Сказка города Жє

– Юр, – позвала Леся, – посмотри, Юр.

– На что? Еще одну цацку «подари-или»? Чем ты хвастаешься-то, дура? Хоть бы золото дарили, а так – стекляшки.

– Юр, я тебя обманула. Я его на барахолке за три гривны купила. Оно мутное было. А теперь как новое.

– Врать-то научилась. Мама права была.

– Юр, я не вру! – в зеркале было видно его жирную спину – к вечеру Юра надел майку, – и экран компьютера – какой-то ролик мелькает или клип. – Я их купила вчера! Бусы!

– Купила… – он наконец-то повернулся. Нижняя губа масляно оттопырена, глаза – как у маминого щенка Люцика, глупые и упрямые, вишнями. – Хозяйка звонила. Пора за месяц рассчитаться – на неделю задерживаем. Где жить будем? У твоей мамы в хлеву?

– Зарплату задерживают, Юр. Я еды принесла – хлеб там, макароны сейчас сварю. Кольцо пришлось…

– А потому что на таких, как ты, все ездят, кому не лень! Если бы ты хоть увольнением пригрозила…

– Так уволят. Филологов без работы – полно.

Он вздохнул, рукой махнул. Леся постояла еще немного, подняла пальто, побрела умываться и приводить себя в порядок.

А если бы это и правда был подарок, самый настоящий подарок, просто так? Если бы кто-то дал ей украшение только потому, что оно подходит под цвет глаз и кожи? Увидел бы на прилавке и купил, хоть на последние, хоть на предпоследние? И знать – всегда, каждую минуту – он решит все, не бросит, не отвернется, рукой махнув, не оставит наедине с голодом, с бездомностью. И чтобы дворик бы свой, ну и что – пень? Ну, торчит, но Михась выкорчует, он сильный, Михась, рукастый, выжжет трухлявые корни, топором изрубит, только чтобы ей угодить.

Михась?

Какой еще Михась? Юра, Юра, конечно.

Только вот шершавые руки. Щеточка усов. Сонечко мое. Кохана моя. Янтарь на шее.

Леся заснула на кухонном диванчике над чашкой пустого «чая» – заваренных кипятком листиков земляники – и надкусанным куском белого хлеба, щедро намазанным спредом.

***

Все затекло, и Леся проснулась в шесть часов от боли в отлежанной руке. Юра еще храпел, за окном пузырилась дождливая серость, китайский будильник на буфете отсчитывал секунды, вяз в них, путался. Тик-так. Так-тик.

Как провожала – не плакала. Улыбалась. Бабы выли, соседка валялась, волосы выдирала, каталась по двору, блажила, мужики мялись, отворачивались. Не хотела, чтобы Михась отвернулся. Гордо шла, голову вскинув, плечами поводила, янтарь играл на солнце, и Михась щурился в ответ, приподнимая кончики усов. Михась фашистов раздавит сапогом! Голыми руками порвет! Он свою жинку защищает. Он вернется, ведь ждать она будет – пуще всех. Она удержит. Он заслонит ее от беды, она его обнимет, закроет, сбережет.

Леся протерла глаза, поднялась, охая, поплелась умываться – не заснуть больше. Придет на работу раньше, и пусть попробуют заикнуться, что-де она опаздывает. Сядет в кабинете у Людмилы Лаврентьевны и не уберется оттуда, пока не дадут аванс. Сняла халат, не глядя в зеркало, сняла бусы, кинула на бачок унитаза, встала под душ. Всегда можно к маме. Мама примет. Там, в селе, пойти в школу.

С Михасем в селе встретились, она к родителям из города приехала, а мама, музыкальный руководитель, в Доме Культуры помогала ставить пьесу, и Михась, – здоровенный, как лесной великан, путаясь в словах, разбавляя их побасенками своей придумки, – в главной роли. Смеялась мама за пианино, смеялась, уголком платка промакивая глаза, городская дочка, оказавшаяся на репетиции.

