь его нехитрый выбор сводится к тому – идти вместе с деревенскими к месту новой стоянки или шнырять по горам и лесам одиноким волком. Шнырять не тянет, придется идти с коллективом, куда поведут. Слечь в дороге будет совсем не в масть, стало быть, необходимо срочно прибегать к радикальным мерам.
– Клин клином вышибают, – проговорил Артем, одеваясь. – Не впервой.
Он выскочил из хижины, содрогнулся от холодного утреннего воздуха и припустил вдоль ручья. Забежав подальше в лес, скинул с себя одежку, решительно выдохнул и забрался в ручей. Лег на каменистое дно, раскинув руки, дал холоднющей воде омывать себя, журча и бурля. Глубиной сей водный поток похвастать не мог, но Артем и не топиться к нему пришел. Ему необходим был всепроникающий холод, и этого добра он получал сейчас сполна.
Опасное это дело – с болезнью в организме плескаться в холодной воде. Но такая процедура лучше прочих процедур активирует резервные силы организма и швыряет их в бой за здоровье. И тут, как во время сражения, когда бросаешь в пекло засадный полк: или враг повержен и бежит, или загублен последний резерв, что означает полное и безусловное поражение. Короче говоря, если не уверен в силах своего организма, лучше в это сомнительное мероприятие не ввязываться.
Артем перевернулся с живота на грудь, выгнулся, приподняв над водой голову. Перед глазами разбегались пенные струи, поток, пузырясь, огибал серые камни, течение уносило к впадению в неведомые реки и озера сухие листья, щепки и хвою.
– Терпеть, терпеть, – шипел сквозь зубы гимнаст, – терпеть, акробат. Терпеть, что по-японски «оса»…
Он терпел эту пытку, покуда холод, прокравшись по позвоночнику, не забрался под черепную коробку и не принялся там хозяйничать, вымораживая последние извилины. Тогда Артем взметнулся из ручья, как сам морской змей из пучины. И понесся по лесу быстрее напуганного выстрелом оленя. Одежку он, разумеется, оставил лежать на берегу, чай, здесь не городской пляж – не сопрут.
Выбежал на поляну, где незаметно было камней и не валялись повсюду сучья, и принялся носиться по ее периметру на скорости, близкой к рекордной для стометровок. А потому что не придумано средства для сугреву лучше, чем сумасшедший бег.
«Почему-то я воспринимаю происходящее как-то уж очень спокойно, чуть ли не как само собой разумеющееся, чуть ли не этого и ждал от жизни, – вот о чем размышлял Артем, наматывая круги по поляне. – Наверное, следовало охреневать от всех этих сюрпризов судьбы как-то более бурно. Хвататься за сердце, заламывать руки, восклицать то и дело: „Не может быть! Не верю!“ и тэдэ… Но почему-то не бурлят эмоции, хоть ты тресни».
А еще Артему не давали покоя все эти мечи, даймё с самураями, вся эта здешняя допотопщина от вигвамов до утвари и полное отсутствие каких-нибудь примет цивилизации вроде фантиков от чупа-чупсов, ржавого железа или сломанных телевизоров. Как-то все вокруг сильно отдавало махровым феодализмом. «А если все это инсценировка?! – посетила вдруг дикая мысль. – Большой сволочной розыгрыш?»
Естественно, на ум тут же пришла телепрограмма «Розыгрыш», способная на все, на любую дикость. Но Артем все же не столь знаменит, чтобы грохать на него такие деньжищи, все же он не Киркорова и не Пугачев, а для какой-нибудь малобюджетной «Скрытой камеры» это слишком затяжное мероприятие, напрочь лишенное тупого казарменного юмора, столь любимого «скрытокамеровцами»…
И ведь потом здесь вчера всерьез убивали друг друга. Возможно ли такое инсценировать? И сам Артем хотя никому голову не снес, но ведь мог же это сделать! Какое уж тут телевидение…
«Послушай меня, дурень! – напомнил о себе внутренний голос. – А японский язык, который у тебя прорезался? Будь ты хоть чуточку поумней, давно уже должен был обратить внимание на одну его особенность. Ох уж мне эти циркачи, вечно они…»
«Не отвлекайся!» – Артем усложнил бег по кругу прыжками и ускорениями.
«Давно должен был обратить внимание, что в загнанном в тебя, как в барана, языке нет словечек типа холодильник, стиральная машина, пистолет, пулемет, ракетно-ядерный комплекс…»
«Погоди, я понял. Да, ты прав, тут есть над чем подумать. Вполне возможен гипноз».
«Идиот!» – взревел внутренний голос. Но разойтись ему не дали – Артем отключил все внутренние беседы, сосредоточившись на физупражнениях.
Разогнав кровь марш-броском до состояния кипящего потока, Артем взлетел на дерево и стал подтягиваться на суке. Подтягивался до темных кругов в глазах, потом качал пресс до тех же кругов. «Устал качать? – спросил он сам себя. – Тогда еще десять кругов по поляне, ходьба „гусиным шагом“ и сотня приседаний. Вперед, боец! Форева!»
Через полчаса издевательства над собой не осталось ни одной неразогретой мышцы, ноги, руки гудели, как трансформаторные будки, кровь носилась по жилам огнеметными струями. Артем бегом вернулся к ручью, надел тапки, подхватил ком одежды и совершил последний на сегодняшнее утро забег – до поселения. Оделся он только перед тем, как выйти к людям из-за деревьев.
Теперь требовалось срочно закутаться в теплое и плотно позавтракать, запивая горячую еду обжигающим чаем. Еще неплохо бы принять внутрь граммов сто чистого спирту или граммов двести водки с перцем, но откуда тут эдакое богатство!
Между прочим, когда Артем убегал, селяне вовсю собирали манатки, а когда вернулся – они уже свернули пожитки в большие тюки, продели через них шесты, чтоб удобнее было нести на плечах, они даже успели демонтировать хижину, в которой Артем ночевал. Впрочем, активные приготовления никоим образом не сказались на оказанном дорогому гостю приеме.
Дорогому гостю по его просьбе выдали меховые штаны до колен и меховую душегрейку. А старик, назвавший себя Такамори, вручил дорогому гостю куртку и штаны из черной материи:
– Если хочешь, Ямамото-сан, сними свою одежду и надень это. Пойдешь ты с нами или уйдешь своей дорогой – в этой одежде телу будет теплее.
Размышлять тут было не над чем – поблагодарив за подарок, Артем надел черные куртку и штаны поверх трико. Для сугрева натянул поверх еще меховую безрукавку и меховые штаны. Он решил, что будет разоблачаться постепенно: после завтрака перед вступлением в поход снять верхний, меховой слой, а на первом привале скинуть трико, которое к тому времени, думается, насквозь пропотеет.
Артем еще и переобулся в поднесенные ему меховые мокасины, которые старик Такамори назвал «цурануки». А гимнастические тапки свои Артем выбрасывать не стал – не так уж много предметов оставались ему в память о покинутой Родине, чтобы ими разбрасываться.
Вот после всех этих переодеваний его и посадили завтракать. Миски, плошки, котелок расставили на циновке, гостя посадили на тюк с приготовленным в поход барахлом. Вокруг дорогого гостя суетились чуть ли не все жители деревни. «Мы уже поели», – говорили ему, поэтому Артему пришлось трапезничать в одиночестве.
Как и собирался, Артем начал с того, что поинтересовался у Такамори насчет алкоголя:
– У вас, надеюсь, в лесах не установлен сухой закон? Не понимаешь? Выпить мне надо для здоровья, Такамори-сан.
– Чай, – Такамори показал на дымящуюся чашку.
Артем поднял чашку, понюхал содержимое зеленоватого цвета – пахло можжевельником.
– Это хорошо, конечно, и, наверное, обалденно вкусно. Но я не об этом, Такамори-сан. Как у вас тут в лесах обстоит с алкоголем? – для ясности акробат пощелкал себя по горлу.
Его не поняли.
– Шнапс дринкен. Карашо! – Артем сделал интернациональный жест: поднятый вверх большой палец и отогнутый мизинец.
Не сработало.
– Водка, спирт, жженка? Самогон, брага? – Артем глядел в эти глаза напротив, в коих наблюдалось полное непонимание проблемы, и ему становилось все тоскливее и тоскливее. Он продолжал лишь по инерции, не в силах сразу взять и затормозить на этом скользком шоссе: – Джин энд тоник. Текила, джаз. Виски, коньяк, арманьяк, пиво-воды. Сакэ, наконец…
Разумеется, получив законный повод поехидничать, артемовский внутренний голос своего не упустил: «С последнего и следовало начинать, голова! Ты же вроде пришел к выводу, что находишься в Японии. Где Япония, там сакэ – простейшая цепочка для первоклассников. Да-а, цирк, он и есть цирк». Честно говоря, Артему чуть ли не впервые нечего было возразить внутреннему голосу.