Леся намылила руки, грудь, и замерла. Неожиданная округлость на месте «минус первого». В двадцать два сиськи не растут. Не приведи Господи, рак, у меня рак! Несмело глянула вниз. Третий? Третий с половиной? Уютная округлость, спелые полушария. К ним голову любимую прижимать, у них детей баюкать…

Я сплю, отчетливо подумала Леся, мне сначала Михась виделся, теперь вот – что сиськи выросли. И задница, что ли, больше стала? Леся отодвинула пластиковую шторку, ладонью протерла запотевшее зеркало и уставилась на себя.

Волосы гуще, губы – ярче, россыпь веснушек, а глаза – медовые.

– Это не я, – сообщила Леся зеркалу.

Кто-то двигался у нее за спиной. Кто-то еще был в ванной. Могучий торс, покрытый жесткими русыми волосами, крепкие рабочие руки. Михась обнял ее за талию. Леся обернулась навстречу. Лилась горячая вода, заполняя санузел клубами пара, и все это – мерещилось. Усы его щекотные, твердые губы, горьковатое со сна дыхание, нежность и настойчивость, и нетерпеливость сначала. Этого просто не было, и не падали с бачка унитаза янтарные бусы, и Леся не дышала хрипло, обняв Михася за шею, не впивалась зубами в его плечо, чтобы не закричать, и он не стонал прерывисто, не шептал в ухо: кохана, кохана, сонечко.

Она сидела на древнем мокром кафеле, дышать было нечем. Никого, конечно, не было рядом. Леся протянула руку и толкнула дверь, чтобы пустить немного воздуха. Огладила себя: минус первый, жопы как не было, так и нет, выступают цыплячьи ребра. Поднялась, сверилась с отражением: да, это она, – ни медовых глаз, ни пухлых губ, ни Михася.

– Сдурела? – Юра стоял в коридоре. – Ты что там полчаса плещешься? Миллионерша? Счета знаешь, какие придут?

Леся закрыла дверь перед его носом.

***

Туман, заливающий «Барахолочку», был сегодня ниже и реже. До начала рабочего дня оставался еще час, и Леся, обрадованная тем, что рыночек так рано открыт, нырнула под арку. Сегодня она не шла – летела, перепархивая через лужи, раздвигая руками дождевые струи, янтарь грел, волны тепла проходили сквозь тело, и немного саднили губы, расцарапанные о несуществующие усы несуществующего человека.

Вроде бы вон та гора темных тряпок – бабка, продавшая Лесе бусы. Через три человека от входа, между худой, растрепанной женщиной и обожженным солнцем, как глиняный горшок, дедом. Леся шагнула к ней, шагнула еще – но расстояние не уменьшилось, бабка не стала ближе, серолицая и дед – тоже, и все остальные торговцы будто отодвигались от Леси, стоило пойти в их сторону, а мутные струи тумана скрывали наваленные на клеенках у ног вещи.

Над рынком было тихо, как бывает осенью на клюквенном болоте, и стоял тот же стылый холод. Леся съежилась, обхватила себя руками.

Часы на руке пискнули – половина девятого. Она проторчала здесь тридцать минут. Леся развернулась – и сразу оказалась перед выходом. Обернулась через плечо: фигуры торговцев дрожали, расплывались, таяли.

Она побежала к офису, отяжелевшая, отсыревшая, вымерзшая, и была встречена верстальщицей Кристиной, крикнувшей, как только Люся переступила порог:

– Аванс сегодня будет! По пятьсот!

Триста из них надо занести в ломбард, выкупить обручку. Если у Кристины верные сведения…

К обеду явилась Людмила Лаврентьевна, блеснула бриллиантом в ушке, милостиво склонила голову: заходите, девочки, порадую вас. И девочки радовались, получая по купюре на нос, щебетали, голодно сглатывали, звонили родителям. Леся сидела за компьютером и разглаживала обеими руками мятую пятисотку. До зарплаты – хорошо, если две недели, триста – за кольцо, а чем платить за квартиру? И двести на еду. Мешок картошки, что ли, купить, проживут на картошке.