– Сакэ, – закивал Такамори. – У нас нет сакэ. Сакэ ты можешь найти у людей внизу.
– У людей внизу, – механически повторил Артем. – Понятно. Это далеко.
Ну, и пришлось в результате завтракать, можно сказать, всухую.
Еду Артем доставлял ко рту выданными ему палочками – оструганными, квадратного сечения, которые по-японски именовались «конго». Вот ей-ей, будь он похуже воспитан, брал бы пищу руками. А то много этим «пинцетом» не захватишь, куски так и норовят выскользнуть из захвата и, понятное дело, иногда выскальзывают. Поэтому приходилось быть начеку и держать под палочками сложенную ковшом ладонь или подносить ко рту вместе с палочками еще и плошку.
Увидев, что гайдзин совершенно не умеет обращаться с конго, Такамори показал, как это правильно делается: первую палочку кладешь одним концом в ямку между указательным и большим пальцами, опираешь средней частью на безымянный палец, другую палочку держишь большим, указательным и средним пальцами. Вот и вся наука, садись и кушай. Только от знания до ловкости рук путь долог, тут тренироваться нужно.
Конечно, Артем сегодня не впервые взял едальные палочки в руки. Или он что, по-вашему, никогда не заходил в китайские рестораны? Но, как и большинство посетителей этих заведений, пять минут побаловавшись с экзотической для русского человека фигней, он возвращался к более разумным столовым приборам – ложкам да вилкам. Благо, в ресторанчиках можно было выбирать. Здесь же выбора не было…
(Видимо, не что иное, как сочетание слов «еда» и «выбор», навеяло воспоминание о том, как он впервые оказался в интернате. В столовке его стали высмеивать за то, как он ест. По мнению интернатовских, ел он чересчур культурно – «это тебе не ресторан», «ест, как девчонка», «выпендривается». Тогда для Артема нарисовался такой выбор: или, произнеся что-нибудь вроде «да я просто шучу, ребята», водрузить локти на стол, загреметь ложкой о тарелку, зачавкать в унисон, то бишь попытаться вовремя осесть и не торчать выше всех на грядке, или пойти на конфликт типа «а я вот такой и буду делать, как считаю нужным, и плевал я на ваши подколки, а кто будет подкалывать, получит в морду».
Артем выбрал конфликт. Не иначе, сказалось запойное чтение книг о мушкетерах и всяких рыцарях Айвенго. Началось, как водится, с обмена словами. Слово за слово, компотом в лицо, и грянула большая потасовка, где на одного навалились кучей.
Тогда Артем впервые последовал совету дрессировщика дяди Миши. А тот советовал следующее: «У зверей зачастую побеждают не самые сильные и не самые рогатые. Это я тебе как спец говорю. У каждого зверя тоже есть свой характер, и чей характер пересилит, тот и заставит других завилять хвостом, прижать уши и поползти назад на согнутых лапах. А характер силен решимостью идти до конца. Зверь понимает, когда наталкивается на противника, готового биться, пока не издохнет, биться даже тогда, когда кишки выпущены наружу, из последних сил пытаться вонзить зубы в врага. А человеки такую решимость и подавно чуют. Так вот, парень, большинство что зверей, что человеков одна такая решимость пугает, останавливает и заставляет пятиться. Потому как мало кто из тех, что затевают и ввязываются в драку, готовы не красоваться, а биться по-настоящему и идти до упора».
Артем в тот день бился, как зверь из дяди Мишиного поучения, и готов был биться до конца – пока не потеряет сознание. Но до крайности не дошло. Спасовали интернатовские, отступили. Конечно, досталось ему тогда хорошо, но зато после этого никто и никогда Артема высмеивать не пытался. Наоборот – зауважали. Сколько ж лет ему было тогда, десять или одиннадцать?)
Может быть, Артем еще глубже забурился бы в воспоминания, но этому помешал старик.
– Мы уходим, – сказал Такамори. – Скажи мне, Ямамото, ты идешь с нами?
– Да, я иду с вами, Такамори, – сказал Артем.