Звякнул телефон: Юра прислал бесплатную смс-ку «перезвони мне». Денег на счету у Леси не было, она, горя щеками, попросила Кристинин аппарат, выскользнула в коридор, набрала мужа.

– Ты какого хрена так долго? – возмутился Юра. – У меня тут беда!

Похолодело и застучало в горле сердце. Леся прислонилась спиной к холодной стене. Заболел?

– Приезжай немедленно! – командовал муж.

– Юрочка, я не могу, я на работе еще. Что случилось? Ты скажи мне сразу, я…

– Беда у меня! – он повысил голос. – Что ты за жена такая, если тебе насрать?!

– Мне не насрать! – крикнула Леся.

Людмила Лаврентьевна выглянула из кабинета, нахмурилась, покачала головой. Леся пожала плечами, извиняясь.

– Юра, скажи, что случилось? Что стряслось?

– Комп сломался. Ну и газ за долги отключили.

– Как?! Я же платила в прошлом месяце, квитанция…

– Ну пришли и отключили.

– Что ж ты им квитанцию не показал, Юра?

– А я знаю, где она лежит? Говорю же: комп сломался! Деньги на ремонт срочно нужны! А газ подключат, только оплатить надо будет, подумаешь. Вот комп…

Она выключила телефон и села на корточки. Цокнули рядом каблуки, Леся запрокинула голову. Людмила Лаврентьевна ждала разъяснений.

– Дома газ отключили, – сказала Леся. – За долги.

– Это потому что муж у тебя не работает.

– Это потому, – Леся поднялась и сжала Кристинкин телефон в кулаке, – что вы мне не платите. Пятьсот – аванс? Аванс должен быть половина оклада! И вовремя! Вы не платите, а мне газ отключают! И знаете что, Людмила Лаврентьевна? Подавитесь вы этой работой, слышите? По-да-ви-тесь! Я к маме в село поеду лучше. У меня высшее образование. А вы… со своими подачками… катитесь вы к черту все, я о вас как о страшном сне забуду!

Она кричала еще в белеющее лицо со сжатыми губами, потом ворвалась в кабинет, сунула Кристине телефон, схватила пальто и выбежала прочь. Пятисотка мягко хрустела в кармашке джинсов.

***

Зачем-то выкупила кольцо. Обручка – память о любви, обернувшейся нищетой и унижением. Память об ошибке. Леся вышла из ломбарда и глубоко дышала сгущающимся туманом. Оставалось еще двести гривен, билет до родного села стоил двадцать, вещи оставались: и почти целые почти новые сапоги из секонд-хенда, белое платье в шкафу (на прокат брать Юра запретил, – это же символ, детям покажем), оставалась сумка, янтарные бусы.

Рядом кто-то был. Не оборачиваясь, по натянувшемуся на груди пальто, по слишком туго облепившим джинсам Леся знала – Михась. Он обнял за плечи, и она притулилась, зажмурилась. А ведь белое платье можно продать. Утром вытащить на «Барахолочку» и избавиться – может, кому-то принесет счастье, принесли же мутные капли бурштына ей свободу.

Леся пошла на трамвай, ощущая всем боком тепло идущего по правую руку Михася. В его сторону она не смотрела, любовалась синевой опускающихся сумерек, вспышками огненных березовых листьев, черным блеском мокрого асфальта. Если посмотреть – видение отступит.

В вагоне было тряско и пусто. Леся села у окна, Михась – рядом.

Юра названивал (и нашлись же деньги пополнить счет!), она не брала трубку.

Ступая плавно, обогнула пятиэтажку, почесала кошку «дааааааай! Даааааааай!», поднялась на свой этаж, открыла дверь и зашла в квартиру. Юра выскочил из спальни:

– Ага, яв…

Осекся, задергал кадыком. Михась стоял рядом с Лесей. Отодвинув мужа (бывшего! бывшего!), оглядела с порога единственную комнату. Чемодан у задней стенки шкафа. С ним Леся поступать приехала. Стопками – одежду, белье, с тумбы под зеркалом – детский крем, щетку для волос.

– Ты это… Лесь… Это…

Белое платье завернуто в целлофан, пожелтевший за год. Леся скатала его рулоном, не разворачивая, запихала в пакет. Работает еще «Барахолочка»? Должна, как раз конец рабочего дня, мимо идут люди, разглядывают пожитки стариков.

– Я вернусь через час, Юра. Собирай вещи и уезжай к маме.

– Ты что?! Ты что, сдурела?! Как я поеду? У меня комп сломался! У меня на проезд нет! Леся, прекрати это!

Михась шевельнулся рядом – хотел ударить. Леся сдержала.

– Через час, Юра. Потом я поеду домой. А ты – как хочешь. Хочешь – оставайся, только никто уже не будет покупать тебе еду.

– Леська, да что с тобой? – тихо спросил Юра. – Ты на себя не похожа. Будто и не ты вовсе.

Ухватив пакет с платьем, Леся вышла вон.

***

Туман развеялся, «Барахолочка» лежала перед Лесей. Она двинулась по рядам, жалея, что не прихватила клеенку – придется держать платье в руках. Вон та бабка, продавшая бусы – вскидывается, смотрит бездумно, слезы катятся по щекам. Вот остролицая седая дама слегка за сорок – перед ней почему-то разбитый ноутбук. Старик, присев на корточки, гладит темные переплеты книг. Парень чуть старше Леси со спутанными длинными волосами продает гитару, перед тучной пенсионеркой – детские игрушки и крохотные башмачки, перед девушкой лет пятнадцати – краски и кисти.

Леся выбрала себе место, вытряхнула платье из кулька и развернула его.

Белый флаг. Капитуляция.

Покупателей не было. Михась отлучился куда-то. Дама с разбитым ноутбуком оказалась как раз напротив Леси.

– А вы почему?.. – Леся запнулась. – Почему здесь?

– Хочу забыть. Как и ты. Как и все.

Ерунда какая, решила Леся, зачем тогда бабке было продавать бусы – что, хотела избавиться от Михася, от чудесного, сильного, самого лучшего Михася? Какая ерунда.

Седая дама молчала. У Леси начали ныть руки – она перекладывала платье, пытаясь устроить поудобнее, но не получалось. Что-то царапало, что-то ползало по щеке. Леся заозиралась – на нее, все еще рыдая, смотрела бабка.

…похоронка треугольником, имя зачеркнуто – не нашло письмо адресата. Официально потом, потом напишут боевые товарищи, командир: погиб героем за родину и за Сталина, за нее погиб Михась при второй попытке освободить город. Она не выла. Другие выли, соседка лупила старую яблоню, будто та виновата, а потом на ней и повесилась – трое детишек, чем кормить, как поднимать, они с Михасем детей не успели, отложили на «после войны», а были бы дети – может, рыдала бы, может, подушку бы грызла, может, легче бы было. Застыла, подруги тормошили, под руки вели, сами такие же – худые, черные, высушенные…

Белое платье упало в грязь.

Леся хватала ртом воздух, Леся рванула пальто, шарф, нашарила теплые бусы под воротом.

Перед ней стояли двое: дочка лет двадцати с мамой. Дочка протягивала треугольником сложенную сотню:

– Этого хватит за платье?

И Михася не было – никогда и нигде – Михася не было рядом.

3. Смерть мирового

– Авто, ребенок, пересечение Святослава Рихтера и Первого Мая, – сквозь помехи в рации объявила диспетчер.

– Попили, блядь, кофейку, – водитель врубил мигалку. – Пожрали, блядь.

Олег сидел в салоне, врач, Дмитро Володимирович, рядом с водилой. От крутого разворота его швырнуло на каталку, пришлось уцепиться за сидение обеими руками и жопой.

– Пострадавших сколько? – спросил Дмитро Володимирович диспетчера.