– Это хорошо. Второй мужчина – это большая подмога. Раненый Якиро ночью умер, я остался один. – Такамори встал. – Нам уже пора уходить, Ямамото.
– Уходить так уходить, пора так пора, – не стал возражать Артем, который уже давно ел через силу. – Далеко пойдем?
– В Долину Дымов. Нам предстоит идти день и еще полдня.
– А про долину этот ваш даймё не знает? – Артем с облегчением отложил конго – с непривычки у него от этих палочек аж заболела кисть.
– Я расскажу тебе об этом после, Ямамото, – пообещал старик. – И о даймё, и о том, что он знает, и о том, почему он преследует нас. Сейчас некогда, пора уходить…
Вскоре после того, как были произнесены эти слова, они выступили. Взвалили на плечи поклажу и тронулись в путь. Шли, растянувшись цепочкой, а чтобы говорить, надо идти рядом, поэтому молчали. К тому же когда тащишь груз по пересеченной местности, да иногда еще и в гору, быстро становится не до задушевных бесед.
Первым шел Такамори. Видимо, он был главным знатоком дороги в Долину Дымов. Шагал он, во всяком случае, уверенно, будто старый турист проверенным маршрутом, хотя даже мало-мальского намека на тропинку не наблюдалось, перли исключительно по пересеченке.
Вереница навьюченных тюками людей петляла по лесу, огибала овраги, осыпая вниз мелкие камни, по камням и вброд переходила через реки и ручьи, карабкалась в гору, проходила ущельями, перешагивала поваленные ветрами стволы, иногда продираясь через целые завалы. «Со стороны мы – типичный наркокараван, – подумал Артем. – Кучка желтолицых гуков и прибившийся к ним белый авантюрист делают свой маленький, грязный бизнес. Эхе-хе… Идет вперед мой караван, везет гашиш для разных стран».
Проходил час за часом. Артем начинал потихоньку выматываться, а чертовы японцы вышагивали как заведенные. Как взяли ритм, так и выдерживали его как ни в чем не бывало. Топали размеренно и неутомимо, ни дать ни взять маленькие киборги или зайцы с барабанами из рекламы про чудо-батарейки, заряд в которых никак не может закончиться. Никто из них – ни старик, ни женщины, ни дети – не шатался, не падал, не кричал «брось меня, брось», не плакал «я больше не могу», не нудил «давайте, граждане, передохнем хотя бы минутку, ну пожалуйста, а?». Вот ведь выносливая нация, гвозди бы делать из этих людей!
За время перехода новые знакомые сумели несколько раз по-настоящему поразить воздушного гимнаста. Когда путь преградила довольно широкая расщелина, предводительствуемые Такамори японцы не стали искать обходных путей. Караван остановился, из тюка была извлечена длинная веревка с привязанной к ней железной четырехконечной «кошкой». «Кагинава», – оказывается, Артем знал, как называется это приспособление.
Кошку… пардон, кагинаву раскрутила над головой Омицу и забросила на ту сторону расщелины. Первый бросок не удался, пришлось выбирать веревку и бросать снова. На четвертом броске крючья зацепились за скальные неровности, схватились крепко – в этом убедились, с силой дергая веревку, – теперь можно было и переправляться. Первым на ту сторону расщелины, действуя с завидной ловкостью, перебрался самый легкий из японских детей. Пока по именам никого из детей Артем не знал, как не знал он, кто из них мальчик, кто девочка, – на вид совершенно одинаковые, подстрижены или, вернее будет сказать, обкорнаны явно одним парикмахером и одними ножницами (а скорее, просто кинжалом или ножом), ярко выраженные половые признаки по причине крайней младости лет отсутствуют, поди тут разберись. Только спрашивать. А спрашивать пока было некогда – привалов не делали, а в дороге, как было уже сказано, не до разговоров.
Лесная жизнь приучила этих людей к экономии. Например, приучила не разбрасываться веревками. Поэтому, прежде чем отважный ребенок отправился через расщелину, в скалу вбили железный штырь с петлей на конце, пропустили веревку сквозь петлю и второй, свободный, конец веревки ребенок потащил за собой. После того как переправится последний из группы, оставалось лишь отвязать один конец и вытащить веревку. Конечно, со штырем придется проститься. Ну, так ведь оно всегда и во всем – чем-то приходится жертвовать.
Ребенок, оказавшись на той стороне, закрепил «кошку» и второй конец веревки уж совсем надежно, и следом через расщелину переправились все остальные. И ловко, однако, у всех у них выходило. Что у детей, что у женщин. И никакой тебе паники, никаких визгов. Можно биться об заклад – не впервые они занимаются этим экстремальным спортом. Между прочим: хотя по глубине расщелина вряд ли дотягивала до гордого звания бездны, но ежели сорвешься вниз на острые камушки – костей не соберешь, это уж к бабке не ходи.
«Повезло, ребята, что к вам угодил цирковой гимнаст, – думал Артем, перебирая по веревке руками и ногами. – Будь на моем месте человек какой-нибудь мирной профессии, допустим, ученый-муховед, пришлось бы вам, бравым японцам, основательно с ним повозиться».
Точно так же, когда потребовалось взобраться на отвесную скалу, чтобы сократить путь, японцы прекрасно справились и с этим. Первой восхождение совершила девушка, на вид чуть постарше Омицу. Она надела на три пальца левой и на три пальца правой руки нэкодэ, то есть перстни-когти, а на ноги – деревянные дощечки с шипами, или, выражаясь по-японски, асико. При помощи этих нехитрых, но весьма полезных приспособлений, ну а в первую очередь при помощи удивительной гибкости и ловкости альпинистка в два счета одолела скалистый склон высотой в добрых метров тридцать. На вершине она размотала веревку, завязанную вокруг пояса, закрепила один конец наверху, другой сбросила вниз. Подъем, а равно втаскивание наверх поклажи прошли успешно, без происшествий и осложнений. И еще раз поразился Артем той невозмутимости, с которой эти люди исполняли рискованные трюки. Будто самую что ни на есть будничную работу – как для другого в магазин сходить или помыть посуду. И едва все они оказались на вершине скалы, как подняли тюки, встали и пошли, не заикаясь об отдыхе. Ну, и Артему как-то неловко было заводить разговор о привале, хотя он уже и начал к тому времени понемногу уставать…
Наконец-то все же остановились на привал. Ели молча, раскрывать рот для чего-то, кроме еды, сил не было. Поев, еще полчаса полежали, Артем даже умудрился заснуть, а после снова тронулись в путь.
Лишь когда мир стал сереть в преддверии сумерек, они встали на ночь лагерем, размотали тюки, сноровисто составили шесты и натянули между ними шкуры – спать предстояло, видимо, всем вместе вповалку. Артем помогал новым друзьям, чем мог: завалить сухое дерево, подтащить его к стоянке, нарубить дровишек потешным маленьким топориком, поддержать попутчиков веселой шуткой, сходить к ручью вместе с Омицу, помочь набрать и донести полный котел воды.
«Между прочим, я мог бы оказаться в этих краях и раньше, – пришло в голову Артему, когда он собирал хворост. – Ведь полгода назад я только случайно не поехал на гастроли в Японию».
Гастролировать по заграницам он начал недавно – года полтора назад. А до этого мотался по провинциям необъятной Родины. С поездками в зарубежье в их цирке все обстояло в точности так же, как и во всех регулярно мотающихся за бугор творческих коллективах. Ехать хотели все, а все были не нужны. Поэтому за поездки бились яростно. Было за что биться: смотришь мир и еще при этом в кои-то веки загребаешь настоящую деньгу – в зарубежных гастролях простым цирковым капало от ста до ста восьмидесяти евро в день. Три месяца таких гастролей – и уже не так страшна ежемесячная зарплата в десять тысяч русских рублей.
Путей, чтоб стать «ездовым», насчитывалось немного: или стать незаменимым, или добиваться цели интригами. Артем выбрал себе первый путь – и на душе спокойней, и врагов меньше наживешь. Зато пришлось, конечно, долго прождать своей очереди. Дождался все-таки.
Но вот с Японией не повезло. За несколько дней до отъезда очень тяжело заболела тетка, после матери ставшая самым близким Артему человеком. Уехать он никак не мог, пришлось остаться, благо, что потеря одного человека для их номера была не смертельной.
Из сегодняшнего дня Артему та история вдруг показалась подозрительной. Может, тут не обошлось без мистики и это какие-то силы зачем-то не пустили его сюда? «Э-э, да ты точно начинаешь потихоньку сходить с ума на почве полного слияния с природой, – укоротил сам себя Артем. – Какая к ляхам мистика! Хотя… Мое попадание сюда вряд ли входит в перечень дел насквозь рядовых и житейских».