– Свидетели вызвали, нет информации.

Июнь: чубушник, который в народе называют жасмином, плавность и томность, подростки под пивом, и нестерпимо хочется если не гулять, то хотя бы выспаться. Олег разжал вцепившиеся в металл и дерматин пальцы, потер глаза. Ч-черт. Только сейчас дошло: ДТП, пострадал ребенок. Поэтому и мигалка – никогда не знаешь, труп там или тяжелый или…

– Короче, Олежка, – Дмитро Володимирович удостоил фельдшера разъяснительной беседы, – твое дело – подавать, что прошу, держать, где скажу, и не тормозить. Уяснил?

– А если…

– Уяснил, спрашиваю?

– Уяснил.

– А если – действовать по обстоятельствам, но спросив у меня совета.

– Потому что такие вот действуют, а мы потом труповозкой работаем, – добавил водитель.

Олег подумал – и не послал его на хуй. Когда у тебя третье дежурство, даже водила больше тебя знает и рваться пользу причинять не следует. Ничего не понимаешь – помалкивай. Подчиненный вид должен иметь бравый и придурковатый… Ладони вспотели, в горле пересохло; внутри что-то противно дрожало, как бельевая веревка на ветру.

Скорая затормозила резко – Олега опять едва не швырнуло на пол – и водитель объявил:

– Вылазь, эскулапы, поезд дальше не идет.

Серега, дежурный водитель их бригады, был начитанный и вроде бы с высшим даже образованием. Олег тряхнул башкой, отгоняя лишние мысли, распахнул двери в торце и спрыгнул на асфальт, волоча за собой чемодан с инструментами.

Машина – вишневый ланос – уткнулась носом в фонарный столб. ДАИ еще не было, зато зевак собралось – полгорода. Дмитро Володимирович припустил к автомобилю, смешно виляя жирным задом, – этакий пингвин в синем,. Олег ломанулся следом. Задняя дверь распахнута, ребенок плачет. Рост позволял Олегу заглянуть в салон через плечо врача. Девочка лет восьми рыдала, одна рука у нее повисла, от плеча тянулась струйка крови, капли падали на пол.

– Ма-амааааа!

За рулем, ударило Олега, вот блин. Дмитро Володимирович бросил ему:

– Считаем потерпевших, выбираем самого тяжелого, оказываем помощь, вызываем подмогу.

Водитель была в сознании, сидела, вцепившись в руль, смотрела прямо перед собой. Дмитро Володимирович распахнул дверь:

– Женщина! Слышите меня? Не двигайтесь. Олег, воротник. Нельзя исключать травму шейного отдела…

– Я цела, – заторможенно отозвалась женщина. – Его всмятку.

Олег посмотрел на столб, куда пялилась водительница.

***

Патрульные приехали, когда Олег уже вызвал другую бригаду на политравму: ребенку требовалась помощь, похоже, рука сломана, возможно, матери тоже.

А вот самый тяжелый и правда был «всмятку»: оказался между капотом ланоса и фонарным столбом. Олег как-то застыл, но не тормозил: давал, что просили, и не путался под ногами. Потерпевший корчился насаженным на булавку жуком, и не было возможности его вытащить: стоит ланусу сдать назад, скорее всего, внутренности вывалятся на заплеванный газон. Изо рта шла, пузырясь, кровь, руки шарили по капоту, оставляя мутные полосы, наверняка сучил он ногами и точно обмочился. Воняло страшно, как на скотобойне.

Потерпевший не кричал, он хватал ртом воздух, булькая и хрипя. Сквозь длинные, спутанные, невнятно-седые волосы видно было, как вращаются белые глаза.

Дмитро Володимирович вогнал ему укол в предплечье, Олег отметил на память: потом спросить, что именно.

– Ждем ментов, – сквозь зубы процедил врач.