Впрочем, запутаться в противоречивых мыслях Артему не дали – сели ужинать.
Ужин для каждого состоял из горстки риса, каких-то вареных корешков и комка липкой массы неприятного цвета. «А ведь, похоже, они мне на завтрак скормили все свои деликатесы, – вдруг догадался Артем. – Оставив себя ни с чем, устроили мне королевскую трапезу. А я и рад был стараться, набивал брюхо, как на конкурсе жрунов». Но не навернулись у Артема слезы умиления, не свело спазматически горло, не затрепетало растроганное сердце. Наоборот, он подумал, что вполне заслужил такое к себе жертвенное отношение. Ведь не вмешайся он в битву при деревне, для этих людей все могло закончиться весьма плачевно, как-никак Артем изничтожил аж двух захватчиков, то бишь без малого половину вражьего отряда. Он рисковал жизнью ради них – они отдали ему свою самую лучшую, самую сытную еду. Где-то так и должно быть по законам мирового равновесия и в согласии с гармонией всего сущего.
Весело и уютно трещали в огне сухие поленья. После ужина они с Такамори потягивали у костра можжевеловый чай. «Между нами, отвратительный чай, друг Такамори, помои, а не чай», – так мог бы сказать Артем, будь он дурно воспитан. Но Артем ничего не говорил, он прихлебывал чаек и слушал. А говорил Такамори:
– Одни называют нас «ямано-хидзири», для других мы «сидосо-гёдзя», а некоторые зовут нас «яма-буси». Вижу по твоим глазам, Ямамото, что тебе незнакомы эти слова[1]. Тогда я расскажу тебе обо всем по порядку.
Мы ведаем, что когда-то наши учителя перебрались к нам по морю из Китая. Это было очень и очень давно, Ямамото, еще во времена, когда Китаем правила династия Тан. А кто там правит сейчас, я не ведаю, быть может, это ведомо тебе. Мне лишь ведомо знание, полученное мною от отца, которое тот получил от деда, а тот…
– Понятно, – сказал Артем.
– Люди родом из Китая, почитаемые нами как первые учителя, – продолжал Такамори, – были буддийскими монахами и называли себя «люгай». Они принесли с собой в страну Ямато учение «Лю-гай мэнь», что в переводе с китайского означает «Врата Истины». Они бродили по Островам и открывали «Врата» перед всеми, кто того желал. Увы, зерна, что они бросали в нашу почву, прорастали плохо, всходы приживались с трудом, – так иные деревья, привезенные из далеких стран, не желают расти под другим, чужим для них солнцем. Но все же, если зерно всходит, дает побег, если саженец намертво вцепляется корнями в почву, сливается с ней в единое целое, если саженец выдерживает все непогоды, то дерево вырастает могучим, жизнестойким, и оно даст новые сильные семена. То, что я сейчас сказал, я сказал об Энно Одзуну, об Учителе, Открывшем Глаза.
Энно Одзуну был сыном знатного и богатого человека, он мог бы прожить жизнь в сытости и неге, но выбрал путь исканий и постижений, а этот путь не может быть гладким и бестревожным. Сперва Энно Одзуну ушел в буддийский монастырь, но пробыл там недолго – ни исконный буддизм, ни монастырская жизнь не ответили на мучившие его вопросы. Тогда он покинул монастырь и долгое время странствовал по Островам вместе с китайскими монахами-«люгай». От них он узнал все об учении «Люгай мэнь», но и оно не овладело его сердцем целиком и оставило без ответов многие вопросы. Тогда Энно Одзуну покинул монахов-«люгай» и отправился к жрецам синто, которые научили его говорить с духами, обитающими в горах и в лесах. Однако его собственный дух тоже не обрел желанного покоя, его дух продолжал стремиться к чему-то. Тогда Энно Одзуну стал отшельником.
Такамори подлил себе чаю из стоявшего на углях котла, поднес ко рту сжатую в ладонях чашку, подул на горячую жидкость. Другие члены, как бы выразился Винни-Пух, искепедиции уже спали в шалаше. Из женщин не спала только Омицу, она тоже сидела возле огня, чуть отодвинувшись в темноту, и слушала мужскую беседу.