Водитель принялась тоненько подвывать, по-прежнему не шевелясь. Олег оценил диспозицию и сунулся к ребенку. Девочка, конечно, была в шоке, звала и звала маму, сидевшую прямо перед ней. Потрепал по коленке:

– Сейчас, сестренка, сейчас и тебя вылечим, и маму твою. Все будет хорошо.

– В з-з-зеркале, – стуча зубами, выдавила из себя девочка, – з-з-зеркало рж-жавое! Мамааааааа!

Олег на всякий случай глянул на зеркала заднего вида – обычные стекла, кровь на них как-то попала. Вот и мерещится… да что там, даже ему мерещится, будто эти ржавые потеки шевелятся, пульсируют тошнотно.

Завывая сиренами, прикатила детская бригада, с ней – реанимация, подъехали наконец-то патрульные. Реаниматологи занялись умирающим у столба, детская – девочкой, а Дмитро Володимирович просунулся в салон, померил длину шеи водителя, застегнул на ней воротник, при помощи перехватившего Олега аккуратно вынул дамочку, избавив от необходимости смотреть на дело рук своих.

Тут к ней сунулись менты. Олег одного узнал – Сёма из его двора, сперва воевал, потом подался в полицию, на патрульного. ДАИшников еще не было, Скорая могла их не ждать, а вот патрульные почему-то хотели опросить тех участников ДТП, кто еще мог разговаривать. Насколько понимал Олег, не их юрисдикция, хотя хрен разберешься после этой реформы.

Сёма был чуть старше его, на голову ниже, квадратный, рубленый, наглый. Сунул руку, выплюнул окурок, и набросился на водителя с расспросами: пила или нет, как долго права, а не кололась ли? Женщина отвечать не могла, и Дмитро Володимирович мягко ментам намекнул, что ей в больницу надо, вот, запишите, куда везем: в центральную городскую – и приходите потом.

– Да чего приходить, – Сёма подмигнул Олегу. – Вишь, доктор, кого по столбу распидорасило? Это ж Жека Гашенный, первый нарик на районе. И алкаш заодно. Если ваша дамочка трезвая была – никакого дела не будет, достал он всех. Из-за таких придурков страна в жопе. На передовой кто не синячил – тот кололся, а были бы нормальные – мы бы победили быстро, без этой сраной дипломатии. Я бы таких отлавливал – и в биореатор. Чтобы молодежи правильный пример подавать.

– Человек же, – Олег зачем-то посмотрел на Жеку Гашенного.

Взгляд пострадавшего сфокусировался на лице фельдшера, вращение глазных яблок остановилось. С трех метров Олег видел, как пульсируют его зрачки, сужаясь и расширяясь, в такт пульсу или вытекающей крови, в такт судорожному дыханию. А это точно наркоман и алкоголик Жека дышит, или через его легкие, через него прокачивает вонючий воздух места происшествия мир, отрастивший Жеку как некий орган?..

– Ты чего, в обморок падать собрался? – спросил Сёма откуда-то. – Док, тут твоему салаге плохо!

…руку, например, и эта рука сейчас цеплялась за бытие, за возможность существования, и нащупала в слепых своих поисках Олега, и схватила его, в агонии сжимая пальцы все сильнее.

– Помоги, – без интонаций подумал умирающий наркоман.

Вокруг них вихрем носилось что-то мелкое и серое, будто обрывок печного дыма, и скулило в панике. Чем – помочь? Как – помочь? Тут же реанимация, если есть шанс – то… Но врачи казались камнями – недвижимыми и никогда не бывшими живыми: они застыли и отодвинулись.

– Тогда возьми.

Рядом был кто-то еще, видящий и слышащий. Олег не мог осмотреться, но чувствовал напуганное присутствие маленького человека – девочки со сломанной рукой.

Как брать, что брать? Руки умирающего все еще шарят по капоту ланоса – только не вишневого, а ржавого, покрытого шевелящейся коростой. В них ничего нет. Растопыренные пальцы – куриными лапками из лавки на углу: берите, обжарить – лучше нет закуски под пиво. На выдохе из Жеки Гашенного вырывались облачка тончайшей охряной пыли, оседали на траву, неподвижных врачей.

– Возьми.

Умирающий дунул – и пыль полетела Олегу в лицо. Девочка рядом тоненько пискнула.

***

Фельдшер хлопнулся на землю в тот самый момент, когда потерпевший скончался, не приходя в сознание, от полученных при ударе бампером вишневого Дэу Ланос (гос. номер АМ4321ВР) травм. Семен так и думал, что упадет – очень уж побелел Олег. Первая смерть – всегда тяжело, и убивать проще, чем быть свидетелем. Семен бы сподвижников Гашенного пачками отстреливал, а вот смотреть, как дохнет – неприятно. И вонь еще эта. Вон, и девочка сомлела, врачи суетятся: ну с ней понятно, и перепугалась, и пострадала. Эх, потреплют ее маме нервы.

Напарник уже составил протокол, можно было расчищать место – забирать ланос, ждать труповозку, чтобы увезли Гашенного. Только смерть засвидетельствовать.

Реаниматологи отошли в сторону и закурили. Врач линейной бригады сунул под нос Олегу нашатырь.

– Слаба молодежь, – заметил усатый реаниматолог.

Его напарница, коротко стриженная сухая женщина около пятидесяти, затянулась и кивнула.

– Третье дежурство, – вступился за салагу водитель. – Он еще жмуров не видел. А тут, согласитесь, эскулапы, зрелище неординарное.

– Да уж, – подхватил усатый, – случай ясный и безнадежный. Хорошо она его приложила, будто специально.

«А если предумышленное?» – прикинул Семен.

Возможность у нее была, орудие преступления налицо. Мотив? Спер у нее Гашенный что-нибудь. Или младшего брата на иглу посадил. И вот дамочка ехала (с дочерью на заднем сидении, заметим в скобках), а тут Жека телепается. Она выворачивает руль, газ в пол, паразита – к столбу. Но дочка… не стала бы она дочкой рисковать. Хорошо, допустим, она Жеку убивать сегодня не планировала, а просто тихо ненавидела. А тут он идет – и в состоянии аффекта, это ясно, что в состоянии, – среди белого дня, при толпе свидетелей – размазывает Гашенного.

В августе Семен собирался поступать на юридический, потому на некоторые происшествия тренировался смотреть не как патрульный, а как следак или опер. Сейчас мешала субъективность: даже если дамочка спланировала убийство заранее, Семен был на ее стороне. И надеялся, что ничего на нее не повесят.

Бледный, но уже не трясущийся Олег помогал водительнице забраться в «Скорую». Под носом у него что-то желтело – будто одуванчик понюхал.

***

Как дальше дежурил – не помнил. Ночь, кажется, выдалась спокойной, Олега отпоили чаем на станции, потом были какие-то вызовы, потом он приволокся домой через полгорода, стараясь избавиться от ржавого привкуса во рту, залез в душ, долго мылил лицо и промывал нос, решил пожрать – поставил сковородку на газ, присел отдохнуть, проснулся на кухонном диванчике. Сковородка воняла – перегрелась.

Олег встал, покачиваясь, выключил плиту. Добрел до спальни и провалился в темноту.

Что-то ему все-таки снилось, но он не мог уловить, что. Мельтешение цветных пятен, наполненное глубинным, неотразимым словами и понятиями, смыслом. Ощущение переполненности и разобщенности, изолированности.

Проснулся рывком – темнело. Форточка хлопала, начиналась буря. С балкона виден был грозовой фронт, изогнутый линзой, бурлящий белой пеной, наползающий на закат. Туча крышкой придавливала лучи, в асфальт закатывала небо. Низкая, плотная, непробиваемая. Ветер выключился. Туча надвигалась бесшумно, отсекая мир земной от высших сфер. В квартире за спиной Олега раздался выразительный плач. Там никого не было, но там голосил профессиональный плакальщик – будто не рыдания, а прощальная песня без слов. Волосы на всем теле встали дыбом. Олег вцепился в перила балкона